Безвременье. Сказочный мир, Сказкоград
Замок графа Дракулы располагался в тридцати верстах от королевского дворца в месте не живописном настолько, насколько это было возможно. Построенный еще при первых Воронцовых на возвышенности готический дворец утопал в парке, заросшем и густом, почти не получал солнечных лучей и был рабом вечных ветров и холода. Из-за последних в свое время отошла на свет иной графиня — ее слабое здоровье вкупе с губительной модой на ампир не выдержало и сдалось под натиском муслиновой болезни. Не сказать, что граф особо убивался по утерянной супруге, даже напротив, и каждый, кто хоть немного знал его натуру, отмечал, что с кончиной графини Дракула несколько расцвел, будто сбросив с плеч тяжелый груз. Он не подтверждал этого, но и не оспаривал, ведя себя так, словно ничего не случилось и жизнь, пусть и с незначительными правками, все так же текла своим чередом. И вся жизнь его была построена вот так, на равнодушии и некотором лицемерии. Он не убивался по утерянным знакомым, не занимался самобичеванием, потерпев поражение или, напротив, не впадал в безграничное счастье и беспробудный кутеж, одержав победу. Граф вел эгоистичный образ жизни, разучившись за столетия радоваться и наслаждаться: он пил, потому что привык проводить вечера наедине с бутылкой вина, он нюхал табак, потому что уже забыл, каково было не вдыхать по несколько раз на день табачный порошок, а менять образ жизни было слишком затратно. Перечислять можно было до бесконечности, и было бы так еще лет пятьсот-шестьсот, если бы в зáмке не поселилась одна дама — единственная, перед комнатой которой граф замирал, не решаясь потянуть за дверную ручку. И даже в этот раз он простоял несколько минут, собираясь с мыслями, пока дверь не открылась и в коридор не вышла служанка. Дракула почти что спросил, как поживает его пленница, но вовремя вспомнил, что служанка была нема — хорошее достижение для людей ее профессии, избавлявшее их от тяги к сплетням. Одним резким движением отослав ее подальше от комнаты, граф вошел, мягко и беззвучно притворяя за собой дверь, и к собственному удивлению сразу же находя взглядом Красную Шапочку. Почему-то он был уверен, что она будет прятаться — под одеялом, за ширмой, за шторами или в особо темном и трудноступном взгляду углу, но ошибся — она сидела на краю заправленной кровати и не моргая смотрела в противоположную стену. На ней по-прежнему был красный плащ, стянутый на груди ажурной брошью, темные волосы свободно ниспадали в откинутый капюшон — в ней решительно ничего не изменилось, хоть с их последней встречи прошло часов пять, не меньше. Через силу отведя взгляд от нее и ее четко очерченного против света свечи профиля, граф посмотрел на комод с зеркалом, на котором нетронутыми лежали книга, колье и коробка с новым платьем. — Тебе не нравятся мои подарки? — спросил граф, и Шапочка резко обернулась к нему, точно прежде не замечала постороннего присутствия. — Да, — отозвалась она, настолько холодно, насколько могла. — И если вы решили купить меня подарками, как Печорин Бэлу, то зря стараетесь: ничего не выйдет. — Насколько я помню, Бэла к подаркам была равнодушна — Печорин увлек ее другим. — И это другое именуется шантажом. Но уверяю вас, решив пойти по этому пути, вы тоже будете обречены на провал — чтобы вы не делали, я буду вас ненавидеть. Она замолчала, вновь устремив взгляд в стену. Граф тоже молчал, заломив за спину руки, и мысленно перебирая возможные ниточки, чтобы завладеть сидевшей перед ним марионеткой. Красная Шапочка имела такую силу воли, что никакие подношения, никакие сладкие речи не заставили бы ее изменить своему мнению. Она также имела железный характер, благодаря которому не поддавалась даже самому жестокому шантажу. Ей невозможно было управлять, и от этого граф порой даже не знал, как себя рядом с ней вести, ведь привык всю жизнь манипулировать людьми и, особенно, женщинами: кем-то открыто, кем-то незаметно, и неважно, будь то кто-то из слуг или из королевской семьи. С Красной Шапочкой подобные трюки не проходили: она была упряма, своенравна, и порой графу казалось, что впервые за много сотен лет тянет за ниточки не он, а его. И никто иной, а девятнадцатилетняя сирота, живущая в его зáмке во многом потому, что была весьма красивой игрушкой. — Не хотел напоминать, но помнится это я имею все для того, чтобы ненавидеть тебя. Но по доброте душевной, не иначе, я этого не делаю. — Откуда у вас душа? Про доброту я вообще молчу. Ее голос утих, совсем как затихает с закрытием окна шаловливый осенний ветер, и граф, повернувшись на каблуках, сказал уже на пороге: — Только не пытайся сбежать и на этот раз, дорогая, все равно не выйдет: я запер все двери и окна рунными чарами. На слуг тоже не рассчитывай, за неделю я их хорошо вымуштровал. — Уж лучше было бы меня сразу убить, — заметила Красная Шапочка, искривляя губы в некоем подобии улыбки. Граф ответил тут же, даже не пытаясь скрыть самодовольную насмешку и ликование: — Если ты хочешь поиграть со мной — играй. Прячься, убегай — пожалуйста, я не мешаю! Только не забывай, дорогуша, что вожу я. Он подмигнул и захлопнул дверь — на этот раз достаточно громко и резко, что Красная Шапочка даже невольно вздрогнула и, обняв себя за плечи, беззвучно заплакала.***
Глубокой ночью, когда нормальные люди предавались снам, а ненормальные, именовавшие себя творцами, работали над своим очередным шедевром, граф вновь пожаловал в комнату Красной Шапочки. Она не спала и по-прежнему сидела в кровати, изучая взглядом стену, а поэтому его приход заметила сразу — во многом потому, что дверь из-за него едва не слетела с петель, а в нос ударил противный запах алкоголя. Бегло оглядев его в отражении зеркала комода, Красная Шапочка не без внутренней дрожи отметила, что его неестественно-красные глаза недобро сияли. Сначала ей показалось, что во всем виновата разыгравшаяся после пережитого фантазия, после, что виновником был выпитый им алкоголь, но когда граф уверенно начал приближаться к ней, внутри нее загорелся какой-то животный страх. Она попыталась встать, но припоздала с этим действием всего на мгновение — граф поймал ее за руку, повалив спиной на матрас, и замер над ней, изучая девичье лицо. Красная Шапочка, казалось, оцепенела, даже дышать старалась через раз, и лишь глаза — черные-черные, как ягоды бузины — застыли в немом испуге. И чем ближе он приближал к ней лицо, тем яснее ее глаза кричали о бушевавшем в ней страхе. Мгновение, другое, и граф поцеловал ее — но совсем не в губы, как изначально боялась она, а в основание шеи, и Красная Шапочка с ужасом поучаствовала, как кожи неприятно касаются холодные вампирские клыки. — Пустите, — едва выдавила из себя она осипшим от долгого молчания и захлестнувших эмоций голосом. — Пожалуйста, отпустите. Она еще добавила «мне больно» — скорее машинально, ведь здравый ум твердил, что жалостью графа не пробить. И силой не победить — тем более ей, хрупкой девушке, пусть и владеющей магией, но остающейся намного слабее самого графа Дракулы. Но к ее удивлению граф отпрянул от нее, с громким рычанием поднялся на ноги и стремительно покинул комнату, даже не удосужившись закрыть дверь.***
Граф вернулся с рассветом — точнее будет сказать, с тем моментом, когда временны́е чары спали, и на смену ночи резко пришло палящее солнце — и застыл на пороге, вцепившись пальцами в помятое жабо на рубашке, словно оно сдавливало ему грудь, мешая дышать. Красная Шапочка, прежде пытавшаяся стереть руническую надпись на окне, заслышав звук его шагов резко обернулась и уперлась поясницей в прохладный подоконник, точно пытаясь пройти сквозь него. — Лучше не пробуй, они на крови — сказал граф, кивая на окно, и, на всякий случай, пояснил: — Руны. Она опустила глаза, едва подавив желание спросить, чьей кровью были выведены эти надписи, и втянула носом воздух. От графа тянуло похмельем, табаком и кофе, и Красная Шапочка, вслушиваясь в это буйство запахов, поняла, что предавался он вчера бренди. Вроде и лишняя, совершенно ненужная деталь, если не вспоминать, что этот напиток он употреблял только в самые отвратные минуты своей жизни — по крайней мере, тогда граф пил именно бренди, в остальное же время он отдавал предпочтение вину из виноградов Южного Царства. — Зачем вы пришли? — спросила Шапочка, гордо поднимая голову и вскидывая тонкие брови. — Неужто извиниться? Она боялась его, пусть даже пыталась показать обратное: ладони дрожали, словно на морозе, опухшие и красные после бессонной слезной ночи глаза торопливо бродили по комнате в поисках выхода или хотя бы защиты, а голос, пусть и искрил равнодушием, все же отдавал едва заметными нотками опасения. — Лидия, я уверяю вас, такого больше не повторится. Красная Шапочка нахмурилась: за все время их знакомства граф называл ее настоящим именем всего раз. Тогда он спросил под каким именем ее крестили и машинально повторил ответ, но все же заключил, что прозвище подходит ей гораздо больше. Или не желал стирать границы подобной фамильярностью — кто знает. — И еще, — продолжил он, говоря уже гораздо легче, с привычной прохладой и скрытой насмешкой, — завтра мы с тобой отправляемся на чаепитие к королевской чете, где ты принесешь свои искренние извинения за кражу Ключа и скажешь, что была обманута одной из служанок, убедившей тебя в верности этого поступка. — Я не буду этого делать, — заявила Красная Шапочка, и граф тут же безапелляционно заметил: — А я не спрашивал. Ты это сделаешь и все. — А иначе? Что могло последовать в случае непослушания он не ответил и ушел, и на этот раз он не появлялся до самого часа, когда они должны были отправиться к королевской чете. Там, находясь зажатой в тесную, но невидимую волшебную клетку, Красная Шапочка в точности выполнила приказ графа, пусть мысленно этого совершенно не хотела. Но и иначе не могла — ее точно дергали за ниточки, заставляя говорить и делать то, чего сама бы она по доброй воле не сделала.