Credo

      Собор скалил шпили. Есть у него неприятная особенность – выглядеть жутко и уродливо в чёрные безлунные ночи. Будто это не творение во славу бога ветров, а чудовищный осколок мёртвой империи, поражённой камнями, огнём и всеми громами земными. Отчасти это правда. Буквально единственная интересная Кэйе вещь в истории Мондштадта – правление аристократов-рабовладельцев, для которых жизнь человеческая – такой же товар, как помидоры и чашки. Может, у Мондштадта и Каэнри’ах и было что-то общее. Когда-то. Слава всем богам, не сейчас.       В безлунные ночи весь Монштадт делался жутким. Особенно перед рассветом, когда масло выгорало в уличных фонарях и они будто со всхлипом гасли один за другим. В окнах пропадали последние огни. Все ложились спать, а сну яркий свет только вреден. Оставались звёзды, конечно. Но только что эти звёзды дадут человеческому глазу? Звёзды всех светил безразличней к людям. Кэйе ли, в чьём правом зрачке поселилась звезда, не знать?       Привычка полуночничать играет с Кэйей дурные шутки. Ему не спалось. Бессонница – его спутник столь же частый, как бесплодные раздумья под статуей Барбатоса. Впору стучаться в собор и требовать должность в церкви Фавония. Стоять у статуи бога ветров в тёмные и жуткие ночи считается за всенощное бдение? Иногда в такие ночи лицо хранителя Мондштадта сияло. Кто-то ставил на каменные руки фонари, и они выхватывали из темноты нежное божье лицо с меланхоличными чертами, большие и невинные закрытые глаза, две косы по бокам головы.       Точь-в-точь один знакомый бард, казалось Кэйе в такие ночи. И почему Венти не взяли в церковь, с таким-то сходством? Он мог бы исполнять роль Барбатоса в постановках. А если дать ему в руки Небесную лиру – то можно поверить, что блудный Архонт вернулся в свой город.       Кэйа усмехнулся таким мыслям. К сожалению, он давно ушёл с площади, а с этой стороны города даже огонёк на статуе не увидеть. Остались оскаливший шпили собор, смыкающиеся над головой челюсти крыш, холодные звёзды – зрачки предков, что ничего не делают для потомков своих и только ждут от них жертв кровью и плотью. Завывания ветра – не того ласкового ветра свободы, что благодарно отзывается в сердце каждого выросшего в Мондштадте, а холодного, насадно визжащего.       …разве ветер может издавать звук, похожий на визг?       Конечно, патруль не придёт. Патрули никогда не приходят, когда они нужны, и Кэйе оставалось только коротко прикоснуться к Глазу бога на бедре и быстрее зашагать. Крик громкий, судя по всему, шёл от северных ворот. Визжал хиличурл – в этом ротмистр готов поклясться. Снова крики, уже тише. Удары металла о камень, металла о метал. Рычания, вскрики, вопли и шипение – совсем человеческое. Даже знакомое, на странность знакомое человеческое шипение.       Кэйа редко описывал себя чем-то, что связано с огнём и теплом, но сейчас его жгло. Будь в их отношениях всё чуть попроще, хоть на капельку, хоть на одну десятую – он бы оттаскал Дилюка за уши, как мальчишку. И пообещал, что продержит денёк в камере, если ещё хоть раз, хоть один сраный раз услышит про Полуночного героя! Потому что сердце у Кэйи всё-таки есть, как не прискорбно. И когда он видит, как порядком подранный Дилюк в своей белой полумаске – хоть бы красные волосы под платок убрал, умник – танцует с пиро магом Бездны, опасно припадая на правую ногу, оно обливается кровью.       По крайней мере, польза от такой бурной реакции есть. За этой злостью Кэйа почти не замечает, как при взгляде на мага Бездны простреливает болью правый глаз. И выхватить меч тоже помогает – руки заняты, повязку срывать нечем.       Даже если бы захотел – из горла бы вырвался лишь жалкий задушенный хрип, как если бы в глотку залили раскалённый свинец, и Кэйа передумал шутить. Он только метнул льдом в щит мага. Тот трещит, раскалывается, рассыпается на горящие осколки. Тварь валится наземь, кряхтит, но кряхтение это – искажённый, прогнанный десятки раз через Бездну отвратный язык. Кэйа только усмехается, рубит мага по руке. Тут бы и снести ему голову, закончив весь этот цирк, но – вспышка, и тварь оказывается совсем в другом месте. Снова лёд, но лёд тает, столкнувшись с огнём. Кэйа тихо ругается, вновь набрасывается на противника. Провались эта Бездна и её зверушки. Нет бы просто помирать спокойно, обязательно надо из каждой схватки скачки на выносливость устроить…       Но в этот раз судьба к Кэйе благосклонна. Движение темноты, алый отблеск божественного огня – и вот уже разрубленный пополам маг Бездны валится на мостовую, скверной заливая плиты Мондштадта.       – Я уже испугался, что придётся торчать здесь до рассвета! – глаз перестало жечь, горло отпустило, и Кэйа молчать не собирался. – Самые раздражающие монстры, право слово. Они удивительно живучие для ребят с таким лицом!       Дилюк смотрел устало. Опёрся на свой здоровенный двуручник – как такой кусок металла вообще в руках держать можно? – одной рукой, а второй рукой держался за рану на правой ноге. Вот почему он прихрамывал. Кэйа тяжело вздохнул, привычная усмешка пропала с лица. Не то чтобы он видел много вылазок Полуночного героя, но так ему досталось впервые. По крайней мере, ротмистр хотел в это верить. Если это не первый раз, то плевать на тонкие связи, на только-только прошедшее презрение в красных глазах, на долго росшее подобие доверия. Кэйа запрёт Дилюка в камере. Сначала притащит к Барбаре, чтобы она залатала его, а потом запрёт. Потому что есть много гораздо более приятных способов умереть, чем в битве с хиличурлами под стенами городами.       Героизм, конечно, ценится. Но только от правильных людей – им ли, детям клана Рагнвиндров, не знать о лицемерии Ордо Фавониус?       – Тебе горло не повредили? – Кэйа бесцеремонно забрался пальцами под воротник, но его оттолкнули вымазанными в крови пальцами. Спасибо, что за голую руку, хоть отмоется просто.       – Нет, – скупо говорит Дилюк.       – Да? Тогда почему ты молчишь? – Кэйа усмехнулся, чтобы не вываливать на названного брата свои переживания – не поймёт. – Где банальное «спасибо за помощь» и «да, капитан, я брошу свою вендетту и буду попивать сок на винокурне, а не заниматься хернёй под покровом ночи»?..       – То есть, – взгляд у Дилюка сделался таким же тяжёлым, как статуя Барбатоса перед собором. – Для тебя защищать народ Мондштадта – это «херня»?       – Нет, это не херня, – Кэйа взвинчен. Видят боги, как он взвинчен. – Херня – это то, что этим занимаешься ты, частное, мать твою, лицо! Джинн тебя по головке за самоуправство не погладит. А если с тобой что-то случится? Путешественник покинул Мондштадт, прикрывать твою спину некому!       – Некому? – Дилюк обезоруживающе улыбнулся – одними губами, почти незаметно, но даже такая улыбка освещала его лицо как солнце. – Тогда почему ты этим занимаешься?       А вот это, мастер Рагнвиндр, удар под дых. Кэйа не привык к таким словам. Вернее, он отвык настолько, что они казались обрывками случайно запомнившегося детского сна. Кэйа не привык к такому бархатистому тону, к ласковому взгляду сверкающих глаз, в которых нет презрения, ненависти и всего того, что врезалось в память дождливой смрадной ночью – только мягкость и щемящая нежность… о Барбатос. Кэйа, кажется, забыл на пару мгновений, что людям вообще-то нужно дышать.       Прежде чем он запрёт горе-героя в камере – Кэйа поцелует Дилюка так жарко, что даже огонь Пиро Глаза бога покажется чуть тёплой водой.       – …ты куда сейчас? – спросил Кэйа, вспомнив, что они стоят посередине жуткого ночного города – не лучшее место для разговоров.       – В таверну, – Дилюк должен был бы пожать плечами, но старался лишний раз не двигаться. – Завтра отправлюсь на винокурню.       – Ага, – Кэйа кивнул. – И у тебя там есть и бинты, и обеззараживающие получше спирта, и обезболивающие…       – Есть, – хмуро посмотрел Дилюк. – По-твоему, это первый раз?       Он действительно нарывается на неделю в застенках Ордо Фавониус.       – И твоё инкогнито тебе больше не нужно? – Кэйа выгнул бровь. – Я готов на своём Глазу бога поклясться, что утренний патруль спустя полчаса будет в «Доле ангелов». И когда они увидят поле боя, следы огня на монстрах и подозрительно шатающегося мастера Дилюка… я знаю, какого ты мнения об уме рыцарей, и даже согласен с ним. Но два и два они сложить могут!       – И что ты предлагаешь? – озлобленно бросил Дилюк.       Эту озлобленность Кэйа готов простить – в конце концов, ему больно, а азарт битвы уже не будоражил кровь, заставляя забывать обо всём. Дилюк на удивление хорошо держался. Ротмистр, что сейчас, что в бытность новобранцем, мог только плеваться ядом и ругаться сквозь стиснутые зубы.       – Пойдём ко мне.       – …если ты думаешь, что на мне сработает такой грубый флирт – ты ошибаешься.       – Я серьёзно, Дилюк.       На Кэйю посмотрели, как на идиота.       – Кто в здравом уме поверит, что Дилюк Рагнвиндр что-то забыл в казармах Ордена, когда рыцарей чуть ли не поганой метлой от себя отгоняет?       – И тебя даже не спросят, зачем ты притащил мужчину ночью?       Ох, эта святая невинность… Кэйа не сдержал мягкого смеха. В такие моменты ему становилось почти неловко, что он совращает столь чистую, незамутнённую душу. Почти – потому что более горячего мужчины во всём Мондштадте не сыскать, да и одним богам ведомо, чем там Дилюк занимался три года. Просто грешно упускать такой шанс.       – Мой дорогой… друг. Ко мне как раз вопросов не возникнет. Вопросы бы возникли, если бы я так не сделал!       Судя по тому, что Дилюк опять хмуро смотрел на разрез рубашки Кэйи – он всё и так понял. Порой Рагнвиндр пытался её застегнуть, но пуговиц там отродясь не было. Ротмистр только смеялся. Битва за порядочность Кэйи проиграна давно, бесповоротно и окончательно, и, судя по тяжёлому вздоху Дилюка, тот тоже это знал.       – …ладно.       – И в следующий раз волосы под платок убери, дурень. Поражаюсь, как твою рыжину никто не узнал!       Кэйа набросил белый плащ на голову Дилюка и позволил ему опереться на своё плечо. С двуручником за спиной он ощутимо потяжелел. С таким же успехом Рагнвиндр мог бы орудовать куском горной породы. Кэйю утешало только то, что до казарм рукой подать – даже ближе, чем до таверны. И сейчас Кэйа благословлял ночную темноту. Они с Дилюком должны были выглядеть крайне нелепо.       Ротмистром быть неплохо, особенно если брать на себя сложные и сомнительные поручения, а поэтому возвращаться каждый раз непонятно когда. Рыцарем сейчас вообще быть неплохо – время караулов поменялось, командиров нет, а единственному оставшемуся плевать на график рядовых. Раньше бы Кэйю даже на порог не пустили, заявись он с гражданским лицом на руках в четыре часа ночи. А теперь вернувшиеся с ночного караула рыцари только смотрели на него с прищуром и сдержанным неодобрением. Дилюк опустил голову. Из-за раны на ноге его пошатывало, и со стороны он походил на пьяного. Наверное. Кэйа на это надеялся. Да даже если и не пьян – кто в здравом уме признает Дилюка Рагнвиндра, обходящего Ордо Фавониус десятой дорогой?       Единственное, что Кэйе не нравилось в жизни ротмистра – это неспящий комендант казарм. Древнее ископаемое, осколок мёртвых цивилизаций, безжалостное божество времени. Старик с орлиным носом, сухой, как палка, с глуповатыми круглыми очками. Вроде комендант был хорош когда-то. Вроде даже сенешалем был. Лет сорок назад.       Комендант оторвал взгляд от книги, поднял глаза на безмятежного Кэйю, посмотрел на тело у него на плече и тяжело вздохнул. Как хорошо, что он слишком стар, чтобы убивать.       – Четыре часа, – сказал комендант. – Четыре часа двадцать семь минут, если быть точным.       – Я бы проверил, но у меня заняты руки, – с нажимом произнёс Кэйа. Обычно с комендантом интересно пререкаться, но сейчас есть дела поважнее.       – Это перебор даже для вас, сэр Олберич, – кажется, на этот раз Дилюк и Кэйа скривились синхронно. – Я бы мог много что сказать про…       – Да-да, рыцари измельчали, трава не зелёная, кабаны не мясные, Варка при позапрошлом магистре даже конюхом бы не стал. Я могу идти? Или вам не с кем больше поболтать?       – Если кто-нибудь услышит из вашей комнаты хоть один звук, капитан, – с лживым почтением начал комендант. – Получите не больше рядового!       – А вот тут вынужден вас разочаровать, – притворно повинился Кэйа. – Тихо сегодня не будет.       Дилюк поднял голову. Вряд ли бы его узнали – ему рассекло бровь, и теперь лицо залило кровью. Ничего опасного, в детстве он падал намного хуже, и перепуганный Кэйа бил его по рукам, чтобы он не трогал кровь и не занёс в рану грязь. Комендант побледнел.       – …ему нужно к лекарю.       – Господин не дойдёт, так что давайте я его подлатаю.       Комендант кивнул и вернулся к книге, стараясь лишний раз не смотреть на Дилюка. Кэйа наконец-то пошёл в свои комнаты. Плечо порядком затекло, и в этот раз ротмистр не радовался, что живёт под самым потолком. Обычно капитаны селились у лестниц, чтобы следить за своими подчинёнными. Но лестниц в казарме всё-таки меньше, чем капитанов, поэтому ещё несколько комнат располагались под самой крышей. Это удобно – никто не ходит по коридору, не давит на уши, а после отбытия экспедиции Кэйа и вовсе остался один на весь этаж. Но иногда даже он скучал по людскому присутствию.       Кэйа запоздало понял, что так и не закрыл окно. Комнаты капитанов не слишком отличались от обычных солдатских – разве что тут стояли не четыре кровати, а всего одна, и при том довольно широкая. Сквозняк шевелил листки на столе, обитом зелёным сукном. Напротив стояла кровать, у стены – платяной шкаф. Часть комнаты отгорожена ширмой из Ли Юэ – старым подарком отца. Простенько, даже без вкуса. Кэйа всё равно здесь только спал. Зачем переделывать то, что работает?       Кэйа усадил Дилюка на кровать и проверил полки. Бинты и обеззараживающая настойка нашлись быстро – не таскаться же в собор после каждой пустяковой царапины? Дилюк приставил меч к стене, чтобы не запачкать ковёр на полу, и мрачновато рассматривал ширму. Ширмы было две, и ту, что у Кэйи в комнате, кажется, всё-таки Крепус подарил первенцу. Стол тоже был когда-то дилюков. Кэйа невольно усмехнулся мысли, что в комнате, в которой он живёт пятый год, ничего собственно его и нет.       – Извини, стол и ширму не отдам, – усмехнулся Кэйа. – Я на ширму накидку с плащом вешаю, а стол… ты бы знал, какие отвратительные столы у других капитанов! На них вообще работать невозможно.       – У меня тоже стол такой был, – Дилюк начал снимать одежду. – Не ты один капитан, если ты забыл.       – Только за твоим столом писал отчёты я. Не подумай, что я злюсь на тебя из-за этого! Так или иначе, моё природное красноречие сыграло на руку нам обоим…       Дилюк не ответил – только волком глянул. Он замер в странной позе, и только через мгновение до Кэйи дошло, что он хочет снять рубашку. И смущался. И как же очаровательно смотрелось смущение на этом лице, жёстком, протравленном, прошедшем через такой ад, который Кэйе и не снился!.. Ротмистр поднял руки, в которых держал бинты и бутылку, и повернулся спиной.       – Чего я там не видел, – пробормотал Кэйа.       – Привычка – вторая натура, – Дилюк искренне пытался съязвить, но потревожил один из порезов и зашипел.       – Больно?       Ладно, всё-таки отправлять его в камеру слишком жестоко. Отобрать планер и запереть у себя в комнате на недельку – тоже вариант.       – Бывало и хуже, – попытался отмахнуться Дилюк.       – Не сомневаюсь. Но я спрашиваю – сейчас больно или нет?       – …давай бинты. Сам справлюсь.       – М, я всё-таки справлюсь побыстрее, – Кэйа оглядел оголённый торс Дилюка. – Закусишь что-нибудь?       – Да не развалюсь я. Хватит за меня переживать.       – Это называется «забота», Дилюк. Привыкай!       Зря только коменданта кошмарили. Дилюк не кричал. Он шипел, стискивал зубы – но не кричал. Кэйа переоценил ущерб. Раны мокнущие, но неглубокие. Многие из них – просто царапины, неприятные, но не смертельные, только если грязь не попадёт. Кэйа ран не боялся, шутил над переломами, себя не берёг, но сепсис… может, это подо льдом свербило что-то совсем детское, совсем животное, смутное, почти забытое. Он почти уверен, что его мать умерла от заражения крови. А может, это он выдумал, и так болезненно отзывалась статья из медицинского справочника с иллюстрациями, который Кэйа по дурости схватил в кабинете мастера Крепуса. Сейчас не понять.       С торсом и руками закончили, но оставалась рана на ноге, под Глазом бога. Дилюк со вздохом снял его с цепочки и вложил его в руки Кэйи.       – Положи на полку куда-нибудь, – Рангвиндр неуверенно передёрнул плечами. – Ты же где-то хранил его три года…       – Я его хранил в ящике. В шкатулке. Во имя Селестии, кто из нас безбожник, а кто – благородный последователь Барбатоса? – Кэйа осторожно касался чужого Глаза бога – это слишком близко, слишком… интимно. Как будто чужую душу в руках держишь.       – Ты ударился в религию? – со слабой издёвкой спросил Дилюк.       – В религию… нет, не в религию, – Кэйа положил Глаз бога в ящик стола, осторожно прикрыл его старым пиратским романом, про который он даже забыл. – Религию придумали люди для людей, а с людьми я без посредников пообщаться могу.       Кэйа не знал, где Дилюк странствовал три года и чем занимался, но бесследно это не прошло. Старые шрамы, полученные на вылазках, меркли по сравнению с новыми. Их много, они разные, они неприятные на вид – то слишком серьёзные раны, то слишком ненормальные раны. Можно желать возмездия, можно желать найти тех, кто с Дилюком это сделал. Кэйа почти желал. Почти – потому что встречу с Рагнвиндром без Глаза бога и с пошатнувшимся моральным компасом пережить крайне сложно. Кэйе ли не знать?       – Для меня Глаз бога значит побольше, чем для других жителей Тейвата. Свой, чужой – всё равно это часть человека. Лучшая его часть, как мне кажется. Этакий духовный свет, вытащенный из тёмных недр сердца и открытый миру. Это… интересный опыт – быть представителем народа грешников и заслужить признание богов!.. Так, сейчас будет больно… – Дилюк зашипел, когда Кэйа обработал порез на бедре. Этот оказался глубже остальных. Неудивительно, что он так прихрамывал. – Сходи в собор завтра. Возможно, придётся зашивать. Обещаешь?       Кэйа редко смотрел людям прямо в глаза – не на лоб, не на губы, а именно в глаза. И сейчас он в них смотрел, и пытался читать Дилюка, как в детстве, но видел только пепельную бурю в чужой душе. Пепел такая же невыразительная субстанция, как лёд. Пролетит ветер, и всё становится серым, бесцветным. Мир в плотном и беспристрастном мареве, а вдохнёшь – лёгкие изнутри железной пылью скребёт. Кэйе ли не знать.       Дилюк отвёл взгляд, и пепел превратился в привычный сердолик. Это успокаивало.       – Обещаю.       – Умница, – проворковал Кэйа, завязывая концы бинта вокруг бедра Дилюка.       Повисла тишина, но в ней не было неловкости. Не было треска воздуха, как перед грозой, мрачного рокота земли перед толчком, завывания вьюги перед страшным бураном. Эта тишина – обычная, приятная, тёплая. Так, наверное, должны молчать друг с другом друзья, которым нет нужды доказывать свою приязнь разговорами. Забытое чувство накатило на Кэйю. На какое-то мгновение ему показалось, что они с Дилюком сидят в старом особняке Рагнвиндров, что где-то этажом ниже мастер Крепус лениво ворочает поленья в камине и что всё хорошо, и не было той смрадной ночи…       Кэйа не любит это признавать, но даже в проклятом признании есть свой смысл. Скрывать больше нечего. Не надо тратить силы на ложь. И не надо бояться – будь, что будет, раз уж судьбы и правда пишутся в Селестии и людям остаётся только наслаждаться моментом.       Из шкафа Кэйа достал толстое пуховое одеяло. Оно зимнее, но Дилюк остался страшным мерзляком, которому и под двумя такими может стать холодно.       – Выспись хоть раз за неделю, трудоголик, – Кэйа бросил одеяло Дилюку. – Давай. Спокойной ночи.       – А ты собрался не спать?       Дилюк лёг, завернулся в это одеяло, как гусеница в кокон – только огненно-красная макушка и осталась торчать. И это выглядело так по-домашнему… нет, всё-таки у Кэйи стояла ширма Дилюка. Как рядовой, в казарме он жил с остальными кавалеристами, и такую штуку ставить точно было негде. Но Кэйа готов поклясться, что много раз видел такого Дилюка в одеяле на фоне ширмы из Ли Юэ. И объяснение этому есть только одно – ширма осталась в поместье. Том самом особняке отца, который Дилюк продал.       Кэйа этого так и не понял. «Не вижу смысла держаться за прошлое» – что за глупая модштадтская фраза? Дают – бери, бьют – беги. За своё – убивай, своё держи крепко, береги, как зеницу ока. Отнимут – и с чем ты останешься?       С тесной клетушкой капитанских типовых комнат. С грузом прошлых ошибок на плечах. И с разрывающим по частям клином в душе – ноги в земле, голова в небе, и земля убивает, а небо смотрит сквозь пальцы и спасать не спешит. С братом-небратом, который вроде и отрёкся с концами, а вроде и подпустил так близко, что братом его называть нельзя даже в свободном Мондштадте – не поймут.       Кэйа придирчиво осмотрел одежду Дилюка. Простая чёрная роба, ничего необычного. Грубоватая ткань – кто бы мог подумать, что самый богатый мужчина Мондштадта носит такое? Самое то для ночных вылазок. Ещё бы платок надевал, что огненно-красные волосы скрыть – и ни одной зацепки.       – Пристроюсь куда-нибудь, если ты не против… ах, подожди. Это же моя комната. Зачем я тебя спрашиваю? – Кэйа позволил себе тихий смешок. – Спи давай. Или тебя в лоб поцеловать на сон грядущий?       – Ну поцелуй, – бурчит Дилюк, кутаясь так, что из-под одеяла один лоб торчать остаётся.       И Кэйа и впрямь целует. Касается одними губами так же легко, как отец целовал их – коротко и суховато, наверное, но нет ничего нежнее и дороже. Сначала Кэйа побаивался таких прикосновений. С ним так не делали, у них так не принято, у них любовь – это что-то, что тянет на дно, что-то, что слепит и убивает. Но потом… потом приходит понимание, как это хорошо, как это приятно и даже правильно.       Дилюк что-то благодарно мычит сквозь пух и правда засыпает. Быстро, даже пугающе быстро – с таким собачьим образом жизни удивительно, что он не падает от усталости прямо на улице или за барной стойкой.        Кэйа сел за стол, зажёг лампу и лениво посмотрел на отчёты. Бумажная волокита – бич Ордо Фавониус, и до сих пор не понять, зачем они нужны. Их ведь увидят два раза. Первый – посмотрят на заголовок, когда сдашь, а второй – когда достанут из старого пыльного шкафа, чтобы выкинуть. Отчёты вернулись на угол стола, вновь беспомощно придавлены статуэткой одного из Адептов Ли Юэ. Надо на неделе загнать её в антикварную лавку, не задерживать же у себя трофеи от Похитителей сокровищ? Кэйа достал из ящика пиратский роман. Пиро Глаз бога приветливо вспыхнул, и ротмистр вновь позволил себе улыбнуться и ласково его погладить.       Глаза бога не лгут. Выворачивают душу хозяина наизнанку, показывают все его стремления, дурные и светлые, к земле или к небу. Дилюк может сколько угодно плеваться ядом, но его Глаз бога при приближении Кэйи светится чуть нежнее, чем обычно. Значит – хочет видеть. Значит – хочет быть рядом. Значит – вряд ли убьёт огромным двуручником, на который он променял изящный кавалеристский палаш… Дилюк раскаивался в том, что наговорил дождливой ночью, первой ночью после смерти отца. Дилюк повторял, как выдастся случай, что жалеет об этом. Но Кэйа никак не мог это отпустить. Потому что сам себя не простил. И не простит, наверное – не ему, химере, просить о прощении.       Небо светлело. Улочки вновь стали тёмными – исчезали мрак и гнетущая атмосфера, такая неуютная, иглами скребущая. Собор перестал скалиться, из тёмного силуэта статуи Барбатоса вновь появились руки, лицо и осеняющие свой город крылья. Кэйа тихо разделся, свой Глаз бога рядом с братовым положил, чтобы они приветливо сверкнули друг другу, повесил плащ на ширму и лёг рядом с Дилюком. Он спал тем тихим и спокойным сном, от которого его не пробудить. Хоть землетрясение рядом случись – не проснётся. Поэтому Кэйа без зазрения совести прилип к нему сзади, закинул ногу и приобнял через одеяло. Даже так рядом с Дилюком становилось теплее. Казармы отапливались плохо, поэтому каждое такое мгновение – роскошь. И Кэйа заснул, совсем разморённый. И даже касатки и ужасные чудовища моря подо льдом его сердца вели себя подозрительно тихо.        …проснулся Кэйа от чужой возни под боком. Статуя Барбатоса возвышалась над городом и могла бы смотреть на него, если бы не сомкнутые веки. Рядом что-то ворочалось, чужие волосы лезли в лицо, и Кэйа сонно отвёл голову. Вставать не хотелось. В постели, в кои-то веки, тепло, не приходится кутаться и сворачиваться в калачик, чтобы согреться.       – Сколько… сейчас? – спросил кокон из пухового одеяла голосом Дилюка, хриплым спросонья.        – Да мне откуда знать, – безразлично бросил ему Кэйа, только крепче к себе прижал – сбежит же, и ищи-свищи по всему Мондштадту. – Часы в куртке, а я... даже если ты всё своё состояние предложишь – не встану.        И Кэйа рассмеялся, уткнувшись в красную макушку. Дилюк повернулся в его руках. На мгновение ротмистр испугался, что он сейчас поднимется и уйдёт, но тот только высвободил руки и прижал к себе Кэйю. От этого жеста на душе стало слишком тепло.        – Можешь поваляться, – пояснил ему Кэйа, запустил пальцы во встрёпанные пушистые волосы. – Ко мне никто не вломится, а если и вломится – то очень пожалеет!..        – Злой ты, – беззлобно бурчит Дилюк.        – Сам себя пугаю.        Сколько они так пролежали, в ленивых и тёплых объятиях – Кэйа не знал и знать не хотел. Такие мгновения он старательно записывал в своей памяти, до мельчайших деталей, и потом вмораживал в лёд, в самый крепкий и неизменный лёд. Чтобы в любой момент мочь вспомнить трепет алых ресниц, обжигающее дыхание на своём лице, тёплую руку поперёк груди и необъяснимую нежность, что сердце затапливает. Внутри всколыхнулось что-то сентиментальное и до крайности глупое. Хотелось, чтобы каждый день начинался вот так – с ленивых тёплых объятий, со сплетённых в клубок рук и ног, с дыхания у себя на шее. Хотелось, но не бывает ничего вечного.        В изменчивом мире даже одно такое утро – уже небывалое достижение.        – Ты как себя чувствуешь? – спросил Кэйа, вспомнив, по какому поводу Дилюк вообще оказался в его комнате.        – Лучше, чем вчера. Жить буду, – ответил он, и слабая улыбка осветила вечно хмурое лицо.        – Ты мне обещал в соборе показаться, – Кэйа заметил колючий взгляд Дилюка и стушевался – кто знает ротмистра, не поверит. – Ладно, забудь. Твоё дело, мне туда вообще лезть не сто…        – Всё хорошо, – и вот уже жёсткие и обветренные губы Дилюка касаются лба Кэйи. – Я схожу в собор. Не переживай.        «Да я и не думал» – можно было бы сказать. Но Кэйа сдержался, в конце концов, зачем ему врать здесь, в собственной комнате собственному названному брату? Поэтому он благодарно улыбнулся и одними губами шепнул:        – Спасибо. Умывальник за ширмой, – добавил Кэйа уже громче.        Дилюк поднялся, доковылял до умывальника – прихрамывал он не так сильно, как вчера. Значит, всё-таки ничего серьёзного. Кэйа только переполз под пуховое одеяло. Нагретое чужим телом, оно показалось почти обжигающим. Шуршала ткань, по комнате шагали.        – Можешь выйти в окно и раскрыть планер. Там будет двор, и…        – Да знаю я, знаю, – беззлобно осадил его Дилюк. – Сам отсюда прыгал.        – Ну вообще-то прыгал я, ты просто следил, чтобы я не разбился.        Кэйа высунул голову только под порыв ветра. Дилюк оделся, открыл окно. С улицы доносился шум города – споры лавочников, обрывки разговоров, песни бардов, смутные и неразборчивые, как отражение луны на воде. Кэйе казалось, что из них всех он слышал отчётливо голос Венти, но это невозможно. Слишком высоко, слишком далеко. Дилюк вопросительно смотрел на ротмистра.        – Не расскажу я о тебе, успокойся. Меня Джинн тоже по головке не погладит. Я столько раз патрули отводил от места твоих приключений, что меня скоро в саботаже обвинят!        – Какое самопожертвование… – едко усмехнулся Дилюк.        – Ага. Тебе уже столько штрафов за ущерб городской собственности насчитали, что… ладно, ты слишком богат, чтобы думать о штрафах, – поддел его Кэйа. – В общем, не подставляйся так больше. И платок надевай, молю тебя!        Дилюк только кивнул. Свесился через подоконник и прыгнул, раскрыв планер. Сколько раз они так улетали, когда Рагнвиндр сам был ротмистром – Кэйа и не сосчитает. Им позволяли. В конце концов, никто и не думал про них как про серьёзные боевые единицы. Кэйа был таким же новобранцем, как остальные, а Дилюк… конечно, приятно козырять, что у вас служит человек с Глазом бога, но серьёзное командование Дилюку начали доверять незадолго до смерти Крепуса. Может, не уйди он из Ордена, всё было проще. А может, он бы отправился, как компетентный командир, с Варкой неведомо куда. Может, и правы отчасти сёстры в соборе, когда говорят «Всё, что ни делается – всё к лучшему». Или люди так утешают себя, ибо прошлое не переменить, и остаётся лишь разбираться с последствиями. И иногда эти последствия бывали приятны.        В Мондштадте начинался новый день.