Credo

      Хоронить своих мертвецов – бесполезно. Трудно. Бессмысленно.       Человечно.       Каждый в Мондштадте сказал бы, что у Кэйи на счёт похорон мысли странные. Он не привык к этому обычаю – хоронить своих мертвецов. Тот человек, что бросил его у поместья Рагнвиндров, нежно любил свою супругу, но вряд ли ему пришло в голову закопать её в землю – не то чтобы ящик под гроб приспособить и на могиле что-то поставить. Внизу и слова «могила» нет. Потому что тело – бесполезный кусок плоти. И когда в нём что-то ломается, то оно означает не больше камня, не больше сорного куста. Незачем тратить силы, чтобы хоронить мертвецов. Мертвецы не заслуживают ничего. Они дали себе умереть, а слабакам подачки не делают.       Так говорит своим детям новая Каэнри'ах – тень старой, что флейты своих отцов использует как палки. Что говорила Каэнри'ах старая – Кэйа не знал и не узнает никогда. Но судя по тому, что им случалось ночевать в катакомбах с костями, рядом с которыми положены книги, ножи и прочие милые при жизни мелочи, древняя держава похожа на Мондштадт гораздо больше, чем на своё мертворождённое детище.       В Мондштадте только одни катакомбы. Кэйа туда даже пару раз ходил, когда по праву капитана брал ключи у смотрителя. В черте города катакомбы и склепы смотрелись инородно, болезненно – как струп на белокожей красавице. Там в серебре и каменьях, под землёй, в недвижимом, будто гнилью поеденном воздухе лежат аристократы. Хозяева при жизни, в смерти они стали рабами земли и камней, ибо ветру не вынести их души на волю. Это гнетёт. Кэйа не то, чтобы истово верующий, но даже ему неуютно там находиться. Это больно – понимать, что эти души заперты навсегда, и сам Барбатос их не спасёт. Это страшно – остаться навеки в каменном мешке. Разве смерть – не худшая из казней сама по себе? Разве должно их наказание длиться столько веков?       Мёртвых в Мондштадте хоронят на холмах, открытым всем ветрам. В лугах и долинах, где травы колышутся, как волны на море. Мёртвых в Мондштадте отпевают в соборе, открывают для них настежь окна, чтобы сквозняки плясали под высокими сводами, а Барбатос уносил души своих подопечных в высокое небо и дарил им ещё одну свободу – свободу парить бестелесными. Иногда Кэйа думал, каков мир с высоты. Иногда он забирался на руки статуи и сидел на них. Ветер трепал волосы, и он смотрел на город – расписная игрушка с такой высоты. Это не худшая судьба – смотреть на него вечно. Даже хорошая.       Что угодно будет лучше стервятников и диких зверей, ибо звери другие слишком тупы и бездушны, чтобы хоронить своих мертвецов.       Отец – тот человек, которого Кэйа искренне хочет так называть – тоже лежит на холме, открытом всем ветрам. Место волшебное. По одну руку у Крепуса – родная винокурня, где шумят виноградники, где пьяняще пахнет солнечным жаром вина и лёгкой свежестью озера. По другую – поля, а за полями – город, о котором он так радел в жизни. В ясную погоду с холма можно увидеть даже штаб Ордена, в который Крепус так мечтал войти по праву рыцаря. Надпись на памятнике: «Душа твоя достойней всех именоваться рыцарской». На самой могиле – россыпь травы-светяшки, молодая сосенка и анемоны. И три лилии-каллы, где-то там, над сердцем покойного. Им бы сдохнуть без воды ещё три года назад, но нет. Даже не вянут.       И Кэйа не может не улыбаться, глядя на них.       – Ну что, мастер Крепус, как вы тут? – Кэйа сел на траву, на почтительном расстоянии от могилы – не потому что мертвецов боялся. Просто тревожить невежливо.       Налетел ветер с винокурни. Пожухлый виноградный листик прицепился к хвосту Кэйи. Пришлось его выпутывать.       – Видать, не только у меня выдалась неважная неделька... – Кэйа бросил листик на землю – тот опустился ровно, будто в самый жуткий штиль.       Могила. До сих пор странно знать, что где-то там, в полутра метрах под землёй лежит мастер Крепус с белыми семенами одуванчика в волосах. Может быть, Кэйа до сих пор не верил, что отец мёртв. Да и можно требовать признания столь жестоких истин от ума? От хрупкой льдинки, в которой мир преломляется так, что миру этому верить нельзя? Если бы он жил только по уму – что бы от него осталось? Ничего. К этому моменту так точно.       Он до сих пор во всех подробностях мог вспомнить первую неделю после смерти отца, и до сих пор не понимал, как не наломал дров окончательно. Сколько раз Кэйа тогда говорил себе, что пора прекращать играть в любящего сына, что он должен забыть Рагнвиндров, раз уж Крепус мёртв, а Дилюк чётко дал понять, на каком холме и как быстро стоит сгнить? В Мондштадте у него два корня было. Один теперь засох, сражённый порчей, а второй сам отторг. Не за что держаться. Нечем крепиться. Не на что надеяться. Сын безбожной земли – вот и умирай, как бездушный, вот и тлей, как кусок мяса. Тогда Кэйа почти был готов вернуться к родине и к её жестокой воле. Не оттого, что сердце требовало долг исполнить. Оттого, что тупое отчаяние захлёстывало. Как пса, которого хозяева бросили.       А потом Кэйа трогал Глаз бога – печать признания, полированное стекло причастия, кристаллизованную надежду. А потом старшие кавалеристы вытащили его выпить и, когда Кэйю прорвало и он рассказал часть той смрадной ночи, в три голоса ругали Дилюка – такое уж утешение у старых солдат. А потом капитан Эрох отдал ему Глаз бога Дилюка и сказал: «Не важно, что вы там друг другу наговорили, его душу я могу доверить только его брату». А потом в казармы постучалась Аделинда, обняла его и сказала, что не важно, что там у них с Дилюком случилось, это может и подождать. Важно, что вообще-то устраивать похороны должен сын-наследник. А раз уж младшего Рагнвиндра нет, то хоть Кэйа должен там быть.       Видят его звездноглазые ненавистные предки – Кэйа хотел отказать. Хотел сказать, что никакой он не Рагнвиндр и только оскорбит мастера Крепуса. Он и сказал.       Аделинда вздохнула.       – Это сказал тебе мастер Дилюк? За мастера Крепуса он говорить не может. Для мастера Крепуса ты всегда был любимым сыном. Всегда.       Это был единственный раз, когда Кэйа расплакался прямо на крыльце казармы. В конце концов, ему было семнадцать, и он только что потерял все свои корни.       Но всё это было давно, очень давно. Четыре года казались вечностью. Не за каждую вечность столько всего происходит – слишком много случилось, слишком много вещей поменялось и разбирайся, как хочешь. Вот Кэйа и разбирался. В самом тихом месте, которое мог найти. Заодно и традиции можно почтить. Но с другой стороны, по церковному канону поминались покойные только три раза, и последний давно прошёл…       Неважно. Кэйа сорвал какую-то травинку, закусил. Светяшка, сосна, анемоны и каллы – растения покачивались на свежем ветру, и этот же ветер задувал чёлку на здоровый глаз. Мондштадт – город свободы, но даже у свободных людей есть обязанности. Даже перед мертвецами. Наверное, как приёмному сыну, Кэйе бы стоило прибираться на могиле, хотя бы памятник от сора протирать. Но в этом нет нужды. Жители винокурни сами приглядывали за прошлым владельцем, но сам Кэйа никогда никого не видел. Как будто нет уединённей места в Мондштадте, чем могила…       Сзади хрустнула ветка.       – Ну, блядь, конечно… – выругался одними губами Кэйа.       Очередной виноградный листик налип ему на лоб – что же, мастер Крепус всегда не любил брань, и что должна поменять смерть?       – Что ты здесь делаешь? – брошено тоном таким презрительным, что Кэйе бы себя червём чувствовать, да не выйдет – старые кавалеристы кого угодно закалят.       – Даже не знаю, что сказать, – Кэйа выбросил травинку, поднялся, расслабленно плечами повёл. – Что люди делают на могилах своих отцов обычно? Может, снизойдёте до объяснений, мастер Рагнвиндр?       Интересно, хоть на этот раз Дилюк ударит или нет? Судя по тому, как он сжимал в перчатки затянутые руки, как напрягались желваки на жёстком лице – он близок. Очень-очень близок. Вряд ли у Дилюка появилась привычка бить людей. Он слишком хорошо воспитан для такого, и драки начинал всегда Кэйа, а Рагнвиндр только за него вступался. Но после того, как он едва не прикончил сводного братца дождливой смрадной ночью, верить во что-то не получалось. Дилюк бы убил его – это ясно, как день. Дилюк бы убил его, но не посмел пойти против небес. Убивать только что причащённого человека – это просто неуважение. Вопиющее.       Картина достойна притчи. Два держащих друг на друга обиду брата на могиле отца. Тут бы и быть слезливому эпизоду, когда они мирятся с божьей помощью, и впишут это потом в священные книги с какой-нибудь моралью про семью, и напишут для всех притч привычное окончание: «И было это во времена, когда Бог ходил по земле, и теперь же он ходит по моему сердцу»… да вот Дилюк прав. Какая семья у бесчестной химеры, что дышит одной только ложью, в чьём сердце не песни мондштадтских ветров, а только мёртвое молчание льдов да спящие под ними чудовища и галеоны? Было два корня, да оба вышли. Был ещё один корень, старый и древний порченный корень, в земли Каэнри’ах уходящий, да его небесное стекло Глаза бога отрезало. А небо… как в небо корни пустить?       «Ну и хер с ним», – думает Кэйа. В конце концов, для рассуждения на вечные темы нужно быть одному. А не стоять под жгучим взглядом бывшего названного брата.       – Ты сам от себя не устал? – спросил Дилюк с тяжёлым вздохом, и Кэйа только рассмеялся ему в лицо.       – Тот же вопрос к тебе, братец! Мне интересно, где ты ходил, что вернулся таким несговорчивым?       Дилюк скрестил руки на груди. На этот раз виноградным листиком досталось и Дилюку, но он только запутался в пышной рагнвиндрской гриве. Нестерпимо захотелось вытащить его, как в детстве, пригладить торчащие пряди. Кэйа даже руку протянул. Всё меняется, и такие жесты тоже придётся оставить в прошлом. Или гори оно всё синим пламенем – кто он такой, чтобы не потакать своим страстям?..       – Я не знаю, что ты тут забыл, – начал Дилюк, и голос – что рокот штормовых волн, что грохот подземных толчков, что беспорядочный звон колоколов в страшные бури. – Но мне интересно, как у тебя нога вообще поднялась ступить сюда. После всего того, что ты сделал… в тебе правда ничего не шевелится? Совсем?       Кэйа опустил руку. Ну уж нет. Пусть торчит жухлый лист в рагнвиндрской гриве – Дилюк заслужил. Ротмистра хватило на слабую усмешку. В груди что-то тянуло, камнем тащило на дно. Он думал, что всё пережил, что теперь ему нет дела ни до чего, что скажет Дилюк. Но нет – болело. Жгло. Задевало. Все человеки и правда настолько хрупкие, что от неосторожного слова разбиваются?       – Не шевелится? – Кэйа сжал чуть подрагивающие руки в кулаки и быстро разжал. – Мастер Дилюк, если бы во мне ничего «не шевелилось», то я бы напивался в таверне, а не тащился бы из Модштадта до винокурни! Мне что, нельзя прийти на могилу, которую я своими руками копал?       Вот из этого, нового, вернувшегося будто из ада Дилюка вытащить хоть какое-то чувство никогда не получалось. Но сейчас – получилось. И Кэйа оказался не готов к тому, что в алых глазах пронесётся целая буря, стихнет и осядет виной. Он посмотрел на Дилюка пару мгновений, а потом в голове что-то щёлкнуло.       – В основном похоронами занималась Аделинда, – Кэйа скрестил руки на груди, нацепил на лицо извиняющуюся улыбку. Не сказать, что Дилюк не заслуживал выволочки. Но тащить свои живые и мелочные ссоры на могилу того, кого они оба – по праву или нет – называют отцом… это просто неуважение. Вопиющее. – Я не хотел приходить. Не имел на это права, после всего… что случилось. Но ты ведь знаешь, иногда она делает такое лицо, что ей невозможно отказать! В конце концов, мы всё ещё на земле винокурни, и ты тут хозяин. Если ты не хочешь меня здесь видеть, то я пойму…       – Нет-нет, – и Дилюк всё-таки сам выпутал лист из волос. – Я не… аргх, ладно. Я не имею права мешать тебе. Приходи, если хочешь.       Кэйа едва не поклонился по привычке. Поиздеваться он может и в таверне – на своей территории, кто бы в документах не значился владельцем. Им нельзя ссориться здесь, где лежит тело мастера Крепуса и где ветер треплет соцветия светяшки и клонит к земле три каллы. Если не ради друг друга, то хотя бы ради отца. И раз уж яд с губ так и сочится, то нужно просто уйти. Кэйа и ушёл бы. Он уже чуть кивнул, развернулся, стараясь не смотреть назад. Как себя должен чувствовать Дилюк? Он покинул Мондштадт сразу после того разговора. Его не было рядом с отцом. Для модштадтца это должно быть мучительно – понимать, что ты не выполнил последний долг перед своим мертвецом.       – Спасибо тебе, – слабый хриплый голос всё-таки заставил Кэйю обернуться.       Дилюк стоял, повернувшись к надгробию, и лицо у него скрыто за алыми волосами. Ничего не разглядеть. Впрочем, это даже хорошо. У Кэйи сердце щемило так, что он лица Дилюка просто не вынесет. Казалось бы, льды и касатки, чему там щемить?..       – За то, что был с ним, – пояснил Дилюк, и Кэйа мог физически чувствовать, как он борется с собой за каждое слово.       – Ах, это… он всегда был слишком добр ко мне. Это меньшее, что я мог для него сделать.       Мог бы успеть. Мог бы спасти. Мог бы иметь оба корня, а не остаться без обоих разом. Кэйа тяжело вздохнул. Прошлое не вернёшь даже с Глазом бога на поясе, но как же порой хочется это сделать.       Что это значит вообще – хоронить своих мертвецов? Кэйа привык к виду мёртвых тел, людей и животных, и для него в них есть только отвращение, но нет ничего больше. Они выглядят неприятно, но на этом всё – на землях мёртвой державы вообще нет приятно выглядящих вещей. Даже камни, и те смердят чем-то тухлым, если прислушаться. Но неприятные камни никто не закапывает, не поёт по ним тризны в соборе Барбатоса и над ними не плачут их сыновья. Кэйа толком не помнил, что он делал на тризне по мастеру Крепусу. Просто смотрел на его холодное и отрешённое лицо, над которым целую ночь трудились художники. На то, как сквозняк трепал ему красные волосы, и от этого казалось, что отец просто спит. На белые пушинки одуванчиков, которые запутались у него в волосах – со сквозняком задуло, обычное вроде бы дело. Если не вспоминать, насколько высоко стоит собор и насколько высоки его окна, а ближайшие одуванчики растут за крепостными стенами.       Но Аделинда, до того каменная, как статуя, почему-то расплакалась. И улыбнулась сквозь слёзы.       – Барбатос благословил его, Кэйа, – шепнула она, помня, что воспитанник плохо знаком с обычаями Мондштадта – как она за столько лет тупых вопросов не догадалась, кто он такой? – Его душа свободна. Он был… очень хорошим человеком.       Хорошим человеком. Как жаль, что даже хорошие люди смертны. И смертны внезапно.       Что это значит – хоронить своих мертвецов? Ответа нет. Ответов никогда нет, и даже в соборе спрашивать бесполезно. Все мондштадтские сёстры такие – воздушные, лёгкие, с песней в душе и без груза на сердце. Кэйа доверял только Розарии, но она знает даже меньше него. Плевать ей на веру. Плевать ей на Барбатоса, на значения ритуалов, на тризны и причастия, на то, как хоронят своих мертвецов. Кэйа понимал. Сам был бы таким, если бы получилось. Но не получалось. Бездна своё не отпускает. Не убьёт, так хоть ударит побольнее, и только к богам и тянуться, чтобы удар хоть как-то смягчить. Раз уж они с заоблачных высот кинули кость брошенному псу.       В ночь на день рождения мастера Крепуса прошёл дождь. Воздух влажный, вся трава в росе. Дороги размыло, и исхоженные тропы теперь превратились в грязь. Сквозь узор туч светило ласковое ещё утреннее солнце, и роса блестела, словно пыль горного кварца. Красиво. Обычное утро в Мондштадте. Наверное. Кэйа редко вставал по утрам, поэтому и сказать точно не мог. Он брёл близ дороги, смотрел себе под ноги и поднимал голову только чтобы глянуть, далеко ли до винокурни.       Сколько бы отцу сейчас исполнилось? Сорок семь? Сорок девять? Кэйа не помнит. В документах должны быть дата рождения и прочие сухие подробности, но какая теперь уже разница? Они не нужны. Больше Крепус ни один контракт не заключит, ни одну дарственную не напишет. Ветры писчие перья держат плохо, если вера Мондштадта права и души и правда сливаются с ветрами. А она права. Наверное. Виноградные листья подозрительно путаются в волосах именно в те моменты, когда Кэйа делает что-то, что отцу не особенно нравилось, пусть бы до этого стоял мёртвый штиль.       Интересно, Дилюк придёт его помянуть? Кэйа привычно сел на траву близ могилы, подсушенную солнцем. Над винокурней тучи совсем разошлись. Трава-светяшка едва слышно звенела на ветру. Колыхались тонкие и нежные ветви сосны, и только анемоны, брызгами крови проросшие, напоминали о страшной истории этой могилы. Хотя у всех могил история страшная. Это ведь страшно – хоронить своих мертвецов. Терять что-то безвозвратно. Человеческая природа с этим не смирится никогда. Не отпустит. Не простит – мир или саму себя. Будет грызть до последнего, потому что это так человечно – бороться с неизбежным, ломать себе кости и зубы, ломать себя саму. Теперь Кэйа понял, почему под землёй мертвецов не хоронят, мертвецов презирают. Проще ненавидеть и злиться, чем отпустить.       Сзади опять хрустнула ветка. Ну привет, мастер Дилюк. Хорошо, что пришёл.       – Иногда я терпеть не могу запах лилий-калл. Сюда он совершенно не вписывается. Ну правда, лучше бы сосной пахло – вроде как она символ рыцарства, если я хорошо помню твои рыцарские романы, – Кэйа чуть усмехнулся. Иногда лучший способ начать разговор – что-то максимально далёкое, чтобы не было причин сцепиться по глупому поводу.       Дилюк тяжело вздохнул. Остановился совсем рядом с Кэйей, руки в замок сцепил сзади. Какие огромные у него стали руки. Как бы иначе он двуручный меч удержал? Сам Кэйа этого нового Дилюка в бою не видел, но по слухам сражался он именно что двуручником. Сомневаться не приходилось.       – Как они вообще здесь появились? – спросил Дилюк таким тоном, что сразу ясно – ему ни капли не интересно.       Но ведь он зачем-то спросил. Значит, зачем-то хочет Кэйю услышать.       – Они уже третий год вырастают. На первый раз история вышла совсем глупая. Я почему-то подумал, что обязан рассказать Крепусу о своём… – происхождении? Недуге? Клейме? – Своей истории. Потом я не возвращался полгода, а как вернулся – тут три каллы растут. Может, это совпадение. Но мне приятнее думать, что он всё-таки простил меня.       – Или где-то внизу есть грунтовые воды, – голос у Дилюка стал напряжённым, как струна.       – Хорошая идея, но сколько твоя… – Кэйа едва не сказал «наша» по старой привычке, но вовремя прикусил язык. – Семья владеет винокурней? Шесть поколений? Семь? Если бы тут что-то было, то это давно бы нашли. Да и у калл слишком слабые корни, чтобы достать до грунтовых вод.       – Когда ты успел стать экспертом в водных растениях?       – Иногда Лиза устраивает очаровательные чаепития и рассказывает на них очаровательные вещи… к сожалению, они проходят близ библиотеки Ордо Фавониус, но я могу открыть для тебя заднее окно! – заметив тяжёлый взгляд Дилюка, Кэйа усмехнулся. – Да-да, занимаемся чем угодно, кроме работы. Как нас, таких некомпетентных, земля носит – не знаю. Все претензии к Барбатосу. Или к Гео Архонту. Не знаю, кто из них может землю разверзнуть под ногами неверных?       – Ты можешь хотя бы здесь не начинать? – жилы на руках Дилюка напряглись – Кэйа это знал, пусть и скрывали их длинные рукава чёрного траурного камзола.       – Разве я оскорбил память мастера Крепуса? – Кэйа вскинул брови. – Я не говорил ничего дурного о нём. Или при мёртвых дела живых лучше вовсе не упоминать?       Дилюк тряхнул головой. Видимо, тут они находились в равных условиях. Даже у гордого сына Мондштадта с родословной, уходящей в глубь веков на тысячу лет, ответов не было.       – Хорошо, провались Орден… – и снова порыв ветра впутал пожухлый лист в волосы Кэйи. – Извини, отец. Я порядком устал от него за столько лет, а этот джентльмен его совсем не уважает! И я даже с ним согласен.       – Тогда почему не уйдёшь? – Дилюк нахмурился. Как хорошо, что он брил бороду – иначе был бы один в один как Крепус, что иногда со строгим лицом отчитывал сыновей за слишком опасные проделки.       – Тебе просто или сложно?       – У тебя что-то бывает просто?       – Нет, – Кэйа усмехнулся. – Может, сядешь? В ногах правды нет.       Дилюк всё-таки сел. Немного поодаль от Кэйи, но сел. Надо же. Капитан слабо улыбнулся. Теперь это так непривычно – смотреть на Дилюка как на равного себе. Не как на уважаемого гражданина, на хозяина таверны, «некоронованного короля», на своего, в конце концов, несостоявшегося убийцу – а как на равного брата, каким он и был когда-то.        – Мне просто платят заплату. Может быть, я и подам в отставку через лет пять… – Кэйа пожал плечами. – Но пока точно рано об этом думать. Джинн одна не вывезет. Кто-то должен страховать её и разбираться со сложными делами, которые лоботрясам не доверишь. Когда вернётся Варка, разговор будет совсем другой. А до тех пор… у меня долг перед Мондштадтом.        – Долг… – уголок губ Дилюка дёрнулся вверх почти судорожно. – Не думал, что для тебя это слово что-то значит.        – Вот как запел? – Кэйа жестоко усмехнулся. – Я то же самое могу сказать и про тебя. Для мондштадтцев вообще нормально – уходить неведомо куда, даже не похоронив отца?        – Кэйа, – тон Дилюка стал почти угрожающим.        – Что? Разве я где-то не прав? Тебе не кажется, что все наши проблемы из-за неоплаченных долгов перед своими отцами?        Он не останавливал. Кэйа расценил это как приглашение.        – Они оба видели в нас героев. Персонажей какого-то эпоса. Думали, что мы оправдаем все их надежды. Глаз бога в десять лет, ротмистр в четырнадцать… стал бы ты им, если бы не желания Крепуса?        – Он меня не заставлял, – Дилюк покачал головой. – Если бы я понял, что не хочу – я бы отказался. Да и теперь… теперь уже без разницы. Он всё равно умер. Потому что я не смог его защитить, и ему… пришлось умереть. Ради меня. Ради нас.        Грудь сдавило, глаза защипало. Это так странно понимать. Крепус, терзаемый порчей, изнемогающий от нечеловеческой боли, думал о своих сыновьях. О том, что его жертва будет не зря, если чудовище будет побеждено и не тронет их. О том, что его жизнь – разумная цена за жизни его сыновей. Обоих. Гораздо проще было бы думать, что всё это было ради Дилюка и наследия Рагнвиндров – заросли светяшки на могиле отца соврать не дадут. Но ведь отчего-то тут растут три лилии-каллы и не дохнут, третий год подряд не дохнут?        – …ты даже не представляешь, насколько я тебе завидую. Быть родным сыном такого человека… это благословение. Дорогое, правда. Но… знаешь, когда на тебя скидывают ответственность за целую нацию и бросают посреди бури – что угодно будет получше. Я почти уверен, что если бы меня понадобилось принести в жертву, то мой… – даже говорить это, думая о ком-то, кроме Крепуса, странно. – Отец подумал бы только о том, как быстрее свернуть мне шею.        Кэйа слабо усмехнулся, кинул косой взгляд на Дилюка. Он опять молчал – и куда только делась былая его говорливость?..        – Я вот всё думаю… вроде они прожили намного дольше нас, а верили в какую-то… дурь, – Кэйа скорбно усмехнулся. – Будто мы можем перекроить мир, если правильно нас приложить. Но мир стоял до нас, будет стоять после нас. Что мы изменим? Кого мы спасём? Никого мы не спасём, Дилюк. Мы самих себя спасти не можем. Грызёмся, как звери, ругаемся, как мальчишки. Тоже мне, защитники! В нас видели пламя, а мы оказались искрами.        Кэйа уставился на носки своих сапог и попытался вызвать в памяти образ отца. Не Крепуса с его яркими кудрями, смеющимися зелёными глазами и широковатыми скулами. Того, который оставил сына у чужой винокурни, не слишком заботясь, выживет он или умрёт. Выживет – хорошо. Нет – слишком слаб, а за слабость одно наказание – смерть. У того человека точно были худые руки и звёзды в зрачках. Но у кого из жителей Каэнри’ах этого нет? Было ли с ним связано вообще что-то хорошее? Гордость? Забота? Всё, что Кэйа помнил – это попытки выжить, ужасные в своей привычности картины разрушения и смерти, жестокие заветы, без которых под землёй быстро останешься кормом для зверья на двух ногах. И долг. Этот жестокий, непререкаемый, кости ломающий долг. О нём не говорили голоса людей – о нём пели трещины в готовых обрушиться скалах, о нём рокотали подземные мутные воды, о нём кричали чудовища Бездны. О нём говорила родина.        И эта же родина теперь пытается разорвать на куски, потому что никаких небес для неё быть не может. А её надежда получила от них признание, и вцепилась в него по своей воле. Кэйа должен был бы чувствовать вину за это, но он уже привык разочаровывать всех, кто его знает. Ему всё равно, что о нём думают внизу.        И вдруг на плечо легла рука, обжигающе-горячая даже под плотной тканью перчаток. Кэйа крупно вздрогнул.        – Настоящий долг идёт из сердца, – вдруг сказал Дилюк. – Только из воли самого человека. Вещи, которые обычно называют «долгами», на самом деле просто сделки и контракты. И если в сердце пусто и ничего не движется – никакой это не долг.        – Это ты к чему? – Кэйа слабо усмехнулся. Ладонь Дилюка приятно грела плечо даже через несколько слоёв одежды.        – К тому, что ты не обязан исполнять свой долг, если ты сам не чувствуешь, что должен этого сделать.        – Спасибо, – Кэйа стиснул руку Дилюка на своём плече.        – Лучше поблагодари отца. Он бы сказал тебе то же самое.        Кэйа кивнул. Это так похоже на отца. Крепус всегда был таким – истинным сыном Мондштадта, что личную свободу умудрялся сочетать с долгом. Настоящим долгом, священным, идущим из сердца. Он делал что-то не из расчёта, а потому что сам хотел делать благое. Вступил бы он в схватку с чудовищем, если бы знал, что Ордо Фавониус так протопчется по его памяти? Кэйа почему-то не сомневался, что да. Потому что он должен защитить свой город. Потому что он хочет его защищать. Потому что самый благородный долг рождается из свободы, а Крепус был истинным человеком долга.        Весь Мондштадт живёт по велению сердца. И веление сердца не превращает город в хаос, ибо сердца эти чисты, возвышенны и сами тянутся к небу. Из-за такой же вседозволенности в Каэнри’ах приходилось прятаться на старых фабриках, где в каждую секунду на тебя может рухнуть что угодно, чтобы тебя не убили за горький корешок или чёрствый сухарь.        – Сегодня будет поминальный обед в честь отца. Думаю, он бы хотел тебя там видеть, – Дилюк убрал руку, и без неё стало пусто и холодно.        – А ты хочешь меня там видеть?        Дилюк задумался на мгновение, и Кэйа прикусил внутреннюю сторону щеки. Кто его за язык тянул?        – Хочу, – ответил Дилюк. – Пойдём домой.        И Кэйа мог поклясться, что увидел, как он одними губами произнёс «брат».