Credo

      Первый раз Бездна настигла его в слепую безлунную ночь. Второй день подряд лил дождь. Тучи такие тяжёлые, что страшно – вдруг обрушится небо на землю, как свод пещеры на пол? Три дня назад похоронили отца, и Мондштадт затопившая тьма вполне отвечала настроению Кэйи. Темно, сыро, затхло – как будто в родной ад вернулся.       В тот страшный первый раз Кэйа трясся под одеялом на узкой казарменной койке. За оконцами – белый шум ливня. Скулил ветер, путался в кронах деревьях, трепал пёстрые флажки между крышами. В коридоре старый комендант, древнее ископаемое, жестокий бог времени отчитывал новобранцев за возвращение после отбоя. В трёх метрах рядом, на нижнем ярусе одной из двухспалок, похрапывал Розамунд, и его пшеничные с проседью волосы шевелились от ветра. На окне горела лампа, которую с вечера не задули. А Кэйю метало, рвало на куски, выворачивало наизнанку.       «Предатель, падаль, чужак, мертвечина, – пела ему вкрадчиво родина и ледяными пальцами пыталась выскрести левый глаз: – Зачем тебе три глаза, презренное дитя, ненавистное дитя?»       Кажется, тогда он закричал. Заскулил, как дворовая псина скулит, испугавшись грозы. Тогда Розамунд проснулся, тряхнул Кэйю за плечо – чуть сустав не вывернул. Замотал в одеяло, как в кокон, руку широкую на плечо опустил и сидел рядом, пока не отпустило. Кэйа даже не видел его лица. Он вообще ничего не видел, и Бездна не показывала ему ужасающе реальные картины в правом глазу – ему, семнадцатилетней вороне непуганой, хватало только смутных образов да вкрадчивой колыбельной родины. И уже тошнило от страха. И уже казалось, что лучше бы Дилюк убил – нет ничего под луной милосердней, чем смерть!       – Ты как? – спросил Розамунд своим хриплым голосом вкрадчиво, так, будто ничего не случилось. – Живой? В груди не болит?       – Н-нет… – просипел Кэйа. Сердце и впрямь не болело – только стучало, как бешенное, того и гляди на клочья разорвётся от страха.       – Попробуй подышать. Глубоко, а не как после марш-броска. Я принесу воды.       Кэйа попробовал. Легче не стало. В голове набатом стучал голос родины, всё повторял одно и то же, как заведённая кукла. «Предатель, предатель, предатель», – разве можно предать сразу всех? Кажется, Кэйа заплакал. Родина кричала ему ненависть из кошмарных видений, и её перебивал голос другой. Не крик – просто голос, ледяной, что снег на Драконьем хребте, и оттого страшнее становилось. «Лживая тварь». Если от давно оставленной родины ещё можно такое стерпеть, то от брата…       «Лучше бы умер», – отрешённо подумал Кэйа. Он даже не пытался стереть слёзы с глаз, недостойные рыцаря. Плевать. Никакой он не рыцарь. Лживая тварь из подземной державы, которую так старательно забывали пять веков, недостойна быть рыцарем. Недостойна взора богов – о, взор богов для неё обернётся лишь смертью!       На прикроватной тумбочке поблёскивал льдисто-голубым Глаз бога. Нихера не спасает эта стекляшка, думал тогда семнадцатилетний Кэйа. Только всё усложняет. Примет ли его, отмеченного печатью своих убийц, пятый век заходящаяся собственной кровью родина? Вынесет ли он груз собственной лжи, клеймо предателя всех и вся, что должен бы умереть от рук названного брата?       Кэйа не заслуживал причастия. Но причастие, как бы не хотел он, лежало рядом. Кэйа высунул из кокона руку, потрогал холодное стекло. И оно отозвалось благодатной прохладой, а не добела раскалённым металлом клейма. Захотелось разбить, швырнуть его в стену. А следом – себя. Желательно насмерть.       – Выпей, полегчает, – скупо, как и всегда, сказал вернувшийся Розамунд. Усадил Кэйю на кровать, всучил в трясущиеся, ходуном ходящие руки стакан воды. Вытер краем одеяла лицо – ах да, он же расплакался.       Сел рядом. Как и всегда – старший лейтенант заботился о всех в кавалеристском отряде в своей скупой манере, и неважно, кто это – мужчины на год старше него или два подростка, которым в Ордене делать нечего. Но кто же будет слушать голос разума, когда у Дилюка Рагнвиндра есть Глаз бога, а его сводный брат достаточно умён, чтобы не путаться под ногами?       – Расскажешь? – спросил Розамунд.       Кэйа нервно усмехнулся. Рассказать? Признаться ему? Он убьёт его? Это даже хорошо – пусть новый ротмистр доделает то, чего не смог старый. Глаз бога на тумбочке сверкнул почти укоризненно, и Кэйе захотелось стукнуться затылком о стену. Он хотел жить. Умом понимал, что не стоит, что его жизнь – сплошной клубок противоречий, и больно от неё всем, но хотел. Глаз бога – это же воплощение желаний человека, кристаллизованная надежда на лучшее будущее? Интересно теперь, кто из богов наделил им Кэйю. Где он в нём надежду нашёл?       – Не знаю, – Кэйа покачал головой. – Просто… мне никогда не было так страшно.       Ложь. Снова ложь. Пару недель назад ему было страшнее, гораздо страшнее – когда его брат, его… возлюбленный обнажил против него меч. Это же неправильно? В Мондштадте братья братьев не убивают? Разве это всё не должно остаться где-то там, под землёй, на родине, где есть только одна свобода – свобода умирать?       – Понимаю, – вздохнул Розамунд, похлопал его по спине. – Со всеми бывает. Мы ведь на самом деле столько жути в своей жизни видим. Вроде думаешь, что ладно, ты уже привык. А потом случается что-то совсем нехорошее, и… это пройдёт. Человек умён, он ко всему привыкает.       Розамунд помолчал немного, поглядел куда-то в сторону. В слабом голубом отблеске Глаза бога и свете догорающей лампы его глаза казались помертвелыми.       – Со мной такое было, когда дочки не стало. Тоже просыпался посреди ночи и задыхался от ужаса. Но ничего, прошло. Главное дышать и водички попить. Если совсем хуёво станет – можно ложиться спать на пьяную голову. Такое себе решение, но… главное – пережить первые пару месяцев.       – Сочувствую, – прохрипел Кэйа, а сам невольно подумал – сколько же мондштадтских отцов и матерей будут задыхаться от страха, если он исполнит родиной навязанный долг? – Мне жаль, что… тебе пришлось такое пережить.       – Не бери в голову. Просто… понимаешь, ничего стыдного или совсем плохого в этом нет, – Розамунд легко похлопал его по плечу. – Если что – буди меня. Плавали, знаем. Я тебя вытащу.       Не вытащит. Никто Кэйю не вытащит из этого ада. Даже если небо протянет руку – она только обожжёт, только порежет, только сломает, изнутри и снаружи, как родину уже сломала веков пять назад. Только таким камнем придавит, что жить больше не захочется. Потому что нельзя ему думать, что может быть по-другому. Что у него тоже есть надежда. Что у него тоже может быть всё хорошо.       Теперь не будет. Не зря же ему родина так остервенело шептала: «Предатель!».       Смерть мастера Крепуса больно ударила по всем. Даже колокола в соборе пели траурно, мрачно, и в таверну теперь не зайти, не нарвавшись на чужое сочувствие. Кэйа не жил. Кэйа существовал день за днём, и тянулись они одинаково, и ему было страшно – а ну как из Ордена выгонят? Решения капитана Эроха ставить под сомнение нельзя. Нужно, но – нельзя. Нельзя сказать вслух правды: «Глупо, что Эрох уволил кавалерию на два месяца. Быстрый отряд иметь важнее, чем не пускать слухов». Кавалеристы разъехались – кто дом в Спрингвейле навестить, кто Ли Юэ повидать. Из всего отряда в Мондштадте остались только Розамунд на правах нового ротмистра и Кэйа. Не сказать, чтобы Розамунд настаивал на назначении. Просто никто другой не пошёл, даже капитанская комната не прельстила. Кэйа бы согласился, но ему отказали, мол, в семнадцать рано ещё.       То, что Дилюка назначили в четырнадцать, никого не смутило. Ордо Фавониус оказывались на удивление двуличными, когда доходило до поддержания репутации. «Мир полон неожиданностей», – повторил про себя Кэйа и горько усмехнулся.       На что он тратит свою жизнь? За что он сражается? Зачем он живёт? Вопросы грызли рассудок, подобно стае бешеных собак. Кэйа брался за любую работу в штабе, но ни на чём не мог сосредоточиться, только гонял мысли по кругу. Раньше всё было просто. Раньше у него был отец. Мастер Крепус казался очень мягким человеком, весёлым и добродушным. Он таким и был, но видение будущего сыновей – что родного, что приёмного, он различий не делал – у него жесточайшее. У отца были амбиции, и эти амбиции через все годы превратились в чёткий выверенный план по будущему своих детей. Дилюк ими дышал, Дилюк воплощал их ради отцовской улыбки, совершенно особенной, гордой – мастер Крепус улыбался часто, но настоящую улыбку от него заслужить трудно. Кэйа хватался за них, как утопающий за соломинку. Всегда приятно жить, когда за тебя начертан тот план, который тебе не противен. В конце концов, Крепус хотел видеть их уважаемыми. Счастливыми. Живыми.       А родине плевать на его жизнь – лишь бы Кэйа вживил её смрадные корни в благотворную мондштадтскую почву. А родина теперь не хочет его жизни – не зря же она выла ему в уши: «Падаль, мертвечина!»       Кэйа скулил, как брошенный пёс, которому все хозяева приказали умирать. И больше отец не придёт его утешать, не станет шептать что-то светлое и наивное, во что так хочется верить. И больше брат не поцелует его в лоб, не станет согревать ему руки. Ничего больше хорошего не будет.       За что он сражается? Что он вообще знает о родине?       Шпили собора терялись в вышине, нависали, как пики огромных чёрных сталагмитов. Апрельский холод до костей пробирал, и Кэйа мёрз в форменной шинели. Из открытых в такую погоду витражных окон под самых потолком долетали молебны церковного хорала. Пели шестой час, и совсем не хочется с кем-то встречаться. После смерти мастера Крепуса некоторые мондштадцы вдруг вспомнили, что вообще-то у них есть собор, чтобы молиться за свои пропитые свободные души. Смерть мастера Крепуса оказалась отрезвляющей пощёчиной, холодной водой в лицо, пылающим клеймом «помни о смерти». Даже лучшие не вечны. Даже лучшие умирают.       «Мир полон неожиданностей», – в детстве услышанная фраза стала клеймом самого Кэйи. Даже интересно, получится ли убить того человека, что бросил его перед бурей у винокурни Рагнвиндров, с этими словами на устах?       От такой мысли горло перехватило. Или просто стоило шарф надеть. Кэйа ходил сбоку от главных ворот, старался не встречаться с парой рыцарей из караула. На газонах зацвели рыжие-рыжие, бесстыдно-яркие ноготки. Кэйа опустился на корточки, хотел сорвать, но только пышный цветок потрогал. Стало вдруг смешно. У Дилюка на полке между томами рыцарских романов и трудов по истории стоял справочник языка цветов – мол, старые авторы иногда подбирают цветы по смыслу, вот и приходится смотреть. И ноготки, если Кэйа запомнил, значили «отчаяние». Он усмехнулся. Даже на соборной площади, где руки у Барбатоса сложены как колыбель для надежды, есть место отчаянию, яркому и цветущему. Да, отчаяние должно гореть, должно кости ломать и глотки рвать. От отчаяния делается всё самое ужасное на свете.       Так ли странно, что Дилюк пытался убить дитя самой отчаявшейся на свете державы, пока оно Мондштадт не отравило?       Служба кончилась. Отворились резные двери, и народ пёстрой стайкой выскользнул прочь. Не думали горожане ни о каких мёртвых державах, мёртвых отцах и рыжем-рыжем отчаянии под пятой святого собора. Кэйа им даже завидовал. Сделал два круга – подошвы ботинок звонко ударялись о брусчатку, отвлекали от тяжёлых мыслей. Сейчас в соборе должны быть только сёстры, может быть, пара особенно истовых прихожан. Кэйа вышел к воротам, отдал честь рыцарям в карауле, как по уставу положено, и вошёл внутрь.       Под стрельчатыми потолками завывали ветра. Небо пасмурное, дымчато-серое, и вокруг темно, свет рассеянный. Свечи горели где-то наверху, у органа, и их не видать. Под арками поселилась тьма, холодная и синильная, напоминающая тьму другую, на странность знакомую Кэйе. Пахло ладаном из-за недавней службы и почему-то табаком. Он огляделся. В последнем ряду у прохода, вдалеке от благообразных монахинь сидела какая-то мрачноватая девушка и курила.       – И тебя не выгнали?       – Пусть попробуют, – хриплым от дыма голосом ответила девушка. – Все привыкли.       – Ты тут что-то вроде бродячей кошки? – Кэйа сел рядом и запрокинул голову, впился взглядом в родную тьму под потолком собора.       – Ага, – девушка выпустила из кровяных обветренных губ едкий дым. – Ловлю залётных пташек, если они плохо себя ведут или слишком назойливо чирикают.       Кэйа усмехнулся, посмотрел на лицо девушки. Выглядит как послушница, но послушница мрачная, с «альтернативным вкусом» в одежде, как уже не скажет про младшего мастер Крепус. Под глазами – круги от бессонных ночей, кожа бледная, грязно-фиолетовым отдаёт. Видимо, курит давно.       – Как тебя зовут, кошка?       – Розария, – хмыкнула девушка.       – Кэйа, – представился он в ответ.       – Рагнвиндр?       – Разве что подкидной, – Кэйа покачал головой. – Чёрт, надо уже сходить к архивариусу.       – Соболезную, подкидной Рагнвиндр, – Розария наклонилась и потушила сигарету о мраморный пол. – Мне из-за похорон твоего отца все уши прожужжали. Только об этом и болтовни было.       Кэйа почти услышал, как Дилюк возмущённо задохнулся на такие непочтительные слова, но сам только нервно улыбнулся. Они как-то спасали. Заземляли. Может, отец и умер, но жизнь продолжалась. Как бы скорбно это не звучало для Кэйи. Рядом с Розарией пахло табаком – едким ядом, что лёгкие выжигает, и это спасало тоже. Потому что он не о богах думать пришёл. А о том, что эти боги могут убивать и кости ломать.       Что он вообще помнит о родине? Кэйа на память не жаловался, но счастливые годы в Мондштадте стёрли чёрным углём начертанные картинки, превратили их в смазанные пятна. Он помнил, скорее, как неудобно было видеть во снах Каэнри’ах. После них совсем маленький Кэйа где-то час не мог прийти в себя. Просто ходил по дому без дела, трогал, что попало, иногда пытался грызть растения в вазонах или щипать Дилюка за щёки. Потому что как же могут расти растения, да ещё и зелёные? Как могут быть у кого-нибудь щёки, если все обычно тощие, как скелеты в старых-старых, пятисотлетних гробницах, когда людей хоронили по-человечьи, а не бросали гнить в подворотнях? Как можно иметь еду сразу, а не добывать её по полдня, и то – получать жалкие крохи? Мастер Крепус в такие моменты качал головой, подхватывал пасынка на руки и что-то ему рассказывал.       Кэйа один раз услышал случайно, как Крепус за закрытой дверью разговаривает с Дилюком об этом всём:       – Он не странный. Просто… до нас с ним случилось что-то очень-очень нехорошее, – даже не видя его лица, Кэйа мог поклясться, что отец улыбается, но натянуто. – Ему нужно время, чтобы освоиться.       – Но щипается он больно…       – Попроси его так не делать. Кэйа послушает, я уверен.       Больше Кэйа никого не щипал – разве что волосы брату перебирал, Дилюку всегда нравилось, как его красной, похожей на львиную гривой восхищаются, или тыкал легонько. А про себя думал: «Что там нехорошего? У нас просто страна такая».       Мертворождённая. Людоедская. Хотела мир сломать изнутри и снаружи, а в итоге сломала себя.       Что Кэйа знает о Каэнри’ах? Да ничего он не знает, даром, что родился там. Учительница истории, которую для сыновей нанял мастер Крепус, казалась всезнающей, но о мёртвой державе она ограничилась парой слов. Мол, была такая страна, судя по всему, очень развитая, но пятьсот лет назад там что-то произошло, и теперь её нет. Три века спустя Ордо Фавониус были там с экспедицией, но экспедицию не интересовала Каэнри’ах, ей нужны были логова чудовищ. Учительница обещала что-то поискать в библиотеках, но спустя неделю честно сказала, что ничего нет.       А в памяти – мазутные омуты, хриплые стоны зверья на двух ногах, поломанные прекрасные механизмы и животное желание выжить. В памяти у Кэйи только больное и горькое. Отец – по крови, но не по духу, как теперь Кэйе кажется – учил его мондштадтскому в одно и то же время с родным языком, и на мондштадтском он понимал даже больше. Тот подземный отец никогда не брал его на руки, не целовал в лоб перед сном, не утешал, когда сын поранится. Только бросал обрывок чистой ткани: «Бинтуй, крест-накрест, концы держи плотно. Наверху некому будет бинтовать». Когда понадобилось переплыть подземную холерную речку – коротко лоб потрогал, на глаз правый посмотрел да в ледяную воду столкнул: «Плыви. Или тони, если даже на воде держаться не можешь». Когда понадобилось кого-то там спасать – только сжал тощие плечи и шепнул: «Это твой шанс. Ты наша единственная надежда».       Чья он надежда? Кэйа не помнил лиц своих соплеменников. Все они походили на заготовки скульпторов, на которых толком ничего не отмечено, только ярко-ярко звёзды в глазах горят. Они казались очень высокими – как подземные колонны, как разрушенные здания с гигантскими трубами. Какие-то женщины иногда ерошили ему волосы. Дети, такие же, как он сам – с криво повязанными детскими слабыми ручками тряпицами на порезах – играли с ним в прятки или «Кто сбежит от хиличурла?» Когда Кэйа объяснял правила Дилюку, то выяснилось, что наверху это салки. Иногда этих детей забирали родители, и никто их больше не видел. Иногда эти дети сами куда-то падали. Одна девочка, чуть младше Кэйи, карабкалась по стене куда-то и рухнула головой на груду камней. Позвали её мать.       – Голодным ртом меньше, – сказала она и развернулась, и все убежали прочь, только потом кровь и какие-то белые ошмётки в ближайшем ручье отмывали. Ну и что, что умерла. Держаться крепче надо.       Кэйа помнил, как иногда отец его водил куда-то – большое здание с красивым куполом, со статуями и подписанными картинами на первом этаже, а на втором – вереницы комнатушек, где папки старые лежат и ещё картонки такие странные, с рядами дырочек. Кэйа умел читать, но смысл прочитанного он не понимал. Отец, впрочем, тоже. Если слова «протокол», «отчёт» и «план» обрели для него смысл уже в кабинетах Ордо Фавониус, то что значат «кибернетический модуль», «пакет данных» и «десятая версия маглева» он никогда не узнает. Отец задумчиво водил по разбросанным кое-где деталям и аппаратам. Иногда придвигал к столам коробки или ставил что-то на пол, чтобы Кэйа сам залез и посмотрел.       – Ты даже не представляешь, что было бы, если бы могли это всё запустить, – мечтательно шептал отец, а Кэйа видел во всём этом что-то мрачное и нехорошее – так фанатики о своей вере рассказывают. – Это сейчас мы звери. А раньше мы были машинами. Отточенными, совершенными. Спаси нас от скверны, сынок. Спаси нас, и тогда мы заменим этот мир зверей новым, чистым и непорочным.       А потом этот же человек, который с таким благоговением смотрел на старые машины и со священным трепетом просил спасти их, бросил сына посреди бури, не заботясь о том, доживёт ли его надежда до рассвета. Иронично.       – О чём думаешь, подкидной?       Внезапный вопрос вернул Кэйю в реальность. Стало ощутимо темнее. Клочок сизого неба, что виднелся из ближайшего окна, расколола надвое молния. Кэйа дёрнулся. Только помяни грозу…       – У тебя лицо, как у инсультного, – Розария пожала плечами.       – Да… о всяком, – Кэйа тяжело вздохнул. – Ты же послушница?       – Сестра, – Розария сморщилась. – Слушай, давай ты с этим к кому-нибудь другому…       – Нет-нет, ты выглядишь как та сестра, которая мне нужна. Скажи мне, кошка церковная, боги имеют право убивать людей?       Убивать. Вот что боги сделали с Каэнри’ах – сначала убили, а потом скверной прокляли труп и дали Бездне почву под ногами. И поэтому Кэйа должен испытывать к родине если не священный трепет, как тот человек, что принёс его в жертву для спасения машин, то хотя бы сочувствие. Но сочувствия не было. Есть только детская обида – за холерную речку, за указания вместо помощи и за душащую животным страхом колыбельную в слепую беззвёздную ночь.       Розария прикурила, выдохнула. Лёгкие опять едким ядом заскребло изнутри.       – Смотря за что, – вдруг сказала она. – Всегда есть люди, которым лучше бы сдохнуть, чем жить. И кто-то же должен эту работу делать?       – Вот как…       Кэйа слабо усмехнулся. Каэнри’ах убита богами за свои грехи, но грех – понятие расплывчатое. «Почитай богов», – лишь одна из заповедей. Но есть же «не убий», «не укради», «не предай»… Кэйа вспомнил, как пару раз поножовщина начиналась прямо на улицах, и его подземный отец только отводил его в сторону и ускорял шаг. Как ему самому пару раз пришлось воровать еду, пока отец отвлекал разговорами, а потом – пускаться со всех ног, чтобы не догнали. Не пойман – не вор. Сами виноваты, что своё удержать не сумели.       Есть ли хоть одно доказательство, что в той стране, которая машины войны называла именами машин для производства еды, что-то было иначе? Есть ли хоть одно доказательство, что отцы старой Каэнри’ах не приносили своих детей в жертву жестокой идее свергнуть богов и верхние народы сбросить во тьму? Так почему он должен сражаться не за того отца, который любил его, подброшенного, не меньше родного ребёнка, а за того, что утопил бы в холерной речке, если бы это приблизило его к древним людям-машинам?       Бездна совсем не помогала. Если в соборе на душе стало спокойнее, то Бездна всё опять пустила к чертям. На следующую ночь Кэйю прошиб второй приступ. И всё та же укоризненная колыбель от родины. И всё те же смутные образы, от которых хочется голову себе разбить. Разве что один чёткий – Кэйа увидел собственное лицо, у которого будто молотом проломлена левая часть лба, и вставленный в кровавое месиво из мозга и костей льдисто-голубой Глаз бога. Вот и ответ, почему вдруг родина подняла голову, почему скверна с цепи сорвалась.       Каэнри’ах не нужны боги. Никак. Совсем. И если уж Кэйа несёт на себе отметку богов – то и судьба ему, какую богам прочила родина людей-машин и теперь прочит Бездна. Смерть. Даже если он исполнит свой кости ломающий долг – всё равно смерть. Может быть, быстрая, но на этом милость и кончится.       Увольнение кавалеристов подходило к концу, и они возвращались, стягивались со всех концов Мондштадта. Руки потирали, предвкушая работу. Даже смерть Крепуса и уход Дилюка из ордена как-то затерялись в азарте будущих битв. И Кэйа готов был их всех расцеловать за то, что они не спрашивали, как он себя чувствует.       – Что, Розамунд, хороша капитанская комната – да ножка не ходит? – пошутил Хлодвиг, кажется, самый старый знакомый Розамунда.       – Зато она не заболит, когда я пну твою тупую задницу, – ответил он угрожающе, а потом рассмеялся. И смеялась вместе с ним вся комната.       Даже Кэйа улыбнулся в кулак. Потому что посреди того царства смерти – отца, семьи Рагнвиндров, мыслей о мёртвой родине – он будто вернулся к жизни. Грубоватой, но такой пьяняще-яркой жизни.       И азарт захлёстывал с головой, выбивал грызущие мысли. Наконец-то Кэйа займётся настоящим делом, а не будет бумажки по столу гонять! И ветер шумел не хуже, чем военные горны, и конь нёсся как на парадных картинах, которых так много в отцовской коллекции. Кэйа готов кричать в голос от восторга. В конце концов, он живёт мечтой любого семнадцатилетнего мальчишки. Ему по колено море и горы, и на поясе у него сверкает Глаз бога – печать признания, великая сила, кристаллизованная надежда. В конце концов, он должен ценить то, что имеет, потому что мир полон неожиданностей и потом лучше бы не жалеть.       Хиличурлы совсем страх теряют, если их не гонять. На дороге до Спрингвейла поставили укрепления. Кони не проедут, пронестись сквозь ряды хиличурлов на полном скаку не выйдет. Розамунд посмотрел на грубо сваленные доски с пару мгновений, посмотрел – да пришпорил коня и бросился вперёд. Сработало. Гурьба монстров тут же зашипела, разозлилась и увязалась за капитаном. Никакого настоящего вызова. Отошли достаточно далеко, чтобы кони не испугались кольев на укреплениях – и всё, судьба хиличурлов решена. Потому что их тела слишком тщедушны, чтобы выдержат натиск несущихся кавалеристов, а огромного, словно гора, митачурла у них не было.       Была тварь похуже.       Правый глаз прострелило болью, и Кэйа вцепился в узду коня, чтобы не сорвать в бреду повязку – почему-то он начал так делать в слепые безлунные ночи, и это нехорошо. Маг Бездны парил над землёй, скрестив ноги-палки. Трава под ним тлела, обугливалась. Горло сдавило. Не хотелось думать, что Кэйа может когда-нибудь стать таким – несклёпистым, странным, непонятным существом. Насколько эти маги уродливы без мантии и маски? Кэйа не знал.       – Твой выход! – крикнули Кэйе откуда-то справа. – Давай, покажи, зачем тебе Глаз бога!       О, Кэйа себя ждать не заставил. Он спрыгнул с коня. Остальные кавалеристы бросились врассыпную, чтобы не попасть под языки пламени. Холод бурлил на руках, на кончиках пальцев, пронизывал тело, словно кровоток или нервный импульс. Пьянящее чувство всесилия захлестнуло Кэйю. Ему показалось, что если постараться – то он сможет весь Тейват накрыть бураном. Щит из пламени затрещал и разбился, словно стекло. Оглушённый маг рухнул наземь и Кэйа, не теряя времени, вогнал ему меч в глазницу. Тварь издохла, и Кэйа чувствовал себя почти что богом. Подумать только, он убил мага Бездны! Тех, на кого он из-за плеча Дилюка смотреть побаивался!..       – Вот даёшь! – одобрительно сказал ему Хлодвиг. – Он даже пискнуть не успел.       Кэйа не ответил. Он дышал тяжело, ощущал, как энергия Крио ледяными иголочками пальцы покалывает, и смотрел, как под трупом расползается маслянистое пятно скверны. А ведь эта тварь была человеком, носила звёзды в глазах. Может быть, это была красивая женщина со светлыми волосами и впалыми щеками. Может быть, она обратилась совсем недавно, и Кэйа мог бы спасти её, если бы поспешил с исполнением долга. Но его душу эта мысль никак не трогала. И он с пугающей ясностью понял, что даже за самую красивую из женщин новой Каэнри’ах не отдал бы и волоса со своей головы. Не когда ему родина дважды ломала рассудок и приказывала умереть, раз его заклеймило небо.       Остаток дня прошёл шумно и ярко. «Безумство храбрых», – так бы сказал Дилюк. Кавалерия очистила от хиличурлов всю дорогу от Мондштадта до Спрингвейла, прошлась до Озера Звездопадов и вернулась обратно, чтобы коней завести в конюшни Ордена. Розамунд пригласил пропустить стаканчик за триумфальное возвращение, и Кэйа не видел причин отказать. По какой-то нелепой причине ему до совершеннолетия оставалось полгода, а Чарльз всё ещё не продавал ему алкоголь. Вся надежда на старших.       В «Доле ангелов» цветасто, легко и расслабленно. И поверить нельзя, будто у этой таверны совсем недавно умер хозяин, а новый ушёл в черноту смрадной дождливой ночи. Кавалеристы заняли столик в углу. Пели барды, лились разговоры. Только Чарльз за стойкой казался слишком усталым, но Кэйе без разницы. Он теперь к таверне отношения не имеет. Он ко всему наследию Рагнвиндров отношения не имеет – Дилюк довольно чётко дал понять, что его не потерпит, а Кэйа не хотел спорить. «Не укради», говорят в законах Мондштадта и молитвенниках всех богов. Как может Кэйа, причащённый Глазом бога, красть у названного брата?       – «Полуденную смерть»? – спросил Розамунд, и Кэйа, вынырнув из своих безрадостных мыслей, кивнул.       – А не слишком ли крепковато для семнадцатилетнего? – спросил один из новеньких кавалеристов с усмешкой, и Кэйа едва не пнул его под колено.       – Я насмотрелся много такого, что крепковато для семнадцатилетнего, – едко ухмыльнулся Кэйа.       Алкоголь обжигал, согревал, убирал напряжение. Развязывал языки – и вот уже к общему гвалту прибавились разговоры кавалеристов. Про то, как удачно митачурл налетел на сосну и напоролся на сук. Про то, как штабная крыса Эрох мешает всем работать и на мыло таких кабинетных капитанов, вот кто порочит честь Ордена. Про то, как не хватает рыжей макушки Дилюка и его укоризненного взгляда. И вправду не хватает. Кэйа тяжело вздохнул. Это вообще нормально – скучать по человеку, который тебя едва не убил?       – Вот за такую «полуденную смерть» я готов умереть! – сказал Кэйа, чтобы самого себя отвлечь, и заслужил одобрительный гул.        А сердце у него оборвалось. Ибо Кэйа понял, что в этот момент говорил правду.