Credo

      С высоты двадцати двух лет Кэйа прошлого себя видел нелепой шуткой. Он не знал, смеяться теперь или плакать. Двенадцатилетний Кэйа на жителя Тейвата не походил совсем. Он не знал, что такое «бог», «священный», «молитва» и, движимый детским любопытством, засыпал приёмную семью вопросами. Двадцатидвухлетний же Кэйа не мог понять, как его «шпионство» не кончилось спустя две недели жизни у Рагнвиндров. Любой бы догадался, что с мальчиком, который не знает каждому человеку понятных вещей, что-то не так. Любой, но не мастер Крепус.       У Рагнвиндров в особняке всегда светло, окна от пола до потолка. Тогда там было тепло даже зимой, сквозь прозрачные стёкла видно соборную площадь и статую Барбатоса. Маленький Кэйа часто прилипал к стеклу, смотрел на высокого каменного бога. Бога. Для него боги – то, что уничтожило его родину. То, из-за чего теперь ему нельзя снимать повязку с глаза, чтобы не показать чёрные ниточки скверны в белке. В мертворождённом детище Каэнри’ах верили, что скверна передаётся с прикосновением поражённого органа, в случае глаза – со взглядом.       Лучше бы своих богов выдумывали, право слово.       Дилюк в двенадцать лет читал по утрам толстую книгу – кожаная белая обложка с тиснением крыльев облупилась чуть-чуть. Кэйа один раз перегнулся через плечо названного брата, посмотрел на страницу. Он неплохо знал верхний язык, умел читать и писать на нём, разговаривал сносно. Но эта книжка… он понимал, что написано, только через слово. Кэйа ткнул пальцем в непонятное слово. Дилюк на него посмотрел странно так.       – Это какой-то другой язык? – спросил Кэйа, поправил воротник ночной рубашки. В двенадцать лет он плохо понимал, зачем в Мондштадте иметь одежду на каждый случай.       – Нет.       – Странно. Я ни слова не понял.       Тогда он не мог истолковать взгляд Дилюка – в конце концов, он знал его всего лишь пару недель. Тогда ему захотелось уйти, сердце испуганно забилось. Сейчас он всё поймёт, сейчас всё узнает, и что дальше?..       – У вас что, в богов не верят? – спросил Дилюк почти обижено.       Двенадцатилетний Кэйа тогда чуть в обморок не упал от страха. И правда – не верят. В Каэнри’ах вообще верить не принято. Что в богов, что в какие-то законы, что в любовь родителей и в то, что ты кому-то можешь быть не безразличен, как всякий встречный кусок мяса…       – А что если нет? – обиженно ответил Кэйа, ведь лучшая защита – это нападение. – Выкинете меня?..       У Дилюка воистину терпение ангела. Кэйа до сих пор готов ему руки целовать за то, что он выносил его двенадцатилетнего – комок из страхов, глупую пташку, на которую взвалили непосильную ношу, ломавшую своего носителя и всё вокруг него… святой человек. Самый святой человек в Мондштадте, если Кэйю спросить. Даже Барбару потеснит.       – Хочешь, я тебе объясню? – и ещё схватил своей горячей рукой, чуть не обжог, и притянул к себе на диван, такой большой для тощего, как скелет, Кэйи.       – Ну объясни…       – Ну вот смотри, – Дилюк взял его руку, пальцем указал на такое непонятное слово «бог». – Бог… ну тут это Барбатос.       – Так их ещё и много?       Очередная ложь. Даже в двенадцать лет Кэйа знал, что их много. В детстве Кэйа сталкивался с богами – со страшными остатками их воли, в посмертной агонии терзавшими Каэнри’ах. Кровный отец уводил его через поражённые земли, когда становилось жарко, когда народ опять грызся, как звериная стая – без смысла и повода. Первый раз это были земли молний, где от напряжения искрился воздух и приходилось деревяшки на ноги надевать. Тогда отец нёс его на плечах, показал на какой-то поросшей фиолетовой травой холм, из которого торчал жуткий остов древнего механизма. «Смотри, сын, – шептал он. – Там похоронена богиня гроз, раздавленная культиватором. Наши предки создали машину, способную убить бога!». Второе место казалось приятнее. Это был сад, единственный сад на бесплодных землях Каэнри’ах – огромные деревья оплетали кривыми корнями какую-то башню, под ними стелились поля тростников и пшеницы в человеческий рост. «Не смей ничего есть, – наказывал ему кровный отец. – Здесь лежит тело бога растений, бога жизни и смерти. Если тронешь здесь что-то – скверна прорастёт глубже и убьёт тебя, а умирать тебе нельзя».       Но что это значит – бог? Какие они на самом деле – боги? Это ведь больше, чем имена странных трупов. И больше, чем имена убийц.       – Их очень много, – Дилюк серьёзно кивнул, один в один как мастер Крепус. – Наш Барбатос – это бог ветра и свободы. В Ли Юэ правит Рекс Ляпис – бог камня и контрактов. А в Сумеру, например, есть малый властитель Кусанали – это богиня мудрости…       – И что, ветра дуют только потому что им Бар… Барба… – Кэйа тряхнул головой. – Барбарис приказывает?       – Не Барбарис, а Барбатос! – возмущённо поправил Дилюк. – И… я не знаю. Он успокаивает бури. Но не устраивает же…       Кэйа прекрасно знал, что устраивает – после таких бурь под землёй пятый век костей не соберут! Но промолчал.       – В общем… боги – это такие… ну, боги, – Дилюк нахмурился. Трудно объяснять те знания, без которых себя не мыслишь. – Они управляют всякими разными вещами. Среди богов есть Архонты – это боги, которые управляют важными элементами. Барбатос управляет Анемо, Ледяная Царица – Крио, Рекс Ляпис – Гео… ну, ты же понял?       – А почему тогда у тебя Пиро Глаз бога, если ваш бог – Барбатос?       – Потому что… – Дилюк тряхнул головой. – Потому что я не знаю, почему. И вообще отец говорит, что мне подходит.       – Ну да, лицо у тебя и впрямь краснющее! – Кэйа показал ему язык, получил щелчок в лоб.       Дилюк тогда долго ему объяснял – в меру своих способностей, не стоит ждать чудес от двенадцатилетнего – что такое «благой», «блаженный», «благословение». Что же значит пресловутое «благо». Оказалось, что здесь, наверху, бог – это не про смерти и убийство, не про могилы и скверну, что мазутными каплями срывается с листьев насквозь прогнившего сада. Это про всё хорошее и светлое, что может быть. И поэтому колокола на соборе Барбатоса – это не тревожный набат, как в Каэнри’ах. Это светлое пение во славу бога ветров. Не потому что бог требует. Потому что люди сами хотят петь для него.       Только отчего рядом с этими колоколами так жгло правый глаз?       На беду Кэйе, Рагнвиндры верили в богов и почитали их. Мастер Крепус верил искренне, всем сердцем, и потому так часто задерживался на ступенях собора. Дилюк следовал примеру отца, но никогда не придавал этому большого значения. У него есть какие-то знания, как у всякого Мондштадтца, естественные, впитанные с молоком матери, но не более. Он молился, скорее, по примеру отца. И читал молитвенник вместе с Кэйей ради младшего брата. Ведь когда спрашивают – нужно ответить. Ведь когда не понимают – нужно объяснить.       «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – читал он вместе с Кэйей вслух под светом огромных окон в особняке.       Мондштадт верил в своего бога. Мондштадт любил своего бога – любил той чистой и непорочной любовью, которой Кэйа, любви не знавший, понять не мог. Всем безразлично, когда ушёл Барбатос и есть ли он теперь, и не гниёт ли он, подобно богине гроз и богу растений, под смрадным курганом в землях мёртвой державы. Ему молятся, потому что сами хотят молиться, а не потому что так нужно. Для него поют, потому что сами хотят петь, а не потому что так нужно. Мастер Крепус никогда не говорил с Кэйей о том, что он ничего не знает про богов. Он просто отвечал на вопросы, если понадобится, заказывал какие-то гравюры и показывал картины из своей коллекции.       – Я не собираюсь давить на тебя, – сказал он младшему сыну как-то. – Я люблю тебя, и мне без разницы, веришь ли ты или нет. Ты придёшь к этому сам, по своей дороге.       Что вообще есть «вера»? Даже с высоты двадцати двух лет Кэйа не знал ответа. Для Каэнри’ах, особенно старой, никакой веры нет. Есть данные, есть чётко выверенные, в таблицы занесённые закономерности. Описания, страшные откровения, переведённые в стройные ряды чисел, показывающие, что боги есть. Для Каэнри’ах новой есть курганы богини гроз и бога растений, где умирают все, кто задержится чуть дольше, чем нужно. Есть скверна – бич, наказание, кара. Подняли руку на богов – так будьте готовы к божьему приговору. Захотели стать машинами, безошибочными и совершенными – так вспомните, что вы суть мясо, а мясо способно лишь гнить.       – Вера – это не вера в богов, – сказал ему мастер Крепус, уже отец к тому времени, как Кэйа решился задать вопрос. – Боги существуют как море и как горы. Вера… она для каждого народа своя. Каждый бог учит тому, как он видит лучший мир. Барбатос учит нас верить в свободу, в силу поэзии и в то, что упорный труд и борьба за свою свободу всегда будут награждены. Правда это или нет – не скажет никто, жизнь по-всякому поворачивается. Но мы верим.       Свобода. Поэзия. Борьба. Кэйа быстро выучил, что Мондштадт стоит на этих трёх столпах. Кэйа хотел бы прикоснуться к ним, вдохнуть этой мондштадтской свободы, принять эту поэзию и вступить в жестокую борьбу со своей родиной, в которой не было никакой веры, нет ничего «блаженного» и «благого». Есть только смерть, только скверна. Стройные ряды чисел, которые даже тот человек, что бросил его у винокурни «Рассвет» в бурю – наверное, умнейший человек Каэнри’ах новой – до конца прочесть не мог. Что поэтичного в числах? Что свободного в смерти? Есть ли смысл в борьбе против целого мира – людей, богов, Бездны?       «А хер его знает, сын, – подсказывало порой подсознание голосом того безумца, что сжимал его худые плечи в вечер перед бурей. – Отыщи что-нибудь под Мондштадом. Ты знаешь числа. Этого достаточно. Древние машины лучше людей. Они заменят этот мир новым, чистым и непорочным».       В белом молитвеннике Дилюка написано, что мир чист и непорочен без всяких машин. И когда Дилюк читал ему вслух молитвы, притчи с неизменным окончанием: «И было это во времена, когда Бог ходил по земле, и теперь же он ходит по моему сердцу», Кэйа и правда верил. В Барбатоса и благое, или в то, что его названный брат очень-очень хороший и правда любит его, безбожника из проклятой страны – разницы нет.       До семнадцати лет было проще – искать ответы, смотреть вместе с Дилюком старые книги, узнавать что-то новое и лучше понимать тот мир, в котором Кэйа оказался. И мир этот сам подбрасывал нужное. Кэйа не понимал – он же чужак, он же смерть для Мондштадта. Почему же Мондштадт так с ним приветлив, а не пытается перемолоть в порошок?       – Почему у Барбатоса нет глаз? – спросил как-то раз Кэйа на уроке истории – в то время отец нанял для них с Дилюком доцентку из Фонтейна, переехавшую в Мондштадт. В двадцать два года ротмистр встречал её иногда, даже как-то раз прогуляться пригласил.       Она поправила очки в круглой оправе, из-за которой её глаза казались больше, чем нужно, быстро посмотрела в паре книг по истории религии и искусства.       – Смотря про какого ты спрашиваешь… про статую на площади или про загородные?       Дилюк на него ещё бросил странный взгляд тогда – коренные мондштадтцы редко задаются такими вопросами. Может, причина в том, что им незачем спрашивать. Они растут с этим знанием, им не нужно понимать всё умом через сотню разных вопросов.       – Про обоих, – Кэйа хмыкнул – мол, не только старшему братцу спрашивать про оружие и военные подробности.       – Насколько можно судить по материалам и исполнению, все загородные статуи Архонтов делались в одно время, – начала рассказ доцентка, открыла книгу на развороте с литографиями статуй разных Архонтов и дала Кэйе. Всё-таки красивой была богиня гроз, что сейчас спит под фиолетовым курганом. – И у них лица… вообще не проработаны. Причёски не в счёт. Чётких свидетельств нет, но лично я придерживаюсь теории о том, что лица богов не изображались из-за того, что полное восприятие… божественности недоступно человеку. Иными словами, Архонты слишком великие сущности, чтобы смотреть на них, как на равные личности. Личность, лицо… личность бога не поддаётся человеческому осмыслению, и поэтому лиц человек увидеть не сможет.       – Или просто нормальные лица вырезать не умели, – Дилюк пожал плечами.       – Зависит от региона к региону. Натлан да, действительно не умел, но Ли Юэ, Фонтейн и Сумеру имели очень развитое искусство уже на момент Войны Архонтов. К тому же, никто не гарантирует, что эти статуи созданы людьми. Они очень похожи на странные устройства, разбросанные по Тейвату, имеются вставки нетипичного материала…       Доцентка почесала подбородок.       – Есть версия, что их сбросили напрямую из Селестии, но, опять же, чётких подтверждений нет. А про статую на площади… я так и не нашла прямых указаний, но многие исследования сходятся в его связи с философией свободы. Обычно сверху вниз смотрят господа на слуг, и такой взгляд всегда давит. А власть бога ограничивает людей даже больше, чем обычная власть. И, по всей видимости, Барбатос решил, что его прямая власть обернётся своего рода возвращением к рабовладельческому строю. Это хорошо согласуется с тем фактом, что Анемо Архонт не управляет Мондштадтом даже косвенно, как остальные Архонты. Видимо, философия о свободе простирается и на свободу от руководства бога…       – Всё хорошо? – спросил Кэйа, заметив странную грусть на её лице.       – Я просто вспомнила Фонтейн, и… не берите в голову, это к теме не относится.       Вера вообще к жизни мало относится. Так, по крайней мере, думал Кэйа до семнадцати лет. Исповеди, литургии, отпевания – всё это красиво, но как связать это с жизнью? В чём смысл церковных хоров и песнопений, если Барбатос то ли не слышит, то ли виду не подаёт? Анемо Архонт или умер, или давно распрощался с Мондштадтом. Это Кэйа знал чётко. Это знал и Дилюк. По крайней мере, он никогда не одёргивал брата, когда он говорил подобное, значит, косвенно соглашался.       Кэйа вообще не думал, что эта вера зачем-то нужна. Существование богов – измеряемый в цифрах и в Глазах бога факт, который даже агрессивно-безбожная, яростно-грешная страна признала и описала в длинных рядах стройных чисел. Существование Барбатоса в последние пять веков – сомнительно, но ещё как-то согласуется с реальностью. А вот вера в божью справедливость, в защиту…       «Грош цена этой вере», – думал Кэйа, вспоминая, как отец, как благоверный мастер Крепус отдал своё тело искусственному благословению. Он бы не умер, если бы имел настоящее. Где был Барбатос, когда он так нужен?       – Барсибатоса никогда нет, – Розария только пожала плечами. – Ни когда он не нужен. Ни, тем более, когда он нужен…       Тогда они сидели на руках статуи Барбатоса, пили одну бутылку вина на двоих – на большее тогда у Кэйи не хватило денег, а Розария сказала, что ей этого хватит. Спускаться с неё пьяным – та ещё задача. Но в тот вечер закат над городом был достаточно хорош, чтобы ради него лишиться лётной лицензии. Солнце отражалось в Сидровом озере бликами жидкого золота, чёрной иголкой высвечивало Старый Мондштадт. Прямо-таки божественный закат. Кэйа усмехнулся своим мыслям.       – Барбатос, сестра. Его зовут Барбатос, – мысль о том, что он, дитя агрессивно-безбожного народа, поправляет сестру святой церкви, порядком смешит Кэйю до сих пор. – Тогда в чём прок молиться? Исповеди эти… может, Барбатос и слышит всё, но разбираться не спешит.       – Это сделка. Я не обязана верить, чтобы исполнять свою работу, как канцелярская крыса не обязана любить отчёты… – Розария взяла у него бутылку, отхлебнула немного.       – Сделка? С Барбатосом? Вроде как вера в Мондштадте не работает по принципу «даю, чтобы ты дал».       – Не работает. Зато людям становится легче. Знаешь… – лицо Розарии стало задумчивым. – Когда тебе херово, ты идёшь кому-то выговариваться. Собутыльники служат той же цели. Только разговор с собутыльником даст тебе похмелье, а разговор с сестрой убедит, что бог простит и поможет. Я, конечно, ни туда и ни сюда, но если кому-то станет легче, если я ему покиваю и благословлю именем Бартобаса, то… ладно? Мне всё равно, а какому-нибудь молодому легче станет.       – Барбатоса, сестра. Барбатоса.       – Меня даже Барбара не поправляет столько, как ты, – Розария легко толкнула его в плечо.       – Она просто сдалась. А я пытаюсь спасти твою грешную и коверкающую имена душу!.. – Кэйа пьяно усмехнулся. – Вот заявится в город Барбатос в обличье смертного, и что он скажет, если ты его назовёшь Барбарисом или… Барбитумом?       – Честно? Вообще без разницы. Если поставит мне бутылку вина – то, может, и подумаю.       Сколько прошло с этого разговора? Год? Полтора? Кэйа не помнил. Он не утруждал себя запоминанием таких незначительных вещей. Всё проще записать, присвоить всему цифровое значение и из этой последовательности целую историю сделать. Мнемотехники – часть того наследия Каэнри’ах, об утрате которого Кэйа жалел. В старой, живой тогда державе на удивление много хорошего, много чудесного. «Любая развитая технология человеку с примитивным мышлением будет казаться чудом», – зло смеялся кровный отец, смотря, как запущенный им руинный механизм, следуя пятьсот лет как устаревшей программе, опустошает мелкое поселение. Людей, хиличурлов, зверей – в новой Каэнри’ах всё одно, и разница между ними лишь временна.       В Мондштадте чудесными считали не убивающие всё живое механизмы, а одуванчики. Птичий щебет по утрам. Колышущиеся под ветром травы. Огромное дерево в честь Веннессы, в котором можно разглядеть её волю. Семена одуванчиков под сводами собора – откуда им тут взяться, если ближайшие растут на другом конце города, да ещё и за крепостными стенами? Лилии-каллы там, где нет никакой воды и чьё место занять бы сосне, анемонам и траве-светяшке. Четвёртый год негаснущий Глаз бога человека, которого все похоронили, горящий чистым и ровным пламенем не веры, но чего-то сильнее.       И, чтобы Кэйа не думал, Мондштадт пронизывала вера. Человеческую душу пронизывала вера – как без этой веры вообще можно что-то делать? Веры в то, что ты знаешь чужие намерения, в то, что сейчас ничего не случится. Ведь человеческим чувствам и желаниям, мельтешению касаток и голубых китов под льдами рассудка не приписать числовых значений и не пририсовать стройных графиков. Наверное, потому-то тот человек, что бросил Кэйю у поместья Рагнвиндров, не позволил себе хоть один, хоть единственный раз проявить к сыну подобие чувства. Потому что нет в Каэнри’ах – ни новой, ни старой – никаких чувств. В старой были математические модели, разложенная на фракталы действительность, точные расчёты и расчерченные во множестве схем способы убить божество, ведь божественность не укладывается в машинную логику и оттого должна быть уничтожена. В новой – животное желание выжить.       Потому-то и было не худшим решением расплатиться жизнью одного мальчишки за жизни тысяч жителей мёртвой подземной державы. С точки зрения машины, конечно. Или зверя – когда хищник гонится за стаей, то проще на растерзание кинуть кого-нибудь, чем рисковать всеми. С точки зрения человека… раз уж Кэйа едва не угробил себя в надежде, что всё это кончится и его дилемму решат за него, пусть бы и его смертью – это вполне доказывает, что план близок к провалу.       Кроме веры опираться не на что. По крайней мере, у Кэйи нет не единого доказательства того, что Дилюк вдруг не решит закончить начатое той смрадной ночью. У него самого нет ни единого доказательства того, что он безопасен для Мондштадта и имеет право на жизнь – тут хоть монетку бросай, чтобы решить, похоронить ли Каэнри’ах окончательно или всё-таки поступить по чести. И потом второй раз бросай, чтобы решить, что такое честь – это спасти народ яростных грешников и дать ему самое опасное на континенте оружие или пощадить невинных жителей Мондштадта, ничем не заслуживших сулимого миру конца. Но Кэйа верил, что со всем разберётся попозже. И верил, что ничего дурного не случится, если он выпьет с Розарией и позволит себе немного подразнить Дилюка. В конце концов, он же зачем-то верил – опять это слово! – в то, что Кэйа не собирается приносить Мондштадт и себя заодно в жертву подземной родине.       – Мне не нравится этот бард, – вдруг тихо сказала Розария, показав бокалом на Венти, что выступал в таверне.       – Венти? Брось, он милое и безобидное создание. Он и Анемо-слайма без слёз не может застрелить! – рассмеялся Кэйа, вспоминая четырёх переломанных Похитителей сокровищ на брусчатке и развороченный лагерь монстров у Озера Звездопадов. Ротмистр внезапно понял, что до сих пор не имеет ни малейшего понятия, как он вообще узнал про этот лагерь и почему Дилюк ему без вопросов поверил.       – Тогда почему твой кавалер этому безобидному созданию наливает? Он не выглядит как совершеннолетний. И, опять же, с чего ему вообще стрелять в Анемо-слайма?..       Кэйа внимательно посмотрел на лицо Розарии, чуть ожившее от алкоголя. Она в чём-то подозревала Венти, но ротмистр не мог понять, в чём. Бард казался чем-то чистым и светлым. И Кэйа просто не верил – снова «вера»! – что Венти может быть опасен. Для хороших людей, по крайней мере. Для монстров и выгнивших изнутри преступников – да, но их мало. Обычно люди склонны к законопослушности, если не видят в ней совсем невыносимых ограничений.       – Могу тебя заверить, что мы с Венти – давние знакомые, и за всё это время я не видел, чтобы он даже коту на хвост наступил, – Кэйа пригубил «полуденную смерть».       Венти кончил одну балладу, начал другую. Какой-то особенно растроганный слушатель купил ему целую бутыль одуванчикового вина, и бард гордо поставил трофей рядом с собой.       – Временами я люблю тебя, но ты – не самый честный человек в Мондштадте, – Розария холодно рассмеялась. – Я не рассказывала, как этот птенчик пытался получить Небесную лиру? Не знаю, зачем она ему понадобилась, но… он правда думал, что это сработает?       – Что он сделал? Влез в окно с бутылкой в зубах и попытался арендовать лиру за вино?       – Нет, хотя было бы забавно… – Розария осушила бокал, чуть хлопнула по столу – серебристые скобы на пальцах звякнули. – Он вышел на середину собора и сказал что-то вроде: «Возрадуйтесь, ибо вернулся ваш бог, Барсибатос!»       Розария редко смеялась правдиво и искренне, но сейчас был такой момент. И Кэйа рассмеялся тоже, представив Венти – маленького и забавного Венти, на середине собора, раскинувшего руки, как Барбатос на витраже, и ехидно улыбающегося.       Венти с образом Барбатоса слился, как влитой – те же косички, те же глаза, та же любовь к сесилиям… Кэйе стало несмешно.       – Это единственный раз в жизни, когда я жалею, что не пришла на службу! Я, конечно, видела записи, что некоторые хорошенькие барды пытались уверить всех, что они – это Барсибатос, но чтобы сразу Небесную лиру требовать!.. – Розария прикрыла рот рукой, снова чуть не засмеялась. – Я почти восхищаюсь им. Это… сильно.       – Бо-оже мой… – выдохнул Кэйа. – Он правда так сделал?       – Мне сказала сестра Грейс, а она привычки лгать не имеет.       Венти закончил ещё одну балладу. Раскланялся. Его просили выступить ещё, но бард только усмехнулся, смущённо почесал в затылке и взял честно заработанную бутылку вина. Кэйа был уверен, что Венти направится к древу Веннессы – он почему-то очень любил это место, но он прошёл к ним с Розарией с на странность серьёзным лицом.       И со стуком поставил бутылку вина перед сестрой.       – Не мне, выгнанному из храма барду, учить сестру церкви, но… – Венти сложил ладошки в молитвенном жесте и посмотрел на Розарию тем взглядом, который Кэйа мог сравнить только с голодным котёнком. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, хватит издеваться над именем Барбатоса! Он Барбатос. Не Барсибатос, ни Бартобас, ни барбарис и не контрабас… Барбатос. Как пастор Барбара. Только вместо «ра» – «тос». Барбатос.       Кто-то за соседним столиком рассмеялся, даже Розария сдержанно хихикнула.       Что там она сказала на статуе полтора года назад – перестанет коверкать имя Барбатоса, если он поставит ей бутылку вина?..       – Венти, друг мой, я уже года четыре учу её правильно говорить, и все попытки тщетны! – Кэйа усмехнулся, но так, будто в лице нерв защемило.       – Потому что подкреплять надо. Может, надо было с вином подойти… или с цветами... я не знаю, но не могу уже! – Венти состроил грустную мину, в которую не поверит даже ребёнок.       – За вино спасибо, но ничего не обещаю, – Розария собственнически положила руку на горлышко. – Даже в церкви все привыкли.       – А я не могу слышать, как имя мо… – твою мать, он что, почти сказал «моё»? – …его бога так искажают!       – Привыкай, – Розария пожала плечами. – Раз уж этот Барс… Барбатос – бог свободы, то и его имя люди свободны произносить так, как считают нужным.       – Ну… – Венти развёл руками. – Поэтому будем договариваться, как свободные люди…       – Что-то мне на сегодня хватит, – Кэйа поднялся, специально немного припал на ногу. – Венти, друг мой… раз уж свой заработок ты пожертвовал во имя чести Барбатоса, то… не проводишь меня? Мало ли, на кого я опять нарвусь!..       – Так точно, капитан!       Кэйа чувствовал, как недовольный взгляд Дилюка жёг спину – спектакль настолько удачный, что даже Рагнвиндр, видевший горе-братца во всех стадиях опьянения, купился. Венти шёл рядом, насвистывал какую-то песенку, которую вот уже тысячу лет как петь не должны. Когда они вышли из таверны, Кэйа принял обычный вид. Что-то грызло, точило тревожно.       – Казармы в другой стороне, – напомнил Венти самым беззаботным тоном из всех, когда они поравнялись с городскими воротами.       Кэйа остановился, развернулся на каблуках и посмотрел ему прямо в глаза.       – Послушай. Мне нужно кое-что прояснить, и это важно. Мы выйдем за город, и я задам один вопрос. И всё. Но мне очень нужно, чтобы ты ответил честно.       – …как скажешь? – Венти натянуто улыбнулся, взгляд его забегал.       Он ни секунды не сомневался, даже когда видел, на что способен Кэйа. Чего ему сомневаться – в опасности тут капитан, а не Венти. Ему ничто не мешает повторить трюк со смерчем на кончике иглы, и не ясно, кто с моста живым уйдёт… как Кэйа в это влез? В Мондштадте что, нельзя выпить в приятной компании, не нарвавшись на закоренелого преступника, линчевателя на службе у церкви или кого похуже?       Они сошли с моста, остановились под деревом. Рядом росли одуванчики – их напитанные энергией Анемо пушистые короны слабо светились в темноте. Так же, как косы Венти… это Бездна опять свои чёрные шутки шутит, или Кэйа просто раньше не замечал?       Патруль далеко и ничего не услышит. Кэйа глубоко вдохнул и выдохнул. Была не была.       – Да не переживай ты так, – Венти сорвал какой-то полевой злак, закусил. – Всё же хорошо?       – Это я сейчас злой и страшный рыцарь, зачем ты меня утешаешь?.. – Кэйа попробовал усмехнуться, но опять вышло до жалкого нервно. – Скажи мне, Венти… ты грёбаный Барбатос, или мне пора бросать службу и уходить в собор затворником?       – …за «грёбанного» обидно, конечно, но в общем… – Венти опять глупо хихикнул. – Но в общем да. Так исторически сложилось, что в Мондштадте меня зовут Барбатосом.       – Блядь, – тихо выругался Кэйа.       Он должен отдать своей родине должное – у человека без веры меньше поводов обманываться. Потому что вера похожа на шоры. Как, например, можно поверить, что перед тобой всё это время был сам Барбатос, Анемо Архонт, бог свободы, песен, ветров и чёрте чего ещё? Полный перечень есть в белом молитвеннике, но его, верно, продали вместе с особняком. Это объясняло кучу всего – почему Венти так легко убил четверых здоровых мужиков, почему он пил раза в четыре больше летальной дозы, почему ему вообще продавал алкоголь Дилюк и не продавал Чарльз. Почему он узнал то, что Кэйе открыто случайно – это так, побочный эффект его испорченных отношений с родиной, и он должен бы тихо гнить и страдать, а не бороться. Ведь так по-мондштадтски – бороться. Даже тогда, когда не знаешь, что делать.       И это не объясняло ровным счётом ничего. Например, как этот Барбатос со своим божественным всезнанием до сих пор не убил шпиона из безбожной державы.       – Ты… ты как вообще? – неожиданно обеспокоенно спросил Венти. – У тебя просто лицо такое…       – Человеку трудно сохранять спокойствие, когда он узнаёт, что всё это время имел бога в собутыльниках! – Кэйа коротко рассмеялся, но быстро замолк. – Нет, у меня опыт взаимодействия с божественным побольше, чем у других, но обычно это божественное пытается меня убить...       Теперь лицо Венти сделалось лицом Барбатоса. Нечитаемым. Неосмысляемым. Как лица у статуй за городом. Это ведь правда, разум человека слишком слаб, чтобы постичь личность божества, поэтому и лики богов людям говорят ровным счётом ничего.       – Ты ведь знаешь, кто я и откуда, да? – спросил Кэйа бесцветно. Он не знал уже, что думать и чувствовать.       – Да, – Венти кивнул.       – И Дилюк всё это время знал, кто ты…       – Тоже да. Собственно, поэтому я не отягощён грехом трезвости! – почему этот бог так много хихикает? – Было бы неприятно менять обличие просто чтобы купить алкоголь. Оно мне дорого.       – …потрясающе, – выдохнул Кэйа. – Я всё это время пил с богом. А бог почему-то меня не пытался убить… я имею в виду, тебе же не всё равно, что будет с Мондштадтом? Или… почему я до сих пор жив, я понять не могу?       – Потому что ты оплатил мой счёт в таверне? – Венти хлопнул глазами.       Кэйа тяжело вздохнул. Он слишком трезв для таких разговоров.       – Я спрашиваю не барда Венти, а Анемо Архонта Барбатоса. Ты же был там, внизу. И видел, что там творилось… так почему?       – Потому что… потому что я эгоист и не хочу пачкать руки, – Барбатос тяжело вздохнул, так, как не мог вздохнуть Венти. – И… ну… мне кажется, что ты всё-таки поступишь по-человечески, а не как кто-то… или что-то ещё. Извини, я не силён в вашей философии.       – У нас нет философии, – Кэйа покачал головой. – У нас нихера человеческого нет.       Барбатос. Бог свободы. Чёртов бог свободы стоял прямо перед ним, прятался за личиной барда Венти всё это время. Чёртов бог свободы, который дважды освобождал Мондштадт – и не спас мастера Крепуса. Который даже в обличье барда защищал Мондштадт как просто человек с Глазом бога – и отказывается убить бомбу с часовым механизмом в городе. Столько возможностей было! Это ведь нужно сделать, во благо народа этого самого бога нужно! Кто вообще может верить в такую тварь, как человек? Люди – это грязь, это мясо, да ещё и мясо с амбициями. Нет существа ужаснее, чем человек. Последний зверь – и тот безобиднее.       – Послушай, – этот чёртов бог свободы вдруг взял Кэйю за руку. – Я вообще не думал, что ты догадаешься, и… не хочу об этом распространяться. Люди в городе свободны должны быть свободны и от своего бога, не так ли? А то сила развращает, абсолютная сила абсолютно развращает… в других странах с этим плохо, и я не хочу, чтобы Мондштадт постигла та же участь… ладно, неважно. Просто, ну, у тебя есть свобода жить, что бы ты не думал. И свобода выбирать тоже есть.       Кэйа горько усмехнулся, поднял повязку – впервые за четыре года обнажил перед кем-то скверну. Впрочем, Барбатос это не «кто-то». Раз народ Каэнри’ах поражён скверной по воле богов, то пусть полюбуется на деяния рук своих.       – Спасибо за утешение, конечно, но нет у меня никакой свободы. Пока эта штука не убрана – так точно.       – Есть, – непреклонно повторил Барбатос. Но это не человеческое отрицание всего, что противоречит твоей позиции, нет. Это божественное знание – высшее, непререкаемое, которое всегда надо до человека почему-то доносить, чуть ли не вдалбливать божьей силой. – Свобода – это не что-то, что можно подарить. Желание свободы либо есть, либо его нет совсем и никак не взрастишь. То, что ты начал задавать вопросы… это не какая-то ошибка, это не непочтение и не презрение долга. Это хорошо. Если долг не проходит проверку сомнением, то ничего хорошего в нём нет.       – Ты так рассуждаешь… – Кэйа посмотрел на огни Мондштадта, отражающиеся в Сидровом озере полосами рябящего света. – Это ведь твой город. Твой народ. Ты… не боишься, что он умрёт? А он умрёт. Может быть, конкретно меня рядом уже не будет – мне Глаз бога в любом случае не простят, но…       – Боюсь, – вдруг признался Венти. – Но Мондштадт сильнее меня. Он верит в Барбатоса не из-за того, что я могу его защитить или что-то в этом роде… нет. В Барбатоса верят только по велению собственного сердца. И никак иначе. А Мондштадт… он и меня ещё переживёт.       – «И было это во времена, когда Бог ходил по земле, теперь же он ходит по моему сердцу», – процитировал Кэйа фразу, так часто повторявшуюся в молитвеннике. Стало интересно, есть ли у Венти крылья. У Барбатоса да, но у Венти?       – Что-то вроде того. В общем… – Венти ковырнул землю носком туфли. – Ты же никому не расскажешь, да? Дилюк знает, действующий магистр знает… считай, всё важное у меня есть.       – Конечно. Всё равно даже моего обаяния не хватит, чтобы убедить кого-то в том, что ты Барбатос! – Кэйа усмехнулся, посмотрел на небо.       – О-о, капитан, вы себя недооцениваете!       Венти отнял руку.       – Спасибо. За… всё, наверное, – неловко проговорил Кэйа.       – Всё, что я могу – это людей пробуждать. А так они всего сами достигают. Даже большего, чем с моим руководством.       Венти направился по мосту куда-то далеко, к древу Веннессы. Может, и правда под его корнями спит мёртвая героиня Мондштадта. Может, и правда её дух шумит в ветвях, как мастер Крепус звенит травой-светяшкой у винокурни. Тогда Кэйе впору завидовать. Интересно, может ли этот Венти-Барбатос слышать мёртвых? Понимать, что шепчут ему их невесомые духи в ветрах? Согласится ли он ответить и на эти вопросы?       Скажет, наверное, что лучшие и самые полезные ответы человек уже знает – ему бы только разрешить себе что-то решать, разрешить своей человечности что-то значить. Наверное, поэтому и нужна эта пресловутая, взор застилающая «вера».