Credo

      Ситуация вырисовывалась паршивая. Даже в сравнении с его жизнью до двенадцати лет – только к семнадцати годам Кэйа в полной мере понял, из какого ада он вышел и что так люди жить не должны, и дело не в скверне… нет, сейчас всё усугубилось. Он гонял по кругу их последний разговор с Дилюком, чуть не перетёкший в драку насмерть, и всё вспоминал его лицо.       Сначала оно было нормальным. По крайней мере, вписывалось в ожидания Кэйи. Названный брат был таким яростным, что любой огонь рядом с ним – так, иллюзорные искры без капли тепла. Повезло, что Глаз бога он оставил в штабе – заживо гореть ещё больнее, чем просто умирать. Но Кэйа был готов – и сгореть заживо, и умереть, и даже пострадать перед смертью. Он не был готов к Глазу бога – своему, ледяному, как Драконий хребет и как камни родины, на которых спать приходилось. И не был готов к тому, что лицо Дилюка станет таким отрешённым, бесчувственным. К тому, что он не добьёт одним ударом замершего Кэйю – он даже с палашом умудрялся не рубить, а именно что ломать кости. Дилюк бросил меч на пол. Указал на дверь.       – Убирайся, – постаревшим лет на сорок голосом сказал ему Дилюк. – Проваливай из моей жизни.       Кэйа хотел указаний – Кэйа их получил. Пусть жизнь рухнула – какой раз, второй уже? – но стало легче. Хоть знаешь, куда себя приложить. Или нет.       Как разорвать отношения, выстраивавшиеся годами? Как перерубить все нити, вырвать все корни? Два главных умерли бесповоротно. Один выгнил изнутри за мгновения, порчей сражённый – суррогатом благословения, подделкой признания, ядовитой надеждой. Другой сам отторг, сам перерубил и сам ушёл на другой конец мира, лишь бы не видеть. Только это полуправда – как Кэйа любит полуправды! Потому что боковых корневищ у него что звёзд на небе.       Его имя стоит в завещании мастера Крепуса. Он владеет теперь частью особняка, долями в винокурне «Рассвет» и «Доле ангелов», ведь отец не делал различий между родным сыном и приёмным. Во всех мондштадтских записях и документах, с которыми столько возились, он указан как «Кэйа Рагнвиндр» – в новой Каэнри’ах никаких фамилий нет, как нет и семей, и подобия заботы о будущем. Он для большей части Мондштадта сын Крепуса и брат Дилюка, для персонала винокурни – «молодой господин», для кавалерии – «мелкий Рагнвиндр». Такое одним ударом меча не разрубить, даже с силой Дилюка не разрубить.       Кэйа не сильный. Кэйа упорный, и заняться ему теперь особенно нечем. Холодная и рациональная часть, взятая, кажется, от древних машин мёртвой державы шептала: «Живи и радуйся, ты теперь целым состоянием владеешь и можешь до конца жизни ничего не делать!» Но Глаз бога, к которому Кэйа никак не мог привыкнуть – не может заслужить причастие сын самого грешного из народов – сверкал укоризненно. Если боги коснулись тебя – то живи если не по законам богов, то хотя бы по законам людей. По заповедям, простейшим заповедям, соблюдать которые не такой большой труд, но которые превращают свободу Мондштадта не в звериную распутность Каэнри’ах, а в прекраснейший из даров Барбатоса.       «Не укради», – сказано во всех священных книгах всех богов, во всех сводах законов всех живых держав. Так Кэйа может ли красть у того, кто стал ему дороже себя? Ну и что, что Дилюк пытался убить. Он был прав. Как бы Кэйе не хотелось жалеть себя – Дилюк был тысячу раз прав в ту ночь. И совершил он только одну ошибку – не довёл дело до конца.       Не в силах Кэйи изменить то, что о нём думают другие люди. Но Мондштадт любит формальности, и формально требование Дилюка он сможет исполнить.       – Ты уверен? – спросил его тогда Эльзер – тощий, заспанный. Ему мастер Крепус завещал приглядывать за винокурней, если в Дилюке так и не проснётся талант винодела. Коннор до сих пор верит, что он просто спит, но Кэйа, знающий Дилюка несравнимо лучше, называл этот сон летаргическим.       – Уверен, – ответил ему Кэйа с натянутой улыбкой, а сам дёргал ногой под столом, как норовистый конь.       Что Эльзеру стоит принять простую бумажку? Что стоит поставить свою подпись и отдать остальное на откуп Кэйе, решив кучу проблем разом? Не будет больше никакой наследник мешаться под ногами, можно спокойно заниматься своими делами и горя не знать! Но нет. Нет. Обязательно надо рогом упереться, упорствовать ради ничего. Видимо, эта вредная черта мастера Крепуса заразила всех, кого он хоть как-то воспитывал. Как жаль, что эта участь постигла и Эльзера, пусть он и старше Рагнвиндров на три года.       – Но… почему? Тут такая доля… – Эльзер растерянно пробежался глазами по строчкам документа.       – Потому что, – Кэйа зашипел, но передумал беситься и состроил виноватое лицо. – Я… не могу ни моры не взять. Если бы я не проебался, то отец был бы жив. И не пришлось бы делить никакое наследство.       – Ты не виноват, – Эльзер вздохнул так сочувственно, что зубы свело. – Ты не мог знать, что там случилось, и…       – Я знаю. Но всё равно не могу. Не заслужил.       – …если вдруг передумаешь – я обещаю, что помогу восстановить твою долю, – Эльзер всё-таки поставил росписи.       А Кэйа не знал, смеяться ему или плакать. Потому что Эльзер слишком хороший и правильный, но истинный наследник Рагнвиндров даст братцу только одно – меч в глазницу. Повезёт, если без огня обойдётся.       Бюрократия Мондштадта – неповоротливый зверь с тлеющей от бесполезности шкурой. В тех законах Мондштадта, что не умещаются в красивые и лаконичные заповеди из молитвенников, столько дыр, что толком и не понять, что можно, а что нельзя. Кэйе пришлось первый месяц после отца доказывать, что он может распоряжаться собой те жалкие пять месяцев, что оставались ему до совершеннолетия. Кэйа ругался с канцелярскими крысами, занимал у Розамунда для пошлин, спрашивал у старших товарищей, к кому лучше сходить, а про себя смеялся. Ведь все эти люди, которые смотрели на него, как на неразумного ребёнка, сделали четырнадцатилетнего Дилюка ротмистром. Кое-где он действительно умён и способен не по годам. Но офицерское звание…       Повезло ещё, что кто-то схватился за голову и если не переубедил руководство, то хотя бы спихнул Рагнивндра в кавалерию – самую небольшую, самодостаточную и будто живущую по отдельным законам роту, которой и ротмистр нужен чтобы выслушивать нагоняи за их прегрешения и бумажки писать. Взваливать даже на самого способного четырнадцатилетнего мальчишку действительно командование – это садизм. Даже по меркам Кэйи, который в родном аду насмотрелся на всякое.       И через три месяца Кэйа стал почти никем. Исчезли его имена из документов «Рассвета» и «Доли ангелов», больше не значился он в завещании мастера Крепуса с правками, где стоит теперь одно только имя, родного, истинного сына Рагнвиндра. Из той кипы документов, что унёс Кэйа после дождливой ночи, у него на руках осталось только подтверждение того, что он рыцарь, и гражданство Мондштадта. Но и там осталась последняя ниточка, тонкая-тонка, как паутина. Их владелец не загадочный никто из ниоткуда, а «Кэйа Рагнвиндр».       Осталось перерубить последний корешок. Не может предатель носить имя тех, кто ему верил, кто его любил. Не может не спасший отца сын носить его имя. Не может тот, кому сказали убраться из жизни, носить имя сказавшего.       – Я хочу сменить фамилию, – сказал Кэйа одним августовским вечером служащей в толстых очках.       Та только посмотрела на него, плечи шалью укрыла сильнее – сквозняк. Кипы документов у неё на столе шевелились от ветра. Кэйа протянул свои – бумажка о том, что он гражданин Мондштадта, о том, что он может без взрослых ходить во всякие душные кабинеты и о том, что он рядовой Ордо Фавониус с шестнадцати лет. Служащая бегло их просмотрела.       – …впервые вижу человека, который бы желал сменить фамилию с «Рагнвиндра» на что-то другое, – служащая посмотрела на Кэйю, и тому стало не по себе – редко у людей бывает такой взгляд, что наизнанку выворачивает, режет наживую.       – Обычно Рагнвиндры не становятся причиной смерти своих отцов.       И это правда. Но Кэйа столько раз повторял эту фразу в ответ на любые расспросы, что начал её ненавидеть. Считать ложью. Любая святая вещь становится неприглядной, затёртой и тошнотворной, если касаться её часто и бездумно.       – Вы свободны взять любую фамилию, но я бы порекомендовала не брать вам древние мондштадтские кланы вроде Лоуренсов и Гуннхильдров. Воля ваша, но… – служащая, говорившая как железный автоматон – из тех, что Кэйе показывал кровный отец лет десять назад – осеклась и вернулась к человеческой речи. – Чего я вам объясняю, вы знаете всё не хуже меня. На что меняете?       – Олберич, – сказал Кэйа.       Не то чтобы он думал долго. «Олберичем» звали скользкого типа из лучшего пиратского романа, которые читал Кэйа. Не сказать, чтобы ему нравился этот персонаж, но само звучание… Кэйа покатал на языке это мягкое, чуть рокочущее «Олберич». Звучит красиво. Мягко, но опасно – завораживающий танец лживой оттепели и лютой метели, раз уж у Кэйи теперь Крио Глаз бога. Да, это похоже на него. Это ему подходит, срослось с ним, как вторая кожа. Не то, что «Рагнвиндр» – имя древнего клана, людей стойких и честных, с очистительным огнём в волосах и моральными принципами крепче фундамента собора Барбатоса. Не то, что имя рода, в который он должен вонзить нож ради своей крови. Должен был. Пока Бездна не начала его рассудок рвать на клочки.       – Ол-бе-рич… – пробормотала служащая, вписывая новую фамилию в какой-то формуляр – почему всем канцелярским крысам нужны формуляры? – Хорошо. Гражданство заберёте через три дня, а с ним уже сходите в канцелярию Ордена.       Кэйа вышел из кабинета в странном настроении. Тогда, кажется, он впервые захотел напиться. Не чтобы почувствовать вкус, не чтобы немного разогреться, нет. Чтобы отключиться, не думать вообще ни о чём. Потому что он оторвал от себя кусок, вырвал все корни. Потому что он теперь и впрямь никто из ниоткуда, ибо к старому – ни к чему из старого – возврата быть не может. К родине – потому что он теперь клеймён Селестией, и на правом бедре это клеймо льдисто-голубым стеклянным шаром сверкало. К любимой и любящей семье – потому что нет её больше. Отец мёртв, брат и возлюбленный отрёкся с концами.       – Ты доволен? – спросил Кэйа в тот вечер у ненормально-багрового Глаза бога.       Глаз бога Дилюка ему отдал Эрох, и Кэйа хранил его со всем тщанием. Купил красивую и прочную шкатулку с мозаикой набранным на крышке иссопом и хранил его там. Если Дилюк вернётся в Мондштадт – отдаст прямо так. Если нет – красивая безделица не вызовет лишних вопросов, да и открывать её не обязательно. Но пока что Кэйа открывал, гладил исступлённо чужой Глаз бога, чужую душу. Неужели Дилюк правда хотел отречься от всего? Неужели он будет рад, что его душу не подозревающий ничего Эрох отдал на хранение Кэйе?       Дилюк не вернётся. Это Кэйа знал точно, как едва родившиеся звёзды знают, что им нужно светить. Дилюк не вернётся, и это… грустно? Досадно? Неправильно? У Кэйи нет чувств по этому поводу. Вернее, они есть, но их слишком много, чтобы человеческий разум мог их обработать и выдать из них что-то связное. И дело не в том, что Кэйа лгал себе. Себе он не лгал никогда, боясь, что тогда ложь пожрёт его без остатка, сотрёт его самого и подарит Бездне его пустую оболочку. Может, все ужасы Каэнри’ах происходят от лжи. Откуда знать Кэйе? Он родился на захлёбывающихся собственной кровью руинах, задыхающихся от своей древности. Жизнь и смерть этой державы прошли мимо него.       Дилюк не вернётся. Это хорошо? Это плохо? Это хорошо, ведь Кэйа не хотел умирать, ведь полированное стекло причастия обнажало его стремление к жизни – столь сильное, что иглой пронзило небо. Это плохо, потому что Кэйа – какая глупость, какая ужасная ошибка в программе за века до него вырезанной перфокарты, какой чудовищный просчёт в плане по спасению родины! – любит Дилюка. Как брата. Как возлюбленного. Во всех смыслах этой призрачной любви любит. Поэтому так больно порой смотреть на ненормально-багровый Глаз бога, гладить его, пальцы о пожар чужой души обжигая. Поэтому так благостно видеть, как при касании этот жуткий смертельный огонь сменяется игривым и тёплым, таким, какой Дилюк дарил Кэйе до смерти их прошлых, юных и восторженных. Может, даже и лучше, что он не вернётся. Потому что тогда Кэйе никто не помешает смотреть на очищенную душу Дилюка и любить её, не пятная эту любовь ложью, полуправдой и склоками. Эгоистично такое желать. Но Кэйа – страшнейший из эгоистов, и этой юдолью вполне доволен.       Кэйе неведомо желание вернуться домой, где дом – это что-то намного большее, чем комната, здание и даже здание вместе с семьёй. Он читал о нём в книгах, но сам никогда не чувствовал, ведь ни одно живое существо не станет хотеть в ад. Оно жжёт? Оно режет? Ломает? Если оно похоже на те макабры, которые Бездна устраивает, то Кэйе жаль всех тех, кто его испытал. Даже интересно, каково это чувствовать каждый день, понимать, что месяцы в годы складываются, а оно не уходит. Интересно, каково такое чувствовать три года подряд.       И, видя на улице до боли знакомый хвост цвета очистительного огня – что ж он Мондштадт от осколка скверны не очистил? – Кэйа думает, что надо бы посочувствовать. Но не может. Не когда его самого обуревает такой поток эмоций, что впору падать прямо на мостовую. Не может того быть – из таких путешествий не возвращаются. Либо находят другой дом и забывают прежний, либо дохнут по-собачьи. Кэйе ли не знать?       А Дилюк, стало быть, вернулся. Удивительный человек.       Но что это изменит? Кэйа наперёд представляет, чем обернётся его возвращение. Дилюк не захочет иметь с бывшим братом никаких дел. Дилюк даже говорить с ним не станет. Приди на винокурню – выставит за дверь, повезёт, если целым. Завались в таверну – будет держать себя в руках, ведь есть свидетели, но если задержаться подольше, то может и довести начатое до конца. Может быть, отпустит колкость по поводу старых махинаций Кэйи с документами, но на этом и всё. И Кэйа почти рад этому. Можно тешить себя надеждой, что вот этот новый Дилюк ему не нужен. Тот, которого Кэйа любил, так и будет биться под стеклом Глаза бога, останется лучом света в его воспоминаниях, который ротмистр волен лелеять, пока сам живёт. Если ничего не вернуть, то и переживать не о чем. Верно?       Кэйа и рад бы не встречаться с вернувшимся Дилюком, рад бы убраться из его жизни с концами, будто и не было. Но ведь сказано во всех священных книгах всех богов, во всех сводах законов всех живых держав: «Не укради». И преступно держать у себя чужой Глаз бога.       Дилюк теперь брал смены в таверне вместо Чарльза. Кэйа даже перехотел отдавать Глаз бога – спалит ведь таким жгучим взглядом, к астрологам не ходи. Но поворачивать некуда. Из угла таверны кто-то следил, но Кэйе плевать. Не до этого. Ну и что, что в Ордене толки пойдут. После ухода Варки дисциплину похоронили. Кэйа сел за стойку с непринуждённым – как ему казалось – видом. Дилюк скрестил руки на груди, смотрел волком. У Аделинды, что ли, научился? Только она могла делать такой жуткий взгляд, от которого хочется провалиться под землю. Жаль только, Кэйа домой пока что не хочет.       – Тебя всё-таки научили пить? – Кэйа усмехнулся, сцепил пальцы в замок. – Не знаю, кто этот человек, но я безмерно ему благодарен…       Именно сегодня любимая тактика Кэйи «завязать непринуждённую беседу по далёкому от дела поводу» дала сбой. Жилы над спрятанных под перчатками руками Дилюка дрогнули – точно так же, как в смрадную ночь четыре года назад. Кэйа чуть сильнее сжал пальцы, надавил ногтями на открытую кожу.       – Чего тебе надо? – спросил Дилюк так, что разговаривать с ним расхотелось.       – Мне? – Кэйа усмехнулся, но внутри всё оборвалось. Знал, что так будет, а глаза почему-то пощипывает – не от скверны даже. – Мне от тебя ничего не надо.       Опять полуправда. Надо, но не от этого, не от такого поменявшегося Дилюка. В нём осталось хоть что-то знакомое Кэйе? Хоть что-то от того, что он любил когда-то, или и впрямь придётся довольствоваться воспоминаниями, словно о мертвеце? Но копаться не хотелось. Не так. Не сейчас. Кэйа любит риск только тогда, когда награда установлена и точно стоит всех сорванных жил и пролитой крови. А тут… а тут, как уже не скажет мастер Крепус, игра не стоит свеч.       – Это тебе от меня кое-что нужно, – Кэйа поставил шкатулку с иссопом на крышке на стойку. – Раз уж мы больше друг другу никто, то и часть твоей души мне хранить незачем. Прощайте, мастер Рагнвиндр.       Ему не ответили. Кэйа тогда, выйдя за дверь таверны, привалился спиной к стене, глубоко выдохнул. Глаза жгло. Он зажмурил их и расслабил – всегда помогало. Всё. Точка поставлена, финальный аккорд сыгран, церковный хорал закончил тризну. Нет на свете больше Кэйи Рагнвиндра – брата, товарища Дилюка во всех начинаниях и его возлюбленного. Был, конечно – как тут не быть, если даже галлюцинации в какой-то мере реальны? Но больше нет. И разойдутся они, как в море корабли…       Не разошлись.       Возможно, Кэйе стоит проводить меньше вечеров в таверне. Иногда там бывал Дилюк, а ротмистр слишком упрям, чтобы выходить просто из-за него. И Дилюк тоже упрям – только так, что Кэйа никак не мог понять его целей. Хотел бы убить – убил давно, что ему стоит? Но не хотел.       Но после закрытия почему-то вместо того, чтобы сразу пойти к воротам, пошёл вместе с Кэйей. Немного.       – Это правда, что ты сменил фамилию? – спросил Дилюк тогда, через пару недель после того, как Кэйа ему Глаз бога вернул.       – С места в карьер, без прелюдий, без обсуждения погоды? – Кэйа в притворном удивлении вскинул бровь. – Ну хорошо, раз спрашиваешь… да, сменил.       – Вот как, – Дилюк фыркнул с какой-то странной интонацией – то ли разочарованной, то ли насмешливой. – А я думал, что отец для тебя что-то значит!       – Интересно ты всё вывернул. Разве ты не хотел, чтобы я убрался из твоей жизни? А это, знаешь ли, будет сложно, если в городе есть второй Рагнвиндр и все будут спрашивать про него!       Дилюк тогда не ответил. Опять. У него в том путешествии ампутировали способность отвечать – не иначе. Кэйа тогда развернулся и зашагал к казарме быстрее, про себя кляня названного брата на чём свет стоит. Потому что это странно. Разве он не сделал то, чего от него хотели? Разве он не заслужил конца всех надежд и всех терзаний? Кэйа привык разочаровывать людей, но разочаровать тем, что ты исполнил просьбу… это своего рода достижение. Можно гордиться.       И если бы Дилюк поднял эту тему один раз, нет. Второй произошёл через пару месяцев. Кэйю даже попросили задержаться в таверне после закрытия. Других планов не было, а тупая надежда на что-то лучшее билась голубым китом. Киты считаются умными созданиями, но теперь Кэйа готов с этим поспорить.       – Я посмотрел документы, и… ты отказался от наследства.       – …нашёл к чему придраться, – Кэйа закатил глаза. – Мне Аделинда и Эльзер уже всё высказали, когда я по канцеляриям носился. Можешь не повторяться.       – Я… не ожидал, что ты так поступишь. Кто бы отказался?       – Видимо, я, – Кэйа подпёр щёку рукой. Разговор утомлял его. – Думаешь, у меня осталось право на что-то из этого после всего, что случилось? Мне так не кажется. А деньги… мне всё равно. Мне вполне хватает рыцарского заработка, а всё остальное – только хлопоты и головная боль.       – Но отказываться от наследства, от имени… – Дилюк нервно заправил выбившуюся прядь за ухо. – Отцу бы это всё не понравилось.       – При всём уважении, отца давно нет. И он не знал то, что знаешь ты. А как бы он себя повёл… – Кэйа вспомнил три лилии-каллы на могиле мастера Крепуса, но решил не говорить о них пока что. – Мы уже не узнаем. Вряд ли получше тебя. В общем, если тебе больше нечего сказать, то я пойду.       Дилюк протянул руку, будто хотел коснуться плеча Кэйи, но одёрнул её. Это одновременно и приятно, и грустно до невозможного. Им есть что друг другу сказать, ой как есть что друг другу сказать. Только как тут говорить, когда страшно, когда ты видишь перед собой совсем не то, с чем обычно разговаривают?       Своего несостоявшегося убийцу. Жёсткого и прокалённого человека, сотни раз перекованный клинок, пепел от когда-то милого сердцу феникса, родивший новую птицу – та же эта птица или нет? Предателя, погибель твоего города, сына столь ужасной страны, что даже спустя пять веков после смерти её все боятся. Человека, что родное имя променял на чужое – тот же это человек или нет?       А когда всё более-менее вернулось на круги своя – конечно, Дилюк поднял эту тему. Кэйа рад, конечно, что за него переживают, но всё равно почувствовал себя неуютно.       Тогда это произошло на винокурне. Кэйа здесь не был с самого разговора с Эльзером. При мастере Крепусе хозяйское здание имело вид проходной, и не более. Рагнвиндры жили здесь только летом, а летом сидеть в гостиной не принято. При Дилюке тут стало… уютнее даже. Теплее на вид – после продажи особняка недвижимости на зиму у него не осталось. Проще, чем отец бы обставил, но со вкусом. Только одна цветастая ваза из общего тёплого фона выделялась, между главным залом и рабочим столом Эльзера.       – Надо же, что я вижу, – Кэйа потрогал глазурованный бок вазы. – Я думал, ты её сразу разобьёшь, поэтому даже не заморачивался с выбором…       Дилюк, судя по недовольному вздоху, закатил глаза. Скрипнула мебель по дереву. Хозяин придвинул к камину диван, сел на него, закинув ногу на ногу. Сейчас в особняке пусто – время позднее, работники давно разошлись. Только что-то жутковато шуршало по черепице и трещали поленья.       – Не разбил. Ты пришёл сюда на вазу любоваться?       – Любоваться, но не на вазу.       Кэйа рассмеялся, увидев на лице Дилюка что-то трудночитаемое, что-то неясное. Как с ним теперь сложно и как с ним теперь легко, когда больше нечего скрывать и не нужно взвешивать каждое слово, подкидывать каждую фразу как монетку – орёл или решка, сказать или промолчать? Кэйа сел рядом с ним, по-хозяйски закинул руку на его плечо. Кавалеристы говорят, что на бесконечно можно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течёт вода и как за тебя пишут отчёты. Сейчас даже можно согласиться. Если огонь отражается в глазах Дилюка, то Кэйа и впрямь готов смотреть на него бесконечно.       – Может, я снова лезу не в своё дело, но ты какой-то мрачный, – Кэйа осторожно взял Дилюка за подбородок и посмотрел на его лицо. – Что-то случилось?       Он тут же пристыдил себя за столь неуместный вопрос. Конечно, случилось. Кто бы мог подумать, что будет достаточно одной совместной тайны, разговора на развороченном лагере монстров и странного подобия свидания, чтобы всё встало не на свои места, но достаточно близко, чтобы с ног сбивало ощущением благостного дежавю, будто былые, простые и счастливые, времена возвращаются, как после отбоя возвращается прибой?       – Я… всё ещё не понимаю, зачем ты сменил все документы. После того, как я ушёл.       Кэйа тяжело вздохнул – вот что уж точно обсуждать не хотел, так это бюрократию. Теперь он понимал, почему Дилюка это задело. Если он действительно считал сказанное им в ту смрадную ночь ошибкой, то он надеялся найти в Мондштадште названного брата, а не какого-то ротмистра из ниоткуда.       – Скажем так – я слишком серьёзно воспринял твои слова. И какая разница? Это просто бумаги и лишние обязательства. Я правда не понимаю, что в этом настолько серьёзного.       Дилюк нахмурился. Согнулся как-то странно, руки в замок сцепил. Огонь в камине потрескивал, что-то жутко скрежетало по черепице. Повисло что-то густое и нехорошее, и Кэйа в замешательстве потрогал правый глаз. Его не жгло, иррационального желания сорвать повязку и кинуть в угол нет. Значит, дело не в Бездне. В кои веки дело не в Бездне.       – Я просто… надеялся, что мне всё почудилось, и что на самом деле ничего такого не случилось. Без Глаза бога я будто перестал ясно помнить свою жизнь. Это не мешало слишком сильно, но… – Дилюк тряхнул красными вихрами. – Иногда мне казалось, что отец на самом деле жив. И иногда я думал, что я правда убил тебя в ту ночь. Глупо, да?       – Нет, это… по-человечески, – сказал Кэйа и тут же осёкся. – Я понимаю. И если тебе это важно, то на Озере Звездопадов я говорил серьёзно. Я правда не злюсь на тебя и, если честно, думаю, что ты был прав и поступал по чести.       – Убивать людей – бесчестная штука.       – Работа рыцарей, если содрать шелуху из красивых слов и возвышенных догматов – и есть убивать людей, – Кэйа развёл руками. – И тогда почему все вокруг верят в честь рыцарей, если убийства и честь несовместимы?       Забавно, что он верит, что Кэйа – человек. В Каэнри’ах, что новой, что старой, с человечностью плохо. Но родина мертва, и сейчас ему не хочется вызывать призраки из могил даже мыслью – не то, что делом.       – В общем, если ты хочешь, то мы можем всё вернуть.       – А как же твоё «не держаться за прошлое»? – Кэйа усмехнулся. – Особняк ты продал. Зачем тебе приёмыш, который там жил?       Дилюк раздражённо выдохнул.       – Ты можешь хоть раз не начинать…       – Даже если вдруг всё вернуть, то это только проблемы создаст! – быстро перебил Кэйа, пока Дилюк не загорелся окончательно – он всегда вспыхивал, как спичка, пусть и редко это показывал. – Допустим, если ты снова примешь меня как сводного брата, то… даже в Мондштадте есть пределы. И даже в Мондштадте нас не поймут.       Прежде чем Дилюк возмутился, Кэйа поцеловал его в губы – легко, почти целомудренно. Но даже из-за этого сердце зашлось. Так непривычно – целовать эти жёсткие, множество раз обветренные и израненные губы, в которых ни следа не осталось от прошлой мягкости. Так непривычно даже думать о том, что их можно поцеловать и получить в ответ лёгшую на руку обжигающе-горячую ладонь. Кэйа ведь думал, что всё кончено, что ничего не вернуть. Просчитал, как поле боя, как считали когда-то те, кто придумывали культиваторы и другие машины. И с треском проиграл эту партию – потому что не считаются у человеков души, не вписываются в стройную машинную логику. Как не пытайся их подстроить – не считаются.       – Мои аргументы достаточно убедительны, мастер Дилюк? – Кэйа сжал обжигающе-горячую ладонь своей.       – Даже слишком, – смущённо пробормотал Дилюк, но быстро оправился. – В любом случае, мы же здесь не для того, чтобы обсуждать подобную ерунду.       – Я в твоём полном распоряжении! Хоть верёвки из меня вей.       Дилюк хитро улыбнулся. Огонь камина полыхнул в его глазах чем-то до одури тёплым, таким, что никакой лёд не выдержит.        – Надеюсь, ты за четыре года не забыл, как в шахматы играть.