***
— Как ты мог согласиться на такую крупную поставку неизвестному человеку? Намджун, какого хрена?! Что за чертовщину ты творишь? Разъярённый Джин вертит в руках перьевую ручку, глазами сверлит сидящего напротив младшего брата. Впервые Сокджин чувствует себя по-настоящему старшим братом, который в праве отчитывать и ругать. Его глаза раскрыты от шока, губы искусаны, а кулаки так и чешутся по Намджуновому лицу проехаться. Он себя сдерживает, образ матери представляет, которую бы эта картина одним разом подкосила. А вот отец бы Джина похвалил: его всегда веселили стычки братьев со средним, таким молчаливым и спокойным по характеру. — Я принял решение, и оно окончательное. Тэхен мне дороже оружия, — чеканит каждое слово. — А я отказал ему, получается, я плохой брат? — хмыкает, кладёт ручку на стол и нервно улыбается, — Обидел его, потому что тебя предавать не хотел. Наши правила в бизнесе всегда были четкими и сформировались не в эту секунду. Намджун, наш клан так десятилетиями работает. Ты сам этих правил придерживался в любых условиях, а сейчас уступил? Ради чего? Да, что с тобой вообще такое происходит? Я тебя не узнаю. — Он бы уехал из дома. Я не мог ему позволить, — серые глаза выглядят стеклянными, голос холодный и суровый. Намджун непреклонен. — Уехал бы и вернулся, как только денежки закончились бы. Манипуляция Тэ удалась, — он кладёт перед братом контракт и пододвигает ручку, — Я в этом дерьме копаться не буду, Намджун. Моей подписи здесь не будет. Ещё раз подумай о том, что ты делаешь. Намджун не колеблется. Широкая, размашистая подпись вмиг появляется в нижнем правом углу. Как только официальная часть с бумагами заканчивается, он встаёт с кожаного кресла, глазами брата устало рассматривает, а затем протягивает ту самую ручку с инициалами их отца. — Мой выбор всегда очевиден… — и отдав чужую вещь, направляется к выходу, — Брат. Сокджин качает головой и сглатывает вязкую слюну. Он обязан подчиниться, ведь средний всегда знает, что делает. Значит, так правильно.***
Намджун словно в коконе. Он не видит домработниц, охрану; звуков не слышит; запахов не ощущает. Лишь в таком состоянии он способен находиться в стенах этого дома. Если с глаз пелена спадёт, он снова увидит улыбающуюся маму за колоннами в саду, маленькую Айли, вечно дерущихся братьев. Среди этих дорогих его сердцу воспоминаний живут и ужасы. Каждую комнату, в которой отец изменял, Намджун помнит наизусть вплоть до запахов и звуков. Он помнит вкус отцовского алкоголя, который так ненавистен сейчас. Помнит его хрипящий голос, бьющееся в предсмертных конвульсиях пьяное тело. Подросток, стоящий перед этим сгустком крови и кожи (по другому бездушного, жестокого старшего Кима он назвать не мог), обвиняющий отца в изменах матери и клану, ничего не делает. Он лишь ждёт, когда мужчина испустит дух. Все продолжает высказывать многолетние обиды, ярость и чувства скорби по матери. «Ты предатель» кричит, кулаки сжимает, желание сомкнуть пальцы вокруг чужой шеи подавляет. Тогда Намджун мечтал помочь отцу умереть. Но того быстро смерть забрала, а в сознании подростка искалеченный образ оставила. Намджун больше всех детей мать покойную любил, и измен отцу простить не мог. Разве человек, имеющий каплю совести, сострадания и уважения, станет приводить в дом шлюх в день похорон жены? Разве прикажет сыновьям траур не соблюдать? Разве такой должна быть любовь? Разве это входит в пресловутый «супружеский долг»? Его глаза видели, уши слышали, нос чуял, а мозг запоминал. Оберегая Джина, Тэхена и Айли от этого, Намджун вёл борьбу: и с собой, и с отцом, и с его животной, «скотской» натурой. Его дом стал вдруг обителью всего грязного, мерзкого и отвратительного. Он не мог более есть, спать, ходить и видеть эти стены. Всякий раз воздуха становилось мало, а голова начинала нещадно «трещать по швам». Вот и сейчас, вышагивая к выходу в быстром темпе, Ким Намджун чувствует, как его тошнит, как в висках стучит. Лабиринт из лестниц и комнат заканчивается, и он, наконец, вдыхает свежий, прохладный воздух. Отпускает водителя и впервые в таком состоянии садится за руль сам. Машина несётся по непроторенным дорогам. Раннее утро. Легкий туман. Под ногами шуршат листья. Ким скидывает с себя пальто, обувь и кашемировый чёрный свитер. Одним рывком прыгает глубоко в воду. Ледяная вода заполняет уши. Он закрывает глаза. Не дышит. Как же хочется спокойствия и тишины. Его разум лишь в воде отключается, лишь здесь мозг не подкидывает картинки прошлого. В воде сердце размеренно стучит, пульс в норму приходит, хладнокровие вновь по венам растекается, вытесняя его горячую сторону личности, которую он показывать не любит. Он в невесомости. Но в эту созданную иллюзию спокойствия врывается чья-то ладошка, цепляющая его за плечи. Он открывает глаза и замирает. Зелёные глаза в панике мечутся по его лицу, длинные волосы ореолом вокруг девушки расползаются, а руки и все ее нутро к нему тянутся. Намджун уверен: она мираж. Иллюзий бояться не стоит, поэтому он притягивает ее ближе. Его губы накрывают чужие, руки окутывают, пальцы мягкие черты лица и тела гладят. Ему хочется прямо здесь, прямо так умереть. Но «мираж» вдруг вырывается и на поверхность плывет. Он отпускает ее. И, проведя ещё пару минут в воде, выныривает следом. На берегу озера, у ног пса Амона, лежит Миа. Она отчаянно кашляет, пытаясь освободить легкие. Холод пробрал каждую косточку в ее теле, так что дрожь заставляет ее трястись и стучать челюстью. Намджун садится рядом на сырую землю, накидывает на неё своё тёплое пальто и впивается глазами в ее. Они молчат, словно не зная, как прокомментировать эту ситуацию, как реагировать на поцелуй, объятия и секунды такой истинной физической и моральной близости. Миа чувствует себя раздавленной, Намджун — живым. — Я говорил, что везде найду тебя, но ты пришла сама, — наклоняется к ее лицу, не прерывая зрительного контакта, — Зачем? От его хриплого голоса, не от осеннего ветра, ее кожа краснеет и покрывается коркой льда. — Я думала, ты… Что ты утонешь, я испугалась, — губы еле шевелятся, а потом вовсе будто замерзают, когда его взгляд задерживается на них. — Ты испытываешь мое терпение, Миа Саллини, — делает акцент на фамилии, — Я ведь могу и утонуть ради такого. — О чем ты? — Если ты будешь спасать, то мне не страшно умирать. Она первая опускает взгляд. Ошибка. Это слово ярким красным огнём мигает в ее голове. Но там, в воде, она почувствовала, что спасает не его, а себя.***
Чон Чонгук смеётся, искренне и без притворства. Наблюдает за маленьким женским силуэтом, играющим с большим, могучим конем. Гром фыркает, трясёт гривой и тыкает мордой в ее плечо. Длинные пальцы девушки гладят чёрного гнедого. Ее кожа контрастирует на фоне шерстки животного. Чонгук представляет, как эти же пальцы будут контрастировать на его собственной медовой коже. Сходит с ума медленно, но верно. Впервые он боится нарушить чью-то тишину, покой. В дикой природе Шотландии эта «птичка» выглядит, как самый редкий в мире вид. Чонгук ее в свою красную книгу внесёт, от всех оберегать будет, не позволит охотникам ее ранить, украсть, выловить. И сам своё охотничье ружьё перед ней сложит. Айли ему очень нужна. Айли его сестра. Чон это вбивал в голову с момента, как увидел фотографию, но сердце не знает, не верит, не слушает. И Чонгук наплевал на разумность. Любовь ли это? Он ее вкуса не знает, поэтому и ответить на этот вопрос не сможет. Безумие ли это? Определенно, безумие. Он в этом лучше всего разбирается. Айли — безумие Чонгука, что сотнями «обещаю» на страницах его дневника появилась. Чернила эти не стереть, страницы не вырвать. А даже если, его пальцы вновь по памяти напишут. Айли замирает. Спиной чувствует присутствие. Почему-то она уверена, что увидит того самого гостя. Только его взгляд так пронизывает, только в его присутствии сердце пульс ускоряет, а волосы дыбом встают. — Не помешаю? — хриплый голос доносится до неё легким ветром. —Я уже ухожу, так что Вы можете продолжить свою прогулку, — вспомнив про разговор с Намджуном, выдавливает она из себя. Не хочет поворачиваться, но темная фигура сама встаёт перед ней. Айли поднимает взгляд. Изучает идеальное лицо напротив: чёрные глаза, длинные ресницы, небольшой шрамик на скуле, родинки, рассыпанные по медово-молочной коже, мягкие алые губы, линию челюсти, татуировки на шее, выглядывающие из-под одежды. Для неё он не не выглядит как зло, и большой опасности она не чувствует. Его ладонь опускается на гриву, рядом с ее рукой. Гром доволен. — Почему бы нам не перейти на «ты»? — он улыбается кивку девушки, и продолжает давить, — Почему ты рассматриваешь меня так внимательно? Я тебе совсем не нравлюсь? — Ах, нет, что ты. Я просто вспомнила кое-что из детства. — Поделишься со мной? — Мама рассказывала когда-то, что в Японии есть такое поверье: человеку с родинкой под глазом суждено всегда страдать и плакать, — она улыбается в ответ, — Надеюсь, одна маленькая родинка не помешает твоему счастью. Чонгук дышит через раз. То ли упоминание матери, то ли эта небольшая «легенда» заставили его подавить желание задать множество других вопросов этой девушке. Но он лишь коротко кивает, прикусив язык. — Намджун запретил мне с тобой видеться, разговаривать тем более. Я люблю своего брата, поэтому давай постараемся больше не пересекаться. — Ты можешь остерегаться меня, но я не буду. Твой брат мне никто… — врет Чон, приближаясь к ней вплотную, нос щекочет запах жасмина и полевых цветов. — Мы друг другу тоже. — Я думал о тебе все это время, — ведёт кончиками пальцев по волосам, — И решил, что готов бросить к твоим ногам своё сердце. — Отойди от меня, прошу. Мне не нужно твоё сердце. Чонгук качает головой. — Не хочу, — звучит твёрдо. — Намджун тебя с землей сравняет, в ад спустит. — Я сам там повелитель, — его губы легонько проходятся по холодной скуле, у обоих внутри миллионы огней загораются разом, — Ради тебя я готов терпеть все муки мира. Не уйду, Айли. Уж очень мне в Антарктиде тепло.***
Хосок дрожит. Запустив ладони в изрядно подпорченную прическу, он взглядом буравит дощатый пол. Кажется, вот-вот нахлынет волна безнадежной истерии. Только вот Сибуи бы смягчил этот «термин», обозвав «секундной слабостью». Увидеть жену в чужих руках, источающих заботу, сострадание и… Любовь? — было сущим адом. Ему казалось, что ещё секунда этой картины, и он ослепнет, там же рассыпется, а дыра в груди шипами закроется. Он понял, что ощущение солнца внутри себя терять не хочет, а это солнце Чон Миа олицетворяет. Упрямый характер, чтобы его собственный в узде держать; верность, чтобы к себе привязать; стержень, чтобы вновь и вновь восхищать. Каждая ее черта находит в его существе отклик. И теперь эти чувства его слабым делают. Вновь. — Хосок? Мягкий голос его словно холодной водой окатил. Он опускает руки, но глаз не поднимает. Сибуи не хочет увидеть там, в зелени искрящейся, на дне ее зрачков, подтверждения своих догадок. — Я в порядке, — она уверенно улыбается. Эмпат, чувствующий его на все 100 процентов. Чон хмыкает. — А я нет, — из себя насильно давит, глазами в зелёные глаза всматривается, собственные слова эхом в мозгу ощущает. — Он тебя ранил? Что-то случилось? — она практически подскакивает с кровати и на колени перед ним опускается. Ее тонкие пальцы цепляются за его запястья, и Хосок их вместо оков представляет. Она его к себе привязывает, он уверен в этом. — Он мне показал, что отныне ранить меня можешь лишь ты. Горячие Хосоковы губы чувствуют вкус Сицилии и спелых апельсинов. Сибуи сдался.***
Янтарная жидкость блестит в гранёном хрустальном бокале. Камин трещит. Зола остатками догорает. Языки пламени отражаются в горьком, ароматном напитке, придавая ей более насыщенный, яркий цвет. Мужская большая фигура тенью сидит в стороне, желая слиться со стенами, потолком или полом. Неважно, лишь бы не чувствовать ноющую досаду в районе солнечного сплетения. Гулко и лениво бьется пульс. Холодный пот по вискам капельками стекает. Так, наверно, в аду себя грешники ощущают. Ким Намджун, сын Ким Сехуна и Чон Мины, второй наследник, второй по статусу глава мафиозного клана, торгующего оружием по Шотландии, Англии, Азии и Востоку, всегда твёрдый и спокойный, мечется в агонии. Ким Намджун, знающий, как поступать, всегда умеющий найти способ выбраться, пути отхода не видит. Ким Намджун, собственными руками рубящий головы противников, ими же вручил сердце женщине, что принадлежит другому. Ким Намджун, не умеющий чувствовать, слышит треск собственного сердца. Ким Намджун, уверенный в своих принципах, готов кричать об их измене. Ким Намджун, ненавидящий отца и его алкоголь, обхватив пальцами стекло, позволяет горячей боли, раскаленному железу по горлу стечь, позволяет разрушить своё нутро. Ким Намджун, всегда держащий своё слово, нарушает его. Ким Намджун, верный себе, предаёт себя. Намджун сдался.