***
Весной я посеял мак на его могиле. Без какой либо надежды на всходы. Семена были очень старые, давно утратившие свою всхожесть. Я их обнаружил в жестяной коробке с надписью «zielona herbata». Эта коробка когда-то принадлежала няне Питера и пролежала в древнем буфете много-много лет…***
Я никак не смогу избавиться от боли связанной Питером. Теперь я знаю, больнее всего ранят родные люди. А кто у меня был роднее Питера? Он ведь сознательно записал себя моим отцом. И подарил свою фамилию. А потом, также сознательно избавился от меня, не позабыв при этом вернуть свой подарок. Мелочно. Я знаю, что так надо было. Но мне от этого не легче.***
Я должен был оставаться с его телом до конца. До того момента, пока первая горсть земли не упадет на крышку его гроба. Но кто бы мне позволил? Внебрачные дети всегда вне закона. Эта боль будет со мной до конца. Я не знаю, откуда мне это известно, возможно из древнего фольклора… То что гроб должен вытесать плотник, только не простой, а тот который «не боится». Кого «не боится»? Я не знаю. Тому «бесстрашному» позволено работать и днём, и ночью, и в любой религиозный праздник. Пока гроб не будет готов, почивший остаётся лежать на досках. В случае моей семьи доски заменяли старые двери. Эти двери ещё привезенные из Европы и сейчас находятся в имении. Они установлены в коридоре ведущем в гостиную. На них есть несколько отметок, отмечающих рост Донованских детей. Законных, конечно. Рядом с отметкой имя и возраст. В последние дни Питера в этом мире я совершал обычный для тяжести его состояния уход. Не буду описывать, что именно я делал. Факт — Питер больше не был в состоянии это сделать сам. По его худому лицу стекали крупные, прозрачные слёзы. Если ещё оставалась влага в его иссохшем и измученном болезнями теле, то она вся преобразовалась в слезы. Ему было неудобно передо мной. Стыдно? А может это раскаяние? Я успокоил Питера, объяснив, что подобные манипуляции для меня обычное дело — часть моей работы. Ничего страшного. Мои слова мало утешили Питера. Если бы он принимал участие в моей жизни, тогда ему было бы проще. Мне много не надо было. Достаточно две открытки в год: одну на Рождество, другую на день рождения. Это важно – знать, что о тебе помнят. Дату моего рождения Питер не знал, мог бы придумать любую. А, впрочем, можно и не придумывать. Просто одна открытка в год, не обязательно на Рождество. Но лучше на Рождество. В этот праздник я себя чувствовал особенно хреново. Все ученики разъезжались на каникулы. В школе оставался только сторож, да и тот уходил в праздничную ночь праздновать с семьёй .***
Мак взошёл густо, словно зелёное руно. Мне неизвестно, с какой целью хранила семена самая близкая Питеру женщина. Но, думаю, она не предполагала, что их всходы станут последним покровом для её воспитанника.***
Я тогда не видел смысл жить дальше. И в какой-то мере сам виноват в том, что со мной случилось. Многие годы смысл моей жизни был в том, чтобы убедить Питера, что я чего-то стою. Питера не стало. Доказывать что-либо больше некому. Вокруг меня образовалась пустота. И боль… Сейчас эта пустота заполняется. А боль пройдёт. Я знаю. С таким специалистом по боли, как Джозеф — это неизбежно. «Назови своё имя, дорогой». — Первое, что я услышал, когда пришёл в себя после наркоза. Голос Джозефа был спокойный и уверенный. Я тогда с трудом смог проговорить «Макс».***
Мак оказался опийный. Он вырос высокий и расцвёл разноцветными цветами: белыми, сиреневыми, розовыми, красными. (Да, после рождения малышки, я по-другому стал различать цвета. Теперь я всё вижу ярче и как-то необычно). Позже, когда высохнут маковые головки, я поставлю на их месте памятник. Небольшую охапку, ещё зелёных, сочащихся белой жидкостью головок мака я привёз домой. Лукас догадался где я их взял и пришёл в ужас. Он боится всего, что связано с кладбищем. Мак считается загробным растением (наверное из-за его наркотических свойств), а взращенный на могиле и подавно. Фиона же наоборот, не ругала меня, как обычно, а сказала, что ничего страшного в этом нет. Так себе — суеверия. И рассказала об одной чудной стране, которую она видела только по TV, там вообще раз в году выкапывают покойников и приносят домой. Нужно как-нибудь отправить Фиону в отпуск в ту чудную страну.Сила любви.
Фиона уверяет, что всегда испытывала ко мне чувства. С самого момента моего рождения, если не раньше. Я скептически отношусь к её заявлениям. Вот почему. Моё противостояние с Фионой вытянуло из самых темных уголков памяти одну позабытую историю из прошлого. О настоящей неоспоримой силе любви. Тогда я мало знал о чувствах, и для меня любовь Агнес к Джозефу, казалась первым её проявлением, которое я увидел. Но было ещё одно проявление любви, которое я когда-то наблюдал, но абсолютно не понял. В школе со мной учился ученик. У нас было несколько общих предметов. Визуально, он был старше меня по возрасту, как и остальные ученики в моём потоке. Его история была типичной для ученика той школы. Мать забеременела от мужчины, который впоследствии отказался от неё. Женщина родила и даже вышла замуж за другого человека. Весьма выгодно. Получив нужного мужчину, женщина потеряла интерес к сыну. Тем более, в браке начали рождаться другие, законные дети. Видимо из мести к бросившему её мужчине, женщина пристроила сына в школу с жёсткими порядками и вспоминала о нём только в моменты платы за обучение. Родной, биологический отец только обрадовался исчезновению отпрыска с его поля зрения, как немого укора. Несогласной оказалась бабушка — мать отца. Не имея права жить рядом с внуком, права приблизиться к нему, она нашла возможности. Впервые я увидел её школьных ворот. На вид ей было больше шестидесяти. Она попросила меня позвать того самого ученика (я всегда гулял в одиночестве на заднем дворе). Я не смог удовлетворить просьбу женщины — ученика оставили на дополнительные занятия. Было довольно поздно и начинало темнеть. Женщина просунула мне свёрток через небольшое отверстие в глухих воротах и велела передать тому ученику, который был ей внуком. От свёртка вкусно пахло. В школе мы не испытывали недостатка в калориях, но еда была очень скучная и однообразная. А из свертка неслись ароматы, как в праздничные дни из кухни Питера. Наверное, запечённая курица и свежая выпечка. Я передал свёрток. Женщина не являлась англичанкой, она всю жизнь прожила в Восточной Европе и плохо знала английский. Наверное выучила пару фраз по приезду в страну. У неё были скрученные артритом пальцы и сгорбленная от тяжёлой работы спина. Всё её школьное образование могло уместиться в одну толстую ученическую тетрадку, и ей никогда не понять даже азов того, что изучал её внук. Но у неё было огромное сердце. Она продала своё нехитрое имущество, на которое горбатилась всю жизнь и которого едва хватило на переезд в другую страну. Такой тяжёлый шаг в своём возрасте она сделала ради мальчишки в жилах которого течёт её кровь. Вот почему я не доверяю Фионе. Она никогда не пыталась меня найти, хоть знала о моём существовании. У неё было веское оправдание (придуманное!) связанное с глупыми суевериями. Мне не нужны её жертвы. Не надо врать! Я знал, что Фиона мне родственница ещё в то самое Рождество, когда впервые увидел её. Иначе не стал бы с ней разговаривать. Ту церковь я выбрал не просто так, а потому, что она принадлежит Донованам. Мне тогда не было известно в какой степени родства я с Фионой, но общие черты с ней отметил. Фионе же нетрудно было сопоставить мою гетерохромию, цвет волос, приблизительный возраст с тем, кого Питер одиннадцать лет назад вывез из страны. Никакой магии нет! Как и поверья, что «ведьмам» нельзя иметь семью и воспитывать самим наследников. Однозначно, нежелание себя напрягать!***
На несколько лет я стал посредником между бабушкой и внуком. Я переводил им скупые фразы, так как первое время они были немы друг для друга. Я передавал своему знакомому свёртки с едой, так как его часто оставляли на дополнительные занятия. Со временем мой знакомый подтянул учебу и его щёки округлились. Он больше не был заброшенным ребенком, коих в этой школе полно.***
Я любил проводить время в саду позади школы. Там мало кто гулял. Меня это устраивало. Я брал рисовальные принадлежности и рисовал. Натуры было много: выползшие после зимней спячки жучки, меняющие свой цвет в зависимости от времени года листья, трава, старые деревья… И женщина разговаривающая с внуком через щель в ржавых воротах тоже. Весной я страдал от авитаминоза больше всего. На школьную кашу не мог смотреть, мне хотелось лимонов. В мою последнюю весну в школе я раскопал пустырь и посадил себе немного овощей. Из помидор, которые появлялись на моём столе в сезон, мне удалось добыть семена. Бабушка моего знакомого подарила мне семена гороха и огурцов. На школьном кладбище я накопал саженцев земляники. Во время прогулок я теперь не рисовал, а занимался огородом. Я любовался своими растениями и с нетерпением ждал урожай. Мне казалось, что никому нет дела до того, чем я занимаюсь на давно заброшенном участке школы. Оказалось совсем не так. Кое-кому мой огород мешал, а заодно и те редкие минуты счастья между родными бабушкой и внуком. Это случилось во время занятий. Я смотрел в окно и видел как мой огород уничтожают трактором. Тогда я был настолько ничтожным, что даже воспрепятствовать этому не мог. Но более сильный удар в тот день получил мой знакомый, увидев, что в старых воротах заделывали щель. В произошедшем был злой умысел. Известно чей. Я как мог скрывал эмоции на своём лице — покажешь что это тебя задевает, ударят ещё больнее. Тот, чьё имя я не буду называть с довольной ухмылкой наблюдал за мной. Мне было больно чувствовать горе несчастной женщины и слышать её плачь из-за глухих ворот. Ей то за что? За любовь к внуку? Я тогда не знал, что взрослые люди умеют плакать. Думал, эта функция утрачивается по мере взросления. Со временем мой знакомый нашёл выход из случившейся ситуации. Школьное образование позволило ему отстоять свои права в суде и он стал видеться с бабушкой на законных основаниях. Вскоре я утратил контакт с тем учеником, у меня начались свои проблемы. Появлялся в школе нечасто, два раза в год по десять дней для контроля моих знаний. Знаю, что женщина дожила до того момента, когда её любимый внук закончил школу, и теперь они наслаждаются обществом друг друга. Когда я закончил школу, сделал то, чего желали все, но никто решиться не мог. Я избавил мир от Аспида. И ни разу не пожалел о содеянном. Надеюсь, в свой последний миг он почувствовал то, что испытала несчастная любящая женщина, которая не была его подопечной, и он не имел права причинять ей страдания. За свою школьную карьеру Аспид увеличил школьное кладбище. А потом пополнил его сам. Я не удивляюсь, что судьба меня свела с одним из Макклаев в стенах школы. Это одно из немногих мест на земле, и, наверное, последнее в Европе, где можно было безнаказанно издеваться над теми, кто не может себя защитить. Эта работа, как нельзя подходила садистичной натуре «каннибала».***
Я не люблю, когда ко мне прикасаются чужие руки. Это давно со мной. Прикосновения Фионы мне нравятся. Я всегда чувствую умиротворение в её присутствии. Минуты на кухне, когда она копошится у плиты для меня особенные. Я знаю — это иллюзия, я выдаю желаемое за действительное. Фиона никогда не пожертвует ради меня своим комфортом, поэтому я не должен идти у неё на поводу. Наш конфликт выходит за пределы личных разборок. С самого начала в него вмешана моя дочь, а теперь и Джозеф… Он всё больше играет на стороне Фионы. Я против, против и ещё раз против воцерковления моей дочери. Я не позволю грязным рукам отца Серафима, (да, никуда тот подлец не делся из парафии) притрагиваться к моей дочери. Никаких церковных хоров и вечерних исповедей. Я знаю, что позволяют себе преподобные «серафимы» с детьми. Насмотрелся в школе. С Серафимами я обязательно разберусь, как и с Макклаями. Но позже. Без крови. А сейчас, пока я ещё достаточно слаб, буду писать о любви.О моей любви к Джозефу
У меня совсем небольшой опыт, чтобы заявлять уверенно, но когда есть любовь, происходят удивительные вещи. У меня такое случилось. С Джозефом. Это произошло незадолго до того, как я получил свой диплом. Тогда я все свои силы моральные и физические тратил исключительно на учёбу. И даже при тотальной занятости, одиночество давало о себе знать. У меня никогда не было сексуального партнёра. Друга или просто хорошего приятеля тоже не было. Все мои контакты вне рабочего процесса сводились к пятничным визитам к Питеру. Странные это были визиты, пронизанные унизительным церемониалом. Опоздал к ужину — слушай урчание в своём животе весь вечер. Правда, иногда Николас снисходил ко мне и приглашал на кухню. Тогда он не садился со мной за стол, а помогал обслуживать меня старому слуге. Сам Питер, если и разговаривал со мной, то только холодным, повелительным тоном. Я же больше молчал или отвечал на поставленные мне вопросы. Человек всё-таки существо социальное. Ночами я утыкался в подушку или сворачивался в кресле (старая детская привычка) и долго-долго уверял себя, что мне так комфортно быть одному. И нет ничего не унизительного в отношении ко мне Питера. Рахмон знал мою ситуацию и как-то посоветовал мне найти себе кого-нибудь. С помощью интернета, разумеется. Сейчас так принято. Я принял во внимание его совет. Задал параметры поиска желательного партнёра — женщина, старше меня, двадцать пять лет… Нет двадцать семь. Так точно у неё будет опыт. А дальше всё. Я не знал, что хочу ни внешне, ни в плане образования. Было несколько предложений. Я выбрал такую, с которой, на мой взгляд, мне будет проще. Она улыбалась через экран и была милая: ямочки на щеках как у меня, и очки такие же. У нас одинаково к концу рабочего дня садится зрение. Изабелла (значит красивая!). Она обучает детей с особенностями игре на фортепиано. Ответственная работа. Я не решился её пригласить в «Вишневый Аромат», так как это было слишком сакральное для меня место. Предложил ей выбрать заведение неподалеку от её дома. Она в ответ предложила шумную дешёвую забегаловку на одинаково равном расстоянии от наших домов. В забегаловке в день нашего свидания развлекались несколько компаний. И какое же было моё потрясение, когда посреди шумной толпы я узрел полупьяного Джозефа. Что это было? Как в большом миллионом городе, с огромным выбором увеселительных заведений мы оказались в одном и том же месте и в одно время? Да ещё и в такой ответственный для меня день. Тогда я ещё не знал, что в тот вечер мне придётся поработать его ангелом-хранителем (его личный, наверное, а тот день взял выходной (?)). Я слегка наклонил голову в знак приветствия, а он бросил на меня лишь презрительный взгляд. Легко презирать, когда сам так легко находишь общий язык со всеми, когда непринужденно вливаешься в любую компанию. Но я то знаю — он не такой как все. Это — мимикрия. Возле Джозефа крутился очередной воздыхатель: крупный, неловкий, с простым плохо запоминающимся лицом…***
Она стеснялась своей незначительной полноты, а я уверял, что для меня это не проблема. Мне кажется, я ей понравился, хотя она сказала, что я слишком молод для неё. Не знаю, зачем я прибавил пару лет к паспортному возрасту Дахила Сафари, который и так был старше меня настоящего? Зачем? Зря, наверное. Изабелла оказалась такая же неопытная как и я. Она ожидала от меня действий как от мужчины. А я не знал, что мне делать. Возможно, мне следовало подготовиться. Интересно, бывают ли специалисты по первым свиданиям? Почему нет? В этом мире много что бывает. Таким как я легче жить в мусульманском мире, где за тебя многие вопросы решают традиции или заинтересованные родственники. Мне бы со всей ответственностью подобрали подходящую пару, и у нас бы не осталось выбора, как быть вместе. Я был в отчаянии, впав в состояние, граничащее с паникой. Я искал в глазах Изабеллы поддержку, но она жила в мире своих стереотипов, где мужчина должен принимать решение, даже если мужчина такой жалкий, как я. Только тогда я понял насколько мне ничего неизвестно о внешнем мире: мире за стенами школы, виллы Рашида или университета. Я не знал, нужно ли мне приглашать Изабеллу к себе в первый вечер? Может лучше в отель? А не покажется ли ей подобное моё поведение домогательством? Или её решение встретиться со мной было уже согласием на что-то большее. Стоит ли мне платить за секс, если такой произойдёт, так как она девушка и рискует больше? Плата должна компенсировать её возможные риски (испорченная репутация, незапланированная беременность). Я вспомнил о своей маме. Она брала деньги и рисковала. В итоге потеряла всё. Может не стоит вступать в половую связь не согласовав свои действия с адвокатом? Или адвокат это слишком? Я смахнул рукой крошки, оставшиеся после прошлых клиентов и начал наигрывать на воображаемых клавишах недавно для себя открытую мелодию. «Песня будет между нами». Изабелла внимательно следила за моими пальцами и начала едва шевеля губами напевать. Я пел, используя субтон, специально, так не слишком слышно за соседним столиком Джозефу. Звучало как полушёпот, но Изабелле хорошо известно, сколько нужно упражняться, чтобы освоить данную технику. Изабелла быстро уловила мелодию и подпела мне без слов. Когда мы закончили, она поинтересовалась на каком языке это песня, и какое я имею отношение к носителям того языка. Я ответил, что мне понравилась мелодия, и больше ничего. Просто музыка хорошая. Фиона однажды мне сказала, что когда человек захочет свататься, так сразу начинает врать. Я перевёл разговор в музыкальную плоскость, так не нужно врать и нам стало легче. Джозеф несколько раз оглядывался на нас, а потом разворачивался, обнимая своего воздыхателя. Воздыхатель оказался весьма непостоянный. Чем больше Джозеф напивался, тем сильнее он вертелся по сторонам в поисках более интересной кандидатуры. Мне стало больно за Джозефа и немного стыдно. Я видел его бледное лицо в профиль и понимал, что ему не стоит больше пить. Я уже несколько раз терял нить разговора с Изабеллой. Не потому что мне было неинтересно, нет. Я чувствовал, как вокруг Джозефа сгущается опасность. В тот вечер в заведении околачивались представители first nations. Они все до одного были под веществами и настроены крайне агрессивно. Подвыпивший, постепенно теряющий над собой контроль Джозеф, стал объектом их интереса. У меня к тому времени было несколько эпизодов трения с этим народом. И скажу — это опасно. First nations знают, что им многое сходит с рук, так как потомки первых колонизаторов, (такие как отец Джозефа и Уилла) всегда будут чувствовать свою вину перед ними. Я сам несколько раз ставал перед выбором: позволить им себя избить (искалечить) или дать отпор и быть депортированным? (Дахил Сафари так и не получил местное гражданство. Последний год, когда у меня появилось на него право, я был слишком занят Питером). В какой-то момент Джозеф остался один, словно выброшенный на обочину. Каждый из его компании был занят чем-то своим. Воздыхатель павлином припадал возле новоявленного ухажёра. Джозеф же был пьян и устал, ему ничего не оставалось, как уйти. Его хорошо шатало, но всем было всё равно. Он с трудом, далеко не с первого раза попал в рукава зимней куртки и покинул заведение, доверившись возможностям своего автопилота. Мне стало трудно воспринимать болтовню Изабеллы, хотя, замечу, рядом с ней было очень приятно. Два представителя first nations переглянулись между собой и пошли вслед за Джозефом. Ничем хорошего это не предвещало. Я тоскливо посмотреть на ничего не понимающую Изабеллу, и попросил её не покидать заведение самостоятельно. Опасно. Оставил достаточную сумму денег, чтобы оплатить счёт, и пулей вылетел вслед за Джозефом. Пока я копошился в своей машине, извлекая из-под водительского сидения бейсбольную биту (если что, я не поклонник бейсбола), Джозеф и его преследователи отдалились далеко. Я боялся свернуть не в ту сторону, потерять время. Но какая-то непонятная сила вела меня в правильном направлении (любовь?). Когда я их настиг, они вовсю мутузили Джозефа. Вступив в драку, я рисковал быть депортированным в ОАЭ, гражданином которых и являлся Дахил Сафари. Одно дело жить там в качестве воспитанника Рашида, и совсем другое – в качестве правонарушителя. Я вытер кровь с лица Джозефа и помог ему подняться. Была холодная осенняя пора. Достаточно холодно, чтобы оставить его в таком беспомощном состоянии одного. Я брёл за Джозефом, мешая тонкий слой снега ботинками. Это был первый снег той осенью. На душе было неспокойно за оставшуюся в одиночестве Изабеллу. Я задавил свою гордость и позвонил Ульриху, телохранителю Питера, чтобы тот присмотрел за одинокой девушкой. По пути Джозефа два раза вырвало. И ещё один раз у него дома, прямо на меня, когда я пытался его раздеть. Тогда он жил с Агнес в душной, тесной квартире старого дома. Агнес дома не было, возможно работала в ночную смену, а может пошла на свидание с мужчиной. Я поставил возле кровати Джозефа тазик, на случай если его вновь стошнит и ушёл. Этот случай Джозеф никогда не вспоминал. Может забыл, так бывает, когда много выпьешь.***
На следующий день я вылетел в Лондон, чтобы встретиться с Рашидом, а потом улаживал некоторые дела в европейской клинике. Вернулся через две недели. Ульрих со своими амбалами перехватил меня в аэропорту и уставшего от пересадок и смены часового пояса потянул на разговор к Питеру. Так уж повелось, что на всех наших с Питером разборках присутствовал именно он. Наверное, боялся, что я изобью своего деда. Я уклонялся от тяжёлых пощечин Питера (даже в глубокой старости, почти до последнего вдоха у него была тяжёлая рука) и зло посматривал на Ульриха. Тот прятал глаза, стыдливо уставившись в пол (о причинах его стыдливости я узнал позже). Пощёчины и тычки видимо прилагались к запоздалому уроку моего полового воспитания, который нужно было преподать в первую очередь Лукасу, а не мне. — Хочешь чтобы и твоих бастардов вылавливали в лесу? Мало мне было тебя? Питер орал на меня, и его слова ранили намного больнее, чем удары. В ту пору моё одиночество было мучительным, как никогда. Питер знал, что сказать, чтобы я чувствовал себя последним ничтожеством. Я обычно помалкивал и редко отвечал на реплики Питера. Но не в тот раз. Наверное, сказался длительный перелёт со сменой часовых поясов. — Не нужно было тебе вмешиваться, Питер. Жил бы я в приёмной семье. Получил бы профессию электрика или ветеринара, может даже женился. Ты же от большой любви отправил меня в школу, не правда ли? Я вспоминаю твою любовь каждый раз, когда стою часами в операционной. Знаешь, как болят перебитые кости на ногах? Когда меня оперировали в Дубае, Рахмону сказали, что тот, кто это сделал, не собирался оставлять меня в живых ибо умышленность нанесения моих травм была слишком очевидна. Ты ведь надеялся Питер, что я не выживу в той школе? Да? Мне присуща доля нездорового мазохизма, которая не позволяет закрыть свой рот вовремя. Ведь знал, что разозлю Питера. Вернувшись домой, мне пришлось прикладывать лёд к разбитому носу и распухшим губам. Так Питера, я ещё из себя не выводил. Отмывая умывальник от крови, я не без удовольствия вспоминал фразу сказанную мне ошарашенным Питером. «Нужно было придушить тебя ещё в детстве…»***
В самолёте я много думал об Изабелле. Встреча с ней укрепила меня в мысли, что я не воспринимаю женщин, как объект полового влечения. Физически акт возможен, но думаю, это будет слишком механически. Во всём остальном, мне Изабелла очень понравилась. У нас были схожие интересы и музыкальные вкусы. Мы оба одинаково страдали от одиночества. Если Изабеллу не испугают некоторые мои странности и проблемы в интимной жизни (в будущем я готов был учиться и меняться, чтобы соответствовать общепринятым в обществе меркам), то во всём остальном я буду безупречен. Я не собираюсь взваливать на неё домашнюю работу. Работать ради денег, ей тоже не потребуется. Если она переедет ко мне, ей не нужно будет заботиться о коммунальных платежах. Я никогда не поинтересуюсь её любовными связями, и не попрекну её растяжками на теле или обвисшей грудью. А если она решится на ребенка (она говорила, что хочет детей), я буду хорошо к нему относиться. Даже если она, выберет на роль отца не меня. В первый день после приезда у меня не получилось встретиться с Изабеллой из-за Питера, а потом у меня была смена. Освободился я утром и сразу поехал к ней. Получилось, что мой рабочий день уже закончен, а её ещё не начался. Я хотел увидеться и подарить ей купленный в антикварной лавке оригинальный альбом с нотами и автографом автора. Думал, ей понравится. Изабелла очень удивилась, когда услышала мой голос через домофон. Ко мне спустился Ульрих, а позади стояла Изабелла. Я сначала подумал, что телохранитель решил меня здесь перехватить. То, что скучный, малоулыбчивый Ульрих запал на ту, которую я чуть ли не считал своей девушкой, мне казалось невероятным. Ульрих не позволил мне подойти к Изабелле, и я всунул альбом ему в руки. Уже вдогонку он мне крикнул. — Ты почему не на занятиях, щенок? Я крикнул ему в ответ, что не собираюсь перед ним отчитываться в его нерабочее время. «Мой телохранитель увёл у меня девушку»… Больше попыток найти себе пару я не предпринимал. Некоторое время я ещё болел одиночеством: не мог ни есть, ни спать, мне было слишком холодно в тёплом доме и слишком жарко на улице. Потом острая стадия миновала, и я вернулся в обычное для меня стабильно-депрессивное состояние. Питера я стал игнорировать. Брал суточные смены по пятницам, чтобы с ним не встречаться. Когда замечал знакомую машину или встречал лицо телохранителя, умело терялся в толпе. Несколько раз мне пришлось воспользоваться собачьим лазом вместо дверей, чтобы попасть на работу. Ульрих преследовал меня. Так продолжалось до середины зимы, пока одним вечером выходя из операционного блока я не столкнулся лоб в лоб с Ульрихом… — Если будешь хорошо себя вести, мы не поднимем шум, – сказал он. Я осмотрелся вокруг, кивнул скучающему у лифта телохранителю, показал неприличный жест тому, что стоял у лестницы. Да, смысла не было, подымать лишний шум. Я последовал за Ульрихом. Всю дорогу мы ехали молча, только когда заезжали во двор он выдавил из себя. — Не обижайся. У тебя ещё будет любовь. Изабелла слишком взрослая для тебя, — и добавил. — Она так плакала, когда ты её оставил…***
Я, правда, рад что у Изабеллы всё сложилось. И рад что у меня не получилось испортить ей жизнь, а заодно и себе. Не знаю что бы было, если бы мне удалось построить жизнь с женщиной. С чужой! Я никогда не смогу отказаться от Джозефа. Никогда!***
Уже темнело и у Лукаса устали глаза читать. А ещё, он уже продолжительное время чувствовал на себе пронзительный, словно животный взгляд, и ему было известно чей. — Выспался? — Спросил Лукас не поворачиваясь. — Я тут немного зачитался… Прости. Лукас догадался, что Макс уснул в нише с кроватью, маскирующейся под книжный шкаф. Тайна, внезапно появляющегося Николаса, была Максом раскрыта. Макс ничего не сказал, а взял Лукаса за руку и потянул к шахматному столу. Там, под стеклянным колпаком оставалась незаконченная партия между Питером и Максом. — Закончим? — Да. Ты хочешь продолжить свою партию или Питера? Смотрю у Питера более выгодное положение… — Неважно... Макс оказался неудобным противником. А выгодное положение Питера было лишь неверным мнением Лукаса. Своей манерой игры Макс очень напоминал Питера. Впрочем, что у отца, что у сына был один общий учитель. — Всё никак не можешь меня простить? — спросил Лукас делая ход. Макс уставился на отца своими красивыми глазами и долго думал, прежде, чем ответить. — Ты преувеличиваешь своё значение в моей жизни. Я почти не вспоминал о тебе в школе и ни разу не вспомнил, когда приехал в эту страну, – сказал Макс. — У тебя шрам в уголке глаза. Незаметный. Если не знаешь, что он там есть, то и не поймёшь. Это сделал я? — У меня много шрамов. Есть и от тебя. — Значит не простил, — грустно вздохнул Лукас. — Я же сказал, что не думал о тебе, — в голосе Макса слышалось раздражение. — Но теперь, когда родилась Рахмона, не понимаю тебя… Лукас уставился на шахматную доску делая вид, что обдумывает ход. На самом деле ему было неудобно смотреть сыну в глаза, а шахматы это так… Лукас пытался подвести игру к ничьей, а не выиграть. — А ты бы смог подпустить такого ребенка? К своей дочери… Такого каким был ты… С особенностями… Характерными… После изнасилования, — у Лукаса нервно застучали зубы. — Ты же не читал свою медицинскую документацию. Даже твои родственники со стороны матери отказались от тебя, прочитав то, что о тебе написали. Предпочли одиночество. — Но я же не специально так… Не виноват я, что появился на свет, — тоскливо простонал Макс и сделал ход. — Должны же были быть какие-то иные решения. Более разумные. Вы же не бедные люди… — Я сам не знаю. Как мне с этим жить… Не знаю. — Ты сейчас пытаешься сделать меня виноватым. Виноватым в том, что ты(!) чувствуешь вину. Тебе было бы проще, если бы меня не было… Прости, что я есть и хочу жить. Лукас взял Макса за руку и разжал его сжатую в кулак ладонь. — Знаешь о чём я жалею? Что так и не потрогал твои маленькие ладошки в детстве. Что ни разу не видел тебя голопузым малышом. — Поэтому подглядываешь за мной? И читаешь мой диариуш, потому что мимо тебя прошло мое взросление? Лукас вздохнул. Макс был прав. Увидеть своего ребенка голышом, изучить его запах, было аналогично признанию его своим. Сделав свой ход Макс сказал: — Я знаю, где можно видеть меня голым и законно… — И где? — В сауне. Там все голые. Лукас и Макс ещё долго двигали фигуры, чтобы прийти к такой желательной для обоих «ничьей». В библиотеку несколько раз заглядывал Джозеф. В последний раз даже немного постоял у порога и пошёл спать. Ночью, сонный Николас принёс теплый, пахнущий душистой мелиссой чай, а потом устроился в старом кресле Питера и задремал.