Влюбилась...

В доме мод все ожидаемо суетились перед показом. Даже Миллер, поглощенная суетой, едва выглядывала из-за своего планшета. Скучно. Баронесса развернулась и вышла из рабочего кабинета. Ни запланированные рабочие встречи, ни званые обеды не могли поднять настроения Хеллман. Даже игривый взгляд молодого бизнесмена из Америки не вызвал в леди желания немного покуролесить. Вместо этого она предпочла тихо пьянствовать в спальне под заунывные любовные баллады, что лились из винилового проигрывателя. В голову лезли назойливые воспоминания: молодой жгучий брюнет почти с аганитово-чёрными глазами, его лучистый, открытый, детский взгляд, его бесконечно щёлкающая фотокамера. — Скучаете? Баронесса обернулась, на неё смотрели весёлые тёмно-карие живые глаза, находящиеся не то чтобы на красивом, но молодом, необычном, интересном лице. — Странный вопрос для фотокорреспондента на модном приёме, — ответила она с холодно-игривым взглядом. — А вообще, да, скучаю. — Ну тогда, по правде, я не совсем и фотокорреспондент, — молодой человек улыбнулся и помахал камерой. — Это так, временная вынужденная мера, подработка так сказать. На самом деле я — фотохудожник. — И какие же картины создаёт фотохудожник? — спросила баронесса уже с превалирующим любопытством, молодой человек её заинтриговал. — Портреты. Это моя страсть. На этом много не заработаешь, да я и не хочу на этом зарабатывать, — тут молодой человек приблизился и быстро зашептал. — Знаете, я хочу предложить вам довольно дерзкую вещь. Может мы уединимся от остальных гостей, и я сделаю для вас красивый снимок? — Красивый снимок? Я настолько интересна молодому фотохудожнику? — Более чем. Вы, наверно, привыкли слышать комплименты в свой адрес, вы, безусловно, эффектная, респектабельная и красивая женщина, но вот лично я вижу в ваших глазах грусть. Мне хотелось бы сфотографировать вас такой, какая вы есть, а не такой, какой хотите казаться. Баронесса от удивления подняла одну бровь. — А вы видите меня такой, какая я есть? — Художники всегда видят немного больше, чем все остальные. — Как вас зовут? — Франсуа. — Франсуа, — тихо произнесла Хеллман в пустоту одинокой спальни. Он с любопытством разглядывал резные деревянные панели, что украшали её кабинет, постоянно что-то трогал, как трогал бы восхищенный красотой человек предмет своего обожания. — Как вы живёте в таких огромных пространствах? — спросил он, оторвавшись от просмотра витиеватых вазочек, что стояли на каминной полке. — А в чём, собственно, проблема? — Ведь это всё надо заполнить собой. Я вот предпочитаю маленькие комнаты, где всё есть олицетворение тебя, где со всем у тебя есть тесная крепкая связь. Большие пространства всегда выглядят словно нежилыми. У вас красиво, как в музее, но я не могу представить, как здесь можно жить. Баронесса усмехнулась в ответ на такой искренний монолог. — Да, я иногда тоже чувствую себя в этих стенах гостьей. — Вот поэтому вы и грустны. Грустны даже через улыбку и свою великолепную возвышенность. Молодой человек подошёл к ней близко, недозволительно близко для столь короткого первого знакомства. — Вы совсем одна. — Это чистая правда, — вдруг выдала она ему, понимая, что её утягивает в омут притяжение его глаз и голоса. — Сколько же тебе лет, милый всевидящий художник? — Девятнадцать. — Хм, слишком молодой. — Слишком молодой для чего? — переспросил он. — Слишком молодой для таких рассуждений и слишком влюбленно смотрящий на неподходящую для тебя женщину. — Почему неподходящую? — Франсуа подошел ещё ближе к баронессе, теперь она даже чувствовала его дыхание на своей шее. — Мне сорок три. Никто не поймёт такой связи. — Какой? — Которая сейчас состоится, — ответила баронесса, едва ли не теряя сознания от наплывших чувств, что закружили голову. Франсуа нежно провёл рукой от колена до груди, остановившись на шее. — А о ней не обязательно знать всем, достаточно двоих, — сказал он и поцеловал баронессу в губы. Леди Хеллман непроизвольно дотронулась до своих губ. Из динамика, пронзая до костей, вырывалась песня: «Листья кружат, сад облетает, Низко к земле клонится дуб, Слова любви не увядают, Если они сорваны с губ. Поржавел от бурь тот гранит, И твой след давно волною смыт, Только сердце моё — не камень, Оно каждый шаг наш хранит»*. Ванесса подлетела к проигрывателю и быстро сняла иглу с пластинки. Боль невыносимо щемила сердце. Он сфотографировал её такой, какая она была. Он был мудрецом в теле юноши. Он подарил мигу вечность, но сам прожил невероятно короткую жизнь, обрекая ту, которую окрылил, на тоскливое существование. Он видел её насквозь, он знал её настоящую. Таинственный дар, быть может данный ему взамен чрезмерно малого времени? И эта маленькая сволочь видела её настоящую. Видела насквозь её обнаженное не тело — душу. Об этом кричал каждый её рисунок, каждый эскиз. Это не было простым увлечением красотой, блеском, статусом модной богатой женщины. Это был крик о любви. Но она не могла признаться в ответ, не могла показать открыто, что тоже хочет любви. Нет, не такой, какая могла бы показаться извращённой. Другой. Ей просто не хватало смелости сказать, что она невероятно восхищена, что по эскизу Миллер она шила себе платье на зимний чёрно-белый бал, что и саму идею бала она нагло взяла у неё. Она предпочитала материться, называть её тварью, засранкой, сволочью словно бы это помогало ей оградить себя от мыслей об Эстелле. Она понимала точно лишь одно: рано или поздно эта пташка выпорхнет из её гнезда, уйдёт из-под опеки. Она была слишком сильна и самобытна для того, чтобы быть просто дизайнером в чужом модном доме. Баронессе не хотелось думать о том времени, когда Миллер бросит её. Но то, что это должно будет произойти, для баронессы стало очевидным, как божий день, после того как чёрно-белая коллекция эскизами легла на её стол. Хеллман слишком долго была в профессии и слишком хорошо считывала людей. Миллер просто пока ещё не вошла во вкус собственной силы. Баронесса балансировала где-то на грани между желанием обрезать ей крылья, пока ещё была такая возможность, и желанием отпустить, чтобы любоваться полётом, снова оставшись в гордом тоскливом одиночестве.