Влюбилась...

Эстелла зашла в дом мод словно пригнувшись, словно потолок и стены давили на неё, словно каждая швея в доме знала о случившемся вчера в поместье баронессы. Эта давящая угнетённость сминала всё внутри, отчего девушка боялась не совладать с собой и перейти на грубость. Так часто случалось и раньше в приюте, если Эстелле посчастливилось угодить в какую-нибудь перепалку или стать причиной перепалки, что выходило тоже не редко, то лучше было с Миллер потом не говорить, если не было желания быть посланным на три буквы. Эта неуравновешенность пугала и саму девушку, пугала тем, что на любой самый обычный вопрос она могла огрызнуться или посмотреть, просто посмотреть, но так, словно в её глазах были видны все демоны преисподней. Эстелла максимально вжала голову в плечи и продолжила свой путь до рабочего места. Пусть уж лучше думают, что она всего боится, что она скромная и слабая. Хотя кому она собирается врать? В доме мод её давно уже никто не считал ни слабой, ни напуганной, ни уж тем более скромной. Её считали выпендрёжницей, её считали наглой девицей, играющей в ложную скромность. В чём-то, конечно, были правы, скромность и вправду была ложной. А на счёт слабой и напуганной — Эстелла просто не знала, как себя вести в коллективе — до этого весь её коллектив это были два вора-подростка, а до этого приют, где она скорее дралась, чем с кем-то налаживала отношения, а до этого школа, где она тоже дралась, а до этого, в общем тоже дралась. Конечно коммуницировать она умела — у неё была хорошая школа, что касалось краж, она умела симулировать любое поведение. Однако симулировать не жить. Как бы ей хотелось быть спокойной и уверенной, непробиваемой, острословной и привлекательной, на самом деле она просто всех боялась, боялась потому, что её чёрно-белую натуру не принимали, и, черпая силу в своём же страхе, теперь она научилась презирать всех и идти вопреки всему. Но вчера свой первый экзамен на осознание собственной самобытной крутости Эстелла благополучно завалила. Нет, конечно не всё было ужасно. Яркий образ несомненно обратил на себя внимание, жаль, послание так и не было понято. А может быть понято, но тогда это была ещё большая катастрофа. Эстелла шла по дому мод, чувствуя в груди холод от предвкушения вызова в кабинет баронессы. Баронессы, которая уделала её под орех, которой она не знала, что ответить, которой она не знала, что сказать. «Ваша светлость, платье, придуманное мной, сидит на вас великолепно. Позвольте хоть так иметь возможность прикасаться к вам». Да, реакция последней была бы феноменальна, скажи Эстелла так вчера. Но что было, то было. Было в чём-то нелепо, глупо, непродуманно, в чём-то шикарно. Узнать бы хоть как на это отреагировала публика? С утра не было ни одной заметки в газетах. Наверно у баронессы были весомые связи, если об инциденте до сих пор молчали. Её светлость появилась в доме мод гораздо позже обычного: часам к пяти вечера. Видимо происшествие в поместье имело действительно серьёзные последствия. Выглядела леди злой и раздраженной, а в руках держала свежий номер «Светского сплетника», чьи статьи обычно любила зачитывать вслух. Но не в этот раз. В этот раз её окружали секретарь, дворецкий Джон, адвокат, пиар-менеджер и ещё какие-то люди с очень серьёзными лицами. Эстелла улыбнулась. Всё же месть состоялась. Жаль, что баронесса так никогда и не догадается о том, в чём скрывалась суть обиды. Обиды бы и не было, обсуди её светлость проект чёрно-белой зимы с её создателем. Ведь это был не просто очередной проект коллекции одежды — это был целый взгляд на мир, целая концепция, внутренняя суть, человеческая дуальность, дуальность и разность людей, их характеров, возможность дуальности сойтись в одном человеке. И если для себя Эстелла определяла чёрный цвет, как цвет непроявленности и тени, то для баронессы был уготован цвет белый, как цвет света, к которому стремится тьма и без которого не может существовать. А чёрно-белое платье — не более и не менее чем признание в любви, возможность обнять любимую женщину в противовес её желанию. Эстелле и не надо было ничего кроме того, чтобы увидеть любимую, обожаемую и ненавистную по причине невозможности взаимности женщину в платье собственного кроя: чёрно-белом платье, эдаком платье-футляре, которое при этом легко распахивалось. Платье-обманка вроде де бы максимально закрытое, но при этом декольтированное и запахнутое всего на один замок — одно движение руки, и шкатулка раскрывалась. Баронесса не изменила в дизайне платья ни единого штриха — это удивило Эстеллу, но она не пожелала ни показаться ей в нём, ни рассказать о том, что будет использовать эскиз, не говоря о том, чтобы позволить участвовать в его создании. Вот и получается, что прийти на бал — было единственной возможностью увидеть баронессу в том, что было её мыслью о ней, её желанием, её страстью, её чистым выражением любви. Но платье было действительно грандиозным. Именно на нём леди сделала акцент всего своего чёрно-белого шоу, которое так беззастенчиво испортила Круэлла. Рабочий день уже подходил к концу, и всё было подозрительно тихо. Эстелла нервничала. Конечно леди не должна была её сегодня вызывать, но то, что буря бушевала где-то рядом, смущало Миллер. Она сидела как нашкодившая кошка, в ожидании строгого оклика хозяина. Нет, Миллер не боялась лобовой атаки. Боялась она сложных интриг, в которых не была сильна. Эстелла ушла на перекур и там наконец-то смогла хоть что-то услышать о вчерашнем событии. Говорили в основном о трёх вещах: об ограблении, о крысах и о странной гостье в пылающем плаще и красном платье. Задержка новостей была вызвана расследованием ограбления полицией. Эстелла сидела скромно в углу, подслушивая за сплетнями, что грели её нутро. Единственное, что смутило Миллер, был тяжёлый взгляд Нонель, хотя он, обычно, у неё всегда был таким. Эстелла постаралась прогнать из головы ощущение тревоги. Рабочее время кончилось. Эстелла, всё ещё не веря в то, что её никто никуда не вызвал, собрала вещи и направилась на выход, но вдруг сзади она услышала голос Джеффри. — Эстелла Миллер, её светлость требует вас к себе. — Но рабочее время закончилось, — невинно хлопая глазами, ответила Эстелла. — Это очень срочное дело, — ответил Джеффри, нервно щелкая каблуками туфель. Эстелла посмотрела на него нагло и равнодушно. Наверное, Джеффри невероятно бесило то обстоятельство, что, будучи чуть ли не вторым человеком в доме мод, он мало производил впечатления грозного начальника. Скорее он выглядел как хилый мальчик, которому по нерасторопности дали форму бойца, и вот он бегал в этих трусах и перчатках, вызывая скорее смех и жалость, чем уважение и страх. Эстелла воспринимала его именно так. Но когда Джеффри закрыл за ней дверь в кабинет, вот где Эстелле стало по-настоящему страшно. Баронесса не метала в пространство гневных разрядов, не сидела в какой-то особой позе, но от её фигуры расходилось ощущение властности, непоколебимости, цельности и масштабности одиозной натуры. В её присутствии было страшно кашлянуть или сделать что-то не так. Обычно баронесса что-то делала, писала или изучала, и визитёру словно давалось пару мгновений на то, чтобы почувствовать себя неуютно или лишним в кабинете, где к общему тихому нерву добавлялось тиканье часов. Сегодня леди, против обыкновенного, смотрела на визитёра прямо и спокойно. Эстелла выглядела нервно и рассеянно. Она, по-дурацки улыбаясь, прошла вперёд на два шага и остановилась посередине комнаты. — Ваша светлость. — Извини, что отвлекаю после рабочего дня, — начала баронесса тихим высоким голосом, зная, что обычно он вызывал архинеприятные ощущения у собеседника. — Но мне очень важно спросить, где ты вчера была в половине девятого вечером? — Я? — переспросила Эстелла, продолжая глупо улыбаться, чувствуя, что её прошиб холодный пот. — Я была дома. Ну, сначала я была в магазине, а потом пошла домой. — Это кто-то может подтвердить? — спросила баронесса, словно следователь на допросе. — А к чему, собственно, вопрос? — спросила Эстелла, вдруг почувствовав в себе силы для сопротивления. — Я живу одна, но мне хотелось бы знать в чём дело? — Да, так, ни в чём, — ответила баронесса, чуть наклонив голову вперёд, что сделало черты её лица острее и гротескнее. В свете настенных бра и настольных светильников, баронесса в вечерние часы не любила яркого освещения, это показалось Эстелле несколько жутким, словно цепной пёс, вот-вот готовый напасть и растерзать. — Так я могу идти? — спросила Эстелла с тревожной невнятной надеждой. — Нет, задержись на минуточку. С этими словами баронесса встала из-за стола и, обойдя его непривычно с левой от себя стороны, встала у светильника. — Подойди ко мне, — сказала она ласково, но без улыбки. Эстелла, не понимая, что происходит, подошла к её светлости, встречаясь со взглядом голубых густо подведённых глаз, что смотрели холодно и внимательно из-под пышных ресниц. — Да ближе, не бойся. Эстелла подошла максимально близко, оказавшись в лужице жёлто-медового цвета, в облаке духов баронессы, в притягательной близости её тела. Логика и разум тотчас выключились в голове девушки и вместо того, чтобы бояться или думать о разговоре, она просто любовалась, наслаждаясь моментом. Вот она шикарная женщина, стоит, прислонившись к стене в луче мягкого света в полутёмном кабинете. В доме мод почти никого. Они вдвоём, лишь за окнами шумный вечерний Лондон. Красная помада на чувственных губах, пиджак с открытой шеей, на голове очередная дурацкая чалма, скрывающая естество прекрасных волос. Руки с красным маникюром скрещены на груди. Так и тянуло сорваться и поцеловать. Эстелла не знала, как выглядела сейчас со стороны, что её выдавали беспомощно влюбленные глаза. Баронесса спокойно протянула вперёд руку и дотронулась до волос девушки. — Так и знала, — сказала она, не прерывая зрительного контакта с Миллер. В следующий миг парик уже лежал на полу, являя взору леди девушку с чёрно-белыми волосами. — Чего же тебе, мерзкая дрянь, не хватает? Я до последнего не хотела верить, что это ты. Что это вообще было, Миллер?! Что?! Я подарила тебе билет в жизнь, а ты отплатила мне тем, что устроила провокацию, воровка, — на последнем слове баронесса сделала акцент с какой-то особой горечью в интонации. — Стащила кулон. Как это всё мерзко и низко, — говорила это леди, казалось, с отчаянием, но при этом и её голос, и поза оставались спокойными. — А вы так ничего и не поняли, баронесса, — вдруг севшим голосом ответила Эстелла. — Не поняли… Вы ничего не поняли. Зарылись в свои модные горы тряпья и разучились чувствовать. Разучились понимать, разучились творить, разучились быть искренней. Фальшь, фальшь, одна фальшь! — кричала она. — Как ваши накладные ресницы, как попытка в пятьдесят выглядеть молодо! Как отказ признать, что вы уже ничего не можете как дизайнер. Отрицайте, отрицайте дальше! Отрицайте себя, свои чувства! Отрицайте, что цепляетесь за меня, как за последнюю надежду. Отрицайте мои чувства, мою любовь! Отрицайте меня саму! Но я есть, никуда вы меня не денете! Я поделилась с вами самым искреннем, но не увидела с вашей стороны ничего… ничего… Эстелла не смогла продолжить, так как её душили слёзы. — Вы заслужили того, что произошло вчера, — сказала она обречённо. Баронесса промолчала. Вот Миллер всё и выдала. С одной стороны баронессе её было даже жаль. Брошенное дитя с самого дна жизни. Брошенное и талантливое, отчаянно нуждающееся в любви. Баронесса всегда прекрасно была осведомлена о людях, с которыми работала. Миллер. Либерти. Липовое резюме. Приют за плечами, криминальное прошлое. Сильная, бешенная и дикая, и при этом такая ранимая. Только раны её все как на ладони, возраст, ещё слишком юная, слишком максималистичная. Возможно, взгляд баронессы выдал и её, хотя она умела скрывать нутро чувств. Возможно, леди взяла воровку за плечо слишком нежно, возможно, после такого признания стоило сразу вызвать Джеффри и отвезти Миллер в полицейский участок. Возможно… Взгляды снова пересеклись, и на этот раз у баронессы внутри всё сжалось, словно огонь пылал рядом, слишком близко, слишком обжигающе. Руки Миллер оказались на её лице, на шее, её губы на её губах. Баронесса пятилась назад, не находя опоры, сшибая рукой со стола всё, что было на столе, не в силах разорвать обжигающих, удушающих, ослабляющих объятий. Чалма была сброшена вниз. Рука, нежно зарывающаяся в её волосах, поцелуи, переходящие на шею. — Нет, — баронесса резко оттолкнула от себя Миллер, отчего последняя отлетела в сторону. — Нет, — продолжила шептать баронесса, закрыв глаза рукой, — нет. Она так и продолжила шептать, сползая по стене вниз, пока не хлопнула входная дверь, пока не подошёл Джеффри и не подхватил её подмышки, усаживая на стул. — Ваша светлость, ваша светлость, — взволнованно теребил он. — Вам плохо? — Да, мне плохо, — фон Хеллман открыла глаза, в которых стояли слёзы. — Что-то принести, вызвать врача? — Нет, не надо, Джеффри, не надо. Помоги мне встать, ноги не слушаются. Он взял её за руку, помогая подняться, но ноги действительно плохо слушались. Баронесса буквально повисла на своём секретаре, обхватив его двумя руками за шею. И в этот момент она поймала его взгляд на себе. Её полный боли взгляд затравленной женщины углубился в его, полный заботы. Руки худые, но какие сильные, подумалось баронессе. И вообще от Джеффри пахло чем-то горьким, дубовым, чем-то крепким, по-настоящему мужским. Обманчиво щуплый мальчик с карими глазами. Снова эти карие глаза… В голове баронессы помутилось. Она взяла Джеффри за затылок и притянула к своим губам. Он ответил с нежной страстью с высоты своего роста. Нет, с её стороны это была не любовь, а одинокое горькое расстройство, забытьё, чтобы не сходить с ума. Вот поэтому ей и нужен был Джон, чтобы не тащить в постель очередного несчастного обманутого кареглазого мальчика. Чтобы на следующий день не прятать глаза и не объясняться: «Прости, это была ошибка, минутная слабость». Поцелуй уже грозил перейти во что-то больше, но тут баронесса словно пришла в себя. — Извини, — сказала она сухо, отстраняясь от губ Джеффри. — Не хочу потом об этом сожалеть. — Простите меня, баронесса, — слово оправдываясь начал секретарь. — Ты тут ни при чём, — довольно жёстко отрезала Хеллман. — Ни при чём… Отвези меня домой. Я так страшно устала за эти дни.