***
День пронёсся сумбурно. Баронесса решала рабочие проблемы. Всё крутилось и вертелось в размеренно привычном темпе и ритме, который, к слову сказать, в доме мод был довольно бешенным. Леди Хеллман, как спокойный и методичный, эффективный руководитель, мастерски приводила в движение сложный механизм своей модной империи, куда входило не только управление швеями и дизайнерами, маркетологами и пиар-менеджерами. За внешним бесстрашием, безэмоциональностью, уверенностью и надменностью лица скрывалась, как и много лет назад, как и много раз до этого, настоящая буря. Просто леди Хеллман запрещала себе быть слабой. И у неё отлично получалось каждый раз перешагивать через себя. Ни секунды наедине с собой, это позволяло сохранять хладнокровие, но только до ночи. Хеллман знала, что ночью будет тяжко, очень тяжко, поэтому старалась выложиться на максимум в надежде на сон без сновидений, зная, что он скорее всего не наступит. В тишине, отчаянной тишине спальни её ждали мысли. Её ждал беспристрастный, максимально беспристрастный анализ произошедшего в квартире Миллер. Скрупулёзный просчёт собственных мотивов, страхов, эмоций. Взгляд в зеркало, стирая помаду, тон, брови и глаза. Вспоминая, как поправляла их после, в микроскопической ванной перед зеркалом в белёсых застывших каплях извести, ловя на шею нежный поцелуй и через отражение мольбу голубых глаз: «Приди, приди ещё». Вспоминая животный страх перед невероятной словно демонической силой, игривой и бурлящей, притягательной и отталкивающей, ошеломляющей. Да, она увидела, увидела зарождение истинного проявления всей мощи «Замарашки», теперь уже не помойной сомневающейся девочки, а истинного титана, осознавшего свою силу. Но смущало баронессу не то, что этот титан решил взять её силой. Смущала первопричина. Почему болезненной и какой-то беззащитной, слово подросток, девушке было так важно любить её? Почему важно обратить внимание на себя, и в невозможности получить любовь, добиться любви? Баронессу остро волновал тот факт, что она готова была уступить, готова принять, готова жалеть нарождающееся нечто: возможно самого выдающегося гения столетия, а возможно и деформирующее сознание других чудовище. Там за этим монструозным в своей мощи существом можно было разглядеть страх. Простой человеческий страх девочки-сироты. «Ты придёшь?» — молит её взгляд из-за спины. Она придёт. Слишком невыносимо трепетный запах, словно распускающиеся, покрытые росой розы. Говорят, так пахнут младенцы. Зарыться с головой в этот запах и подарить немного любви. Это не сложно. Сложно убедить, что для любви не надо насилия. Да что и секс к любви имеет мало отношения. И всё равно — риск и путаница, опасность потерять контроль, разум, и что страшнее человечность.***
Джеффри летал за баронессой, едва успевая выполнять все её приказы. В конце дня, умотав себя и других, Хеллман вышла покурить во внутренний двор, где парковалась её личная машина, машина её охраны, и где поставщики выгружали ткани и прочие расходные материалы. Как назло закончилась зажигалка. Но Джеффри, сегодня не отходящий от баронессы ни на шаг, вдруг протянул леди зажжённую. — Хм, ты же не куришь? — с прищуром спросила леди, прикуривая из рук помощника. Джеффри замялся и убрал зажигалку в карман. Во внутреннем дворе было прохладно, но не настолько, чтобы замерзнуть за пять минут, нужных для выкуривания сигареты. Нервозный жар дневного напряжения горячил и бодрил тело и разум настолько, что соприкосновение с холодом было скорее облегчением. Баронесса за редким исключением курила здесь, предпочитая не оставлять запаха сигарет в рабочих помещениях. Вечером во внутреннем дворе было пусто и тихо. Курилка сотрудников находилась рядом, фактически тут же, но через фанерную стену, благодаря чему баронесса иногда днём подслушивала о чём говорили её работники. Глядя на Джеффри пронзительным и манящим особой притягательностью взглядом, каким обладают только женщины харизматичные, с острием пышно угасающей величественной красоты, баронесса улыбнулась. — С собой носил в ожидании случая, наподобие этого? — её голос звучал очень иронично. Джеффри улыбнулся как-то средне между смущением и грустью. Невидимое напряжение, родившееся между ними вчера, так и продолжило существовать, создавая определённую неловкость. Баронесса знала, что Джеффри её любит светлой, обожающей юношеской любовью, но раньше это не волновало, не смущало, не смущало ровно до тех пор, пока она в паническом обострении не почувствовала в нём мужскую стать, и ей не захотелось мгновенно стать ближе. О боже, да простят её все состоятельные сверстницы из высшего и богемного общества. Это глупо, безумно глупо, безумно глупо и пошло взрослой женщине затевать роман с мальчиком, влюбленным в идеальный образ, играясь с ним, словно с жертвой, по причине того, что от одиночества начинаешь верить в реальность иллюзий, искусно созданных самою же собою. Леди посмотрела остро и внимательно. То, что случилось сегодня утром, было ещё не до конца осознанно, не до конца проанализировано, не до конца взвешенно. Но оно уже начинало обвивать медленной тупой неродившейся болью. Чтобы уйти, чтобы забыться, как же хотелось зарыться тогда, зарыться сейчас в эти пышные тёмно-каштановые с горьковатым запахом волосы, обнять ширину крепких плеч и почувствовать силу трепетных рук. У Джона руки были нежные. У него были бархатные выверенные прикосновения, выверенные, как безукоризненное прислуживание за завтраком, обедом или ужином. Эти бархатные нежные руки также безукоризненно блуждали по её коже, когда она приказывала им это делать, но никогда, никогда баронесса не чувствовала за этими руками силы, несмотря на всю брутальность их владельца. Джон мог быть и резким, и грубым, и жёстким, но с ней никогда. С ней он прятал своё недовольство в каменную маску лица, в молчание, в фальшивое острословие. У Джеффри всё было наоборот. Его лицо говорило прямо. Он не мог скрыть чувств. Но его руки неожиданно твёрдые, сухие, жилистые, что вчера вечером держали её столь уверенно, говорили о многом. Леди Хеллман всегда обращала внимание на руки и осанку. Железная осанка Джеффри выдавала в нём сильный характер, именно поэтому три года назад она взяла на работу его, а не других претендентов, подходящих куда больше. Да, он был крайне нервным, нелепо нервным на работе, но баронесса понимала, что он просто хотел нравиться, хотел сделать всё в лучшем виде. Он просто волновался, как и переживал за то, что его не воспринимали серьёзно. Но сейчас, как и вчера, он смотрел на неё уверенным удивительно спокойным взглядом, так странно смотрящимся на молодом лице. Баронесса стойко ловила себя на ощущении, что рядом с Джоном, какой бы надёжной скалой он не был, она никогда не ощущала желанного спокойствия, в отличие от Джеффри. Такого смешного и нелепого Джеффри. Такого на самом деле нераскрытого и непонятого Джеффри. Баронесса продолжила курить в полумраке дворика, то и дело изучающе глядя на лицо секретаря. Джеффри видел, что ноздри баронессы подрагивали, он знал о её склонности к чуткому восприятию ароматов. Но от неприятного она сразу бы поморщилась и отошла в сторону. А вот когда аромат ей нравился, она как бы принюхивалась к нему. — Джеффри, — внезапно начала она, стоя к молодому человеку в пол оборота. — Мне пятьдесят четыре. Через шесть лет бороться с возрастом уже будет бесполезно. Шесть лет. А потом только уединение и работа, никаких шумных приёмов, эпатажных выходов. Знаешь, когда мне было тридцать с небольшим я одевалась довольно скромно. Тогда я просто была красива, тогда не требовалось яркая блистательность бриллиантов и шикарность, даже излишняя шикарность нарядов. Тогда не надо было целый час посвящать созданию лица на лице. Оно было естественно прекрасным. Я пережила мужа, пережила своего ребёнка, предательство, зарекаясь впускать хоть кого-нибудь в своё сердце настолько близко, чтобы это могло причинить боль. Однако обещания не выполнила за что, видимо, была наказана. Я по жизни иду одна. Все мои романы, вся эта страсть на показ — это всё фарс, от части имидж, иногда тоска. Но я никогда бы не позволила чистому и открытому мальчику стать предметом сплетен для злых языков. Страсть взрослой женщины всегда была предосудительна в обществе, тем более в таком консервативном как у нас. Баронесса замолчала, выпуская облако дыма. Джеффри опустил голову и заговорил очень тихо: — Я, конечно, почти ничего про вас не знаю. Я всегда воспринимал вас лишь как живую легенду и был счастлив стать частью вашей истории, вашей команды. Но мне бы хотелось быть вам другом. Я понимаю, что это сложно и фактически невозможно, поэтому я просто буду вашим секретарём, преданным помощником, тихим и незаметным. — Обожающим тайно и благородно, — тут же вставила баронесса. — Да, — ответил Джеффри уверенно и чётко. — Мальчик, — повернулась она к нему, — дружбы между мужчиной и женщиной не бывает. — Тогда я просто буду вас любить и надеется, что смогу быть вам опорой. И я не мальчик, мне уже тридцать. — Для меня мальчик, — сказала леди, ласково проведя рукой по щеке и подбородку Джеффри. — Не хочу тебя утягивать в пучину страстей и проблем. Ты не выберешься оттуда. — Почему вы так уверены в этом? — Опыт, Джеффри, дурной и горький опыт. Тяжело спать с молодым мужчиной, даже когда ты ему за это платишь, и он просто отрабатывает свои деньги без всякого чувства, но вдвойне тяжело спать с молодым мужчиной, который тебе ничем не обязан, и который начинает тебе нравится. — Вам сложно верить в любовь, что может возникнуть между женщиной и мужчиной, что много её моложе? — Нет. В любовь мне как раз верить легко, но она мгновенно вспыхивает и также мгновенно исчезает. Мне сложно верить в порядочность, хотя вроде перед глазами за всю жизнь такая коллекция портретов пронеслась, и, казалось бы, пришло умение читать людей. Но нет. Люди всегда полны сюрпризов.