***
— Конечно какие личные машины, — зло думала Миллер, шагая под проливным английским дождём по улице в направлении дома мод. Баронесса словно заранее издевалась над ней, как бы давая понять, что даже если она и уступит, то это будет та ещё война. Зайдя в помещение ателье, Эстелла посмотрела на себя в зеркало. Жалкое зрелище. Словно мокрая крыса. Так не хватало родного чёрного на контрасте с красным и белым. Развернуться да плюнуть бы им всем в морду: чванливым, бессердечным, богатым, зарывшимся в своей самости и власти. Но Миллер знала, что баронесса на самом деле боялась её, боялась быть с ней и боялась остаться без неё. Ателье встретило своего очередного дизайнера совершенно скучно и обыденно. И всё равно оно нравилось Эстелле. Ей нравился его запах, лёгкий шум ламп дневного освещения, лёгкий гомон речей, ей нравился запах только что отутюженных или отпаренных тканей, ей нравился блеск ножниц и игл, уют настольных ламп и даже серо-зелёные тона внутренней отделки, ей нравились белые халаты сотрудниц и высокие арочные матовые окна. Всё это было единым механизмом со здоровой рабочей суетливостью. Эстелла понимала почему баронесса иногда любила оставаться здесь по вечерам одна. У этого пространства словно была своя душа. Эстелла не сказала бы, что она за это время настолько прикипела к этому месту, но именно его она бы назвала родным домом, а не свою закуренную однокомнатную малометражку и уж тем более не цоколь нежилого здания, которое они приспособили для совместного быта с Хорасом и Джаспером. В остальном домом Эстелла могла бы назвать только свою одежду. Авторскую дизайнерскую одежду. В этом плане она была как улитка или черепашка, мир прекрасен, когда ты в своей скорлупе.***
Леди появилась на рабочем месте в одиннадцать, вальяжно прошагиваясь вдоль согнутых работой спин. Каждый из работников словно пропитывался электричеством, напрягался и вытягивался в струнку, едва только начинал чувствовать даже не шаги, и не дыхание, а словно вибрацию Хеллман. Леди не сменила наряда, так и приехала в чёрной шёлковой блузе, наверно слишком эротичной, на взгляд Эстеллы, что была заправлена в юбку-карандаш с завышенной талией. В сочетании с гофрированным асимметричным пальто-пиджаком и чалмой из странного переливчатого материала смотрелось это эффектно и элегантно, но отделаться от чувства, что у баронессы намечались похороны было очень сложно. А похоронить она могла что и кого угодно. Например, как сейчас идею Маклагена — дизайнера с чуть тронутыми сединой висками, что в стиле одежды косил под одного популярного эстрадного певца (его имя Эстелла всё никак не могла запомнить). — Весенний показ не за горами. Ну же напрягайте, напрягайте свои гениальные извилины, — словно обращаясь к потолку, процедила сквозь зубы баронесса. — Все это слабо, скучно, пресно. Нет, Эльза. Это не платье для коктейля, это убожество, — сказав это, Хеллман, просто вырезала бритвой лист с эскизом из папки Эльзы и кинула его на пол. Когда её всесиятельность со всей своей лучезарностью пошла освещать иные помещения, дизайнеры тревожно выдохнули. — Что-то она сегодня слишком нервная. — Давно её такой злобной не видел. — Разговорчики! — послышался оклик старшего, и дизайнеры снова старательно упёрли носы в планшеты. Лишь Эстелла, затаившись, молчала. И все эти нервные взгляды в личной домашней мастерской и вся эта грозность сейчас. Что это предвкушение прелюдии или страх? Как это удобно, срываться на сотрудников, когда хочешь скрыть настоящую причину волнения. Эстелла торжествовала и, прячась за рыжими волосами, улыбалась. Хеллман паниковала, Хеллман была возбуждена. Эстелла это ощущала кожей, как и то, что баронессу бесило, что Миллер чувствовала её состояние.***
Баронесса отвечала на письма, приглашения, претензии по качеству работы. Раздавала нагоняи, придирчиво изучала ткани, лучезарно улыбалась клиентам, но всё время краем мысли возвращалась в свой дом, в свою личную мастерскую, к улыбке и игривому колючему взгляду Миллер. Отчаянно вопрошающему взгляду Миллер, к победоносному и покорённому, злому взгляду Миллер. Леди не хотелось быть рядом, но хотелось видеть результаты трудов своей… Своей ученицы? Воздыхательницы? Соперницы? Очень сложно было подобрать определяющее слово. Да, они с Миллер были словно едины. Словно слеплены из одного теста при огромной разнице в положении, возрасте, образовании. Какое-то странное родство душ, странное единое понимание красоты в каких-то абсолютно противоположных формах. Эстелле была подвластна та кипучая и могучая энергия, что когда-то текла и в жилах самой Хеллман. Рядом с этой странной девушкой баронесса ощущала давно забытое чувство движения творческой мысли, свободной и самобытной. Только одно тревожило более чем опытную царицу английской моды. Она нуждалась в Миллер больше, чем Миллер нуждалась в ней. Точнее, как художник, Миллер теперь и вовсе не нуждалась в баронессе: ни как в учителе, ни как в наставнике по бизнесу. Нуждалась она только в тепле и ласке, предельно странных, каких-то извращенных, словно баронесса могла заменить ей целый мир, стать другом, утешителем, опорой. Ей же самой Эстелла была нужна как глоток свежего воздуха, как вода для засохшего сада, как крылья молодые и прочные, взамен старых и уставших. Однако сложность была в том, что баронесса не могла любить. Она до жути боялась этого сложного чувства, которое могло захватить целиком и оставить с дикой оглушающей болью. Вот поэтому если и романы, то неглубокие. Если и любовь то, механическая как процесс, лишенный эмоций, красок, привязанностей. Баронесса выдвинула ящик стола. Среди вещей, столь нужных в деловой обстановке, там лежал один совершенно неуместный предмет, деталь гардероба, причём детского. Маленькие вязаные носочки. Баронесса взяла их в руку и скорее по инерции поднесла к носу, словно носочки могли на себе хранить запах ребёнка. Ванесса знала, что эти носочки никогда не соприкасались с кожей младенца, но даже через года ей отчаянно чудилось, что они пахли так, как пахнут новорожденные. Смутный сон, проносящийся сквозь анфиладу лет: крик младенца, ощущение тепла и нежной влажной кожи. Запах свежих, только что срезанных роз. Было ли это на самом деле? Или это всего лишь фантазии обезумевшей от горя женщины? Баронесса убрала носочки обратно, потёрла переносицу и позвала Джеффри. — Пригласи Филиппа. Пусть принесёт разработки, а потом пригласи Миллер. Джеффри сделал вид, что ничему не удивляется, и ему вообще глубоко наплевать кого вызывает к себе в кабинет госпожа. Однако что касалось Филиппа, то здесь не было вопросов. Мастер уже давно создавал для баронессы выходные платья. Что создавала для леди Миллер и почему это была Миллер — это было для Джеффри загадкой, ровно такой же загадкой, как и само приглашение Миллер, поломойки-витринщицы-вандалки, в самое модное ателье Лондона. Джеффри чуть-чуть поморщился и с важным видом помчался выполнять поручения.