Влюбилась...

Ночь светила в окна то скрываемой, то открывающейся из-за облаков луной под шум моря и свист ветра. Эстелла не могла сомкнуть глаз. Всё было незнакомым, всё было чужим, всё пахло непривычно и при этом всё равно странным образом манило своей мрачной спокойностью и вековой стариной. Эстелла никогда не могла заснуть на новом месте. Видимо детская травма, связанная с переездом в приют, настолько крепко засела внутри, что так и осталась в виде неосознанного страха. Курить надо было бегать на улицу. Досадная помеха. Так хоть как-то можно было бы расслабиться. Эстелла лежала под стёганым с вензелями одеялом и чувствовала себя невероятно по-дурацки. К этому щедро добавлялись душевные терзания. Огромная кровать под балдахином словно тёмный склеп, где буквально каждую минуту всплывал образ баронессы, то рассеянной и расстроенной, то грубой и жесткой, а то нежной и ласковой, какой она была в светлой мастерской на большом диване или маленькой квартире, где едва дыша от нежности, замерев, прижималась мягкой тёплой грудью. Не выдержав скребущего чувства тревоги, Миллер, накинув тёплый, расшитый, одолженный халат, вышла в коридор. Настенные бра давали не столько света, сколько создавали неверную игру теней. Благо Эстелла помнила план здания и знала, где находится спальня баронессы. Ещё это место стойко ассоциировалось с собаками. Три исчадия ада. Интересно, как они там сейчас у Хораса с Джаспером? За ужином её светлость рассказала, что предстояло за мероприятие, и показала план примерной рассадки гостей. Трехдневная тусовка высшей знати Англии. Приезжали всякие важные дяди и тёти некоторые даже из-за границы. Конечно, Эстелла ничего не понимала в светских раутах, и понятное дело Хеллман вызвала её сюда только за тем, чтобы уже лично не спускать глаз с опасной соперницы. Но работа работой, а чувства чувствами. Эстелла сейчас шла в полную неизвестность непонятно зачем, неуверенная ни в чём. В голове, равно как в груди, бурлила опасная горячность. Хотелось видеть баронессу. Просто видеть. Просто хотелось. Зная о камерах слежения, Миллер старалась идти спокойно, уверенно, словно так и надо в два часа ночи — обычное дело. Дизайнеры, они же такие дизайнеры, конечно, до утра не потерпит. У двери в вожделенную спальню Эстелла замерла, чувствуя себя низко, грязно, страшно и пошло. Снизу пробивался слабый свет очевидно от настольной лампы. Эстелла прислушалась. Раздавались тихие звуки музыки. Сердце ушло в пятки, а руки взмокли и похолодели. Неуверенно приоткрыв дверь, Эстелла заглянула внутрь. Она уже была здесь, перед организацией чёрно-белого зимнего бала, приносила огурцы на дневную девятиминутку. Сейчас эта огромная и помпезная комната тонула в полумраке. Все предметы в ней из-за свечения настольной лампы отливали золотом: молчаливый шкаф, пуф, персидский ковёр, столбики кровати без балдахина, грани стакана, что стоял на туалетном столике, даже леди, что сидела перед трюмо в халате, накинутом на ночную сорочку. Взгляд баронессы был потерянный и пустой. Она словно дремала с открытыми глазами, иногда поднося к губам напиток цвета тёмного янтаря. Дверь скрипнула, и Ванесса тут же обернулась на шум. Эстелла ёкнула, резко встретившись со взглядом, лишенным обычного лоска: накладных ресниц, подводки, теней и очков. Без макияжа и причёски фон Хеллман выглядела старше, и взгляд у неё был более прямой и пронзительный что ли. Минута неловкого напряженного молчания прошла под тиканье часов и какую-то заунывную балладу на французском. — Пришла таки? — спросила Хеллман раздраженно, мельком бросив взгляд на часы. — Что же так долго? Неужели совесть всё это время мучила? Эстелла не ответила, оставшись стоять у двери и сминая в руках пояс халата. — Время позднее, может всё же объяснишь, что же ты хочешь от меня в два часа ночи? — спросила баронесса с нажимом. — Я хотела бы поговорить, — буркнула Эстелла под нос, чувствуя себя на редкость паршиво, словно вернулась в приют во времена, когда её отчитывала мисс Перистон за чьи-нибудь разбитые носы или губы. — Слушаю, — Хеллман тяжело вздохнула. Эстелла продолжила молчать и смотреть себе под ноги. Не дождавшись ответа, леди продолжила: — И снова как побитая шавка сначала делаешь гадость, потом получаешь по морде, а потом думаешь, что можно прибежать, скуля, и тебе всё простится, — она говорила это с каким-то опустошающим презрением в голосе. Каждое слово вонзалось ледяной иглой под кожу Эстеллы. Девушка на мгновение кинула умоляющий взгляд: баронесса не смотрела на неё, вместо этого она разглядывала своё отражение в трюмо, медленно потягивая виски. Эстелла от такого игнорирования почувствовала себя ещё противнее: — Это не относится к тому, что я чувствую, — ответила она. — Хм, — Ванесса усмехнулась и отпила из стакана приличный глоток. — Ты поэтому здесь? Простите? Я не я, и лошадь не моя. Ты ещё мне про раздвоение личности расскажи. Или что это ты болеешь, а так вообще милая и пушистая. Не пори чепуху, девочка, — тут Ванесса пристально вонзила голубой лед глаз в ошарашенный взгляд напротив. — Нельзя любить и унижать одновременно. — Я… я… я просто пытаюсь пробиться, — сказала Эстелла, стараясь не сорваться на слёзы. — Да, самым экстравагантным методом. В следующий раз ты бомбу подложишь в дом мод или дёгтем меня обольёшь… любя? Эстелла уже не смотрела на леди, глаза предательски защипало. Она отрицательно замотала головой. — Простите, простите, я не хотела, — прошептала она сквозь слёзы, что намочили ночную рубашку. — Простите, простите, — передразнила её леди. — Мне бы следовало уничтожить тебя ещё выходкой раньше. Но я всё ещё что-то пытаюсь. Вот скажи мне какого я всё ещё пытаюсь? Зачем мне это? Леди всем корпусом развернулась на дрожащую мелкой дрожью Миллер. Вдруг Эстелла как метеор рванула с места и с беззвучным рыданием упала в ноги её светлости, задевая трюмо. Стакан пошатнулся и с глухим стуком упал на ковёр, выплескивая своё содержимое, оставляя тёмное пятно, похожее на разлитую кровь. Леди спокойно опустила руку на буйную рыжую голову: — И люблю, и ненавижу, и сама себя не понимаю, — сказала она тихо, обращаясь непонятно к кому, то ли к Эстелле, то ли к себе. — Люблю, — горячо и горько шептала Эстелла, хватая её светлость за руки и покрывая руки, колени, бёдра беспорядочными поцелуями. — Люблю, люблю. Не могу без тебя. Я такая дура. Ну скажите мне: «Миллер — ты дура, полная дура!» Баронесса ничего не ответила. Она шумно вздохнула и медленно стянула с Эстеллы парик: — Нет, ты не дура, — баронесса немного отстранилась от бесконечных поцелуев. — Ты ожесточившийся против мира ребёнок, который не принимает ничьего покровительства. Ты другая, не такая как все, гениальная, злая и жестокая — да, такой ты пытаешься казаться. А я вижу невероятно перепуганную молодую женщину, которая до смерти боится провала. Но больше провала она боится предательства, вот поэтому и бьёт наотмашь даже тех, кто близки и тех, кого она любит. Бьёт, чтобы опередить, чтобы её не успели ударить. Ты думаешь я не узнаю в тебе саму себя? — Себя? — Эстелла подняла зарёванное лицо с колен баронессы. — Себя, — спокойно ответила леди и пальцем дотронулась до горячей и мокрой щеки. Эстелла в ответ надолго прильнула губами к руке с алым лаком. Хотелось выть, хотелось кричать, хотелось ломать всё вокруг. Неужели, неужели это правда?! Вскочив на ноги, Миллер начала покрывать поцелуями лицо, волосы и шею баронессы. Леди от наплыва такой страсти замерла. Она так и осталась сидеть на стуле, глядя в отражение зеркал, как истерично и хаотично молочной белизны руки гладили её шею, ключицы, плечи, спускаясь ниже, стягивая с плеч парчовый расшитый халат, стягивая вниз бретели ночного белья, высвобождая грудь. — Я не могу без тебя, твой запах… — слова обрывались, терялись в жарком шёпоте на коже, в волосах, в длинных поцелуях. Эти слова рябили Ванессе кожу, царапали слух, отдавались тупой болью и сладкой слабостью в голове, сжимались в недрах живота. Ей не хотелось взаимно отвечать на поцелуи, не хотелось быть нежной и страстной в ответ. Эта была последняя грань внутренней границы дозволенного. За ней стояла пропасть неизрасходованных чувств, потому что Эстелле было двадцать четыре, как могло бы быть её дочери, как было Франсуа на момент смерти. Невероятно талантливая личная боль с убийственным запахом роз, что сводил с ума и заставлял действовать, не сверяясь с головой. Скрипучий противный голос зазвучал с новой силой: — Влюбилась… ты проиграешь… ты знаешь это… знаешь… Расчёт любовной игры и был на то, что перебесится Эстелла, но похоже Ванессу засасывало саму. Эстелла чувствовала внутреннее сопротивление и напряжение, исходящее от баронессы. Но ощущение бархатной кожи под руками, тяжелого дыхания, сжатых твёрдых сосков — всё это уже не давало возможности остановиться. Эстелла словно окунулась в баронессу с головой, чувствуя, что сейчас будет взрыв: или окончательное расставание, или примирение. И когда Ванесса внезапно обхватила её, крепко прижимая к себе, Эстелла поняла — стена рухнула. Хеллман вмиг перестала быть отстранённой. Схватившись за отвороты халата она стащила Эстеллу на пол, покрывая тело девушки жадными поцелуями, целуя в припухлые губы с обезумевшей страстью поздней женской любви, зарываясь пальцами в волосы той, которую изначально намеревалась просто использовать, и ту, на которую рассчитывала как на преемницу. Такого напора Эстелла не ожидала. Это даже её смутило, но с каждым поцелуем она стонала всё громче и изгибалась сильнее. Сорочки и халаты лежали рядом с женскими телами, что в медовом свете настольной лампы извивались золотистыми змеями. Ванесса не понимала, что творится с ней. Словно в руках она держала потерянное счастье, ключ от сна и покоя, призрак, мираж из снов. Ей казалось, что Эстелла возносит её в рай и одновременно развращает. Постыдные ласки, аморальная страсть, ненормальная любовь женщины к женщине. Неужели на самом деле она всегда была такой ненормальной? Ванесса знала, что Эстелла придёт к ней, не могла не прийти, поэтому перед её приходом она выпила несколько стаканов, чтобы расслабиться. И всё равно её выбивало, крутило и ломало. Ломало изнутри. Ни с кем из партнёров Ванесса не чувствовала такой разрушающей гармонии, с Эстеллой — да. Мерзавка скулила под нежной рукой, двигала бёдрами и шептала: — Да, люби меня, люби со всей страстью. И, потеряв голову окончательно, Ванесса любила.