Разница

«И не уйдёшь ты от суда мирского, как не уйдёшь от божьего суда».

Двери открылись. По залу метался сквозняк. Утро было холодным, и Лайт сжимал кулаки, пытаясь прекратить дрожь. Вдохи царапали горло, с выдохом изо рта слетал кашель. Лайт поёжился, и белый, яркий свет ослепил его. До места подсудимого оставалось не больше пятнадцати шагов, и впервые за эти годы Лайт понял, что не хочет идти. Ожидание никогда не хуже приговора. В ожидании спокойно и тихо, холодно, словно ты давно мёртв. Ожидание схоже со сном; а во сне никто не убьёт, не ударит и не тронет. С закрытыми глазами тихо, как дома, и заседание не имеет значения. Можно представить всё, что угодно: Саю, ворчащую на домашнее задание, маму, которая накрывает на стол. Отца, взволнованного, но сдержанного, и коробку с часами в его руках. Лайт приоткрыл глаза. Часы. В его комнате полно одежды, книг, журналов, но брать что-либо из них было бессмысленно. Когда отец предложил взять что-то «на память», первым и последним вариантом стали часы. Помнить о времени при пожизненном заключении — забавное желание. Помнить о времени, направляясь на смертную казнь, ещё забавнее. Тиканье стрелки напоминало обратный отсчет. «Сорок» подумалось Лайту, и он потратил на растерянность ровно пять шагов. Скамьи блестели под лампами. Тянулись по обе стороны, словно кресла в театре. В зале тихо. Наручники давили на запястья. Пусто на местах присяжных, слева у стойки переминался с ноги на ногу адвокат. Переминался не потому, что волновался перед защитой, а потому, что так надо. Каждый человек в зале понимал неотвратимость приговора. Присутствие кого-либо, кроме судьи — формальность для соблюдения закона. Не было ни отца, ни Сатико. Справа от места, где они должны были сидеть, скучающе пересматривал записи обвинитель. Соитиро рассказывал, что сторона обвинения всегда нервничает не меньше адвоката. Каждое действие должно продумываться на три шага вперёд, и в этой тактике Лайт узнавал себя. Отец также рассказывал, что и адвокат, и обвинитель не спят в ночь перед заседанием и ночью после. Это, вероятно, выматывающая работа, но лица работников казались не только не измученными, но и бодрыми. Неужели единственным, кто не выспался, был Лайт? Всего лишь пять шагов... Десятый шаг. Тишина давила на виски. Взгляды прожигали спину и плечи. Судья, охрана, адвокат; глаза, их немного, но достаточно. Их немного, но зал пропитался страхом и жалостью. Воздух казался густым, один шаг сменял другой, и Лайт не шёл; плыл, растворяясь в мерзлом потоке ветра. Ужас привычен, он — часть зала, часть здания, и часть Лайта. Ужас расходился по телу, словно огонь, выжигая горло, живот и грудь. Холод сменялся жаром, жар сменялся холодом, и голова то пустела, то звенела от беспорядочного хода мыслей. Они смотрят. Все они смотрят. Пожалуйста, пусть они перестанут смотреть. Пусть это закончится быстрее, или, нет, пусть это никогда не заканчивается. Пусть останется девять шагов, судья с молотком в руке, адвокат и высокий потолок. Пусть останется Рюдзаки, здесь же должен быть Рюдзаки, почему он не хочет помочь? Одиннадцатый шаг. Хватит думать. Думай о другом. Казнь — единственная тема, которой Лайт не интересовался никогда. Он не хотел оказаться полицейским, который приносит смерть. Каждый заслуживает прощения. В конце концов, многие преступления совершаются под давлением обстоятельств. Ребёнок, укравший из магазина буханку хлеба, пытаясь прокормить мать, не заслуживает наказания. Отец, убивший вора в попытке спасти семью, наказания не заслуживает. Лайт глубоко вдохнул и опустил голову. Что-то в этой мысли было искусственным, неправильным. Навязанная истина среди настоящих. Если отец не заслужил казни, то заслужил ли вор, которого он убил? Если согласиться с тем, что отец поступил верно, смертная казнь — правильное решение, ожидающее каждого преступника, причинившего людям боль. Руки дрогнули, от нервного смешка подернулись плечи. Если боли заслуживает каждый, кто причинил боль другим, то казнь должна ожидать и отца. Единственная причина отправить на казнь одного и простить другого: разделение людей на «сильных» и «слабых». Сильные должны защищать, а слабые принимать защиту. Так, слабые соглашаются с решениями суда и полиции, позволяя спасти себя. Сильные же смертью очищены и прощены. Иначе казни достоин и тот, кто выносит о ней приговор. Была ли разница между Кирой и тем, кто держал сейчас молоток? Нет. Лайт стиснул зубы и помотал головой. Он оступился на двенадцатом шаге, и охранник подхватил его локоть. Нельзя рассуждать о Кире, нельзя допускать, что обвинения Рюдзаки верны. Пот проступил на лбу, Лайт побледнел, и вдохи забили о грудь. Он не Кира. Быть может, был им когда-то, но не сейчас. Можно согласиться с чем угодно, можно признать вину и смириться с обвинениями, но Лайт — не Кира, не серийный убийца, не Бог и не судья. Забавно надеяться на прощение. Рюдзаки знал Киру лучше, чем каждый человек в зале. Знал, как он смотрит и говорит, лжёт и рассуждает. Лайт невольно допустил мысль, что Кира был интересен L больше, чем сам Лайт. И, стоило Кире уйти, L быстро потерял интерес. С исчезновением Киры их обоих покинула привязанность, не конкурирующая ни с дружбой, ни с семьёй. Сильнейшая привязанность из существующих. Привязанность, свойственная лишь врагам. Тринадцатый шаг. Рюдзаки наблюдал с противоположного конца зала, приобняв колени и опустив голову. Свет не отражался в его зрачках, чёрных и пустых, огромных, словно чернильные пятна. Ненавидеть его было бы правильно, справедливо; было бы, но Лайт не мог заставить себя. На четырнадцатом шаге он опустил голову и стиснул зубы, тело задрожало, разошлись колени, и Лайт рухнул на скамью, пропустив пятнадцатый шаг. Судья дежурно простучал молотком. Ровно три раза, в знак начала или приветствия. Он долго зачитывал правила, и Лайт старался слушать, но знал их наизусть. Голова падала от кивков, шёпотом он произносил хриплое «да» на каждый глупый типичный вопрос. Если Лайту дадут слово, никто не станет слушать. Или же, сдерживаясь от желания торопить, выслушают вполуха. Когда ты серийный убийца с папкой доказательств против себя же, людям ничего не остаётся, кроме как снисходительно улыбнуться. С такой же улыбкой встречают провинившихся детей. Быть может, если бы Рюдзаки и Лайт и сейчас были похожи, L подумал также. Однако, встретившись взглядами, он даже не моргнул. Сегодня они не успели и поздороваться. Лайт предположил, что это связано с безопасностью. Рюдзаки очень рискует, находясь здесь. Неизвестно, знает ли суд доподлинно, кто он такой, и задавался ли судья вопросом, почему детектив, поймавший Киру, остался жив. Однако присутствие L можно было бы принять за неловкое извинение. Лайт наклонился, придержав голову. Если бы Рюдзаки не потребовалось быть здесь исключительно по профессиональному делу, да, это было бы извинением. Поддержкой и, быть может, напоминанием о том, что они всё ещё друзья. Губы подёрнулись в горькой улыбке, изо рта вырвался выдох, средний между всхлипом и смехом. Лайт выпрямился и приложился к стене затылком. Прохлада освежила мысли. Теперь зал не было видно. Над головой сиял широкий потолок. Рапсовая люстра освещала скамьи плохо, бледно, или же казалась тусклой сквозь пелену. Лайт потёр глаза; суд виделся размытым пятном. Его снова охватило желание представить другое место: светлое, тёплое, со знакомыми лицами. Монотонно звучал голос судьи, также звучал и L. Эхом расходился шорох стопки документов. L много говорил, в разы больше, чем раньше. Больше, чем судья и адвокат, и сторона обвинения лишь лениво поддакивала ему. Это заседание — не более, чем лёгкий заработок, и работники должны быть благодарны Рюдзаки за возможность прославиться, не сделав ничего. Конечно, информация о Кире не уйдёт дальше органов власти, но неужели в истории не останется «тот самый судья, вынесший приговор Кире»? Все эти люди, и без того известные профессионалы, беседовать с которыми, должно быть, некомфортно и L. Рядом с ними он казался до забавности диким. Детектив с именем знаменитого исполнителя, в помятой кофте и взъерошенными волосами. Бледный, как бумага в его руках. Рюдзаки такой же странный, он навсегда останется странным, и Лайт сжал рукав, вглядываясь в лицо издалека, пытаясь запомнить. Большие и сонные глаза с синяками, впалые щёки и пустой взгляд. Дёрганые движения, кривые и неправильные, забавные и раздражающие разом. Он интересный человек и отличный детектив, предатель, сообразительный и быстрый в размышлениях, предатель, отличный друг и… Судья ударил молотком, и Лайт вздрогнул, в нетерпении стиснув зубы. Он поднялся рывком и невольно покачнулся, когда в зале потемнело, и изображение перед глазами запестрило пятнами. Стук молотка был долгим, невыносимо долгим и громким, словно судья вбивал гвозди в деревянный стол. Лайт поморщился. Он мог поклясться, что удара было три, но, когда судья закончил, в голове продолжало стучать. Оставь меня в покое. Оставь меня в покое. Зал затих. Лайт застыл, капля пота пробежала по виску. Боль сжала сердце и живот, и тишина оказалась хуже голоса и стука. Белый, яркий свет жёг глаза. Судья и адвокат казались чёрными тенями. Силуэт Рюдзаки стоял вдали, тихий и неподвижный, и Лайт поймал себя на мысли, что не может сдвинуться с места. Страх сменяло спокойствие, спокойствие переходило в ужас и вновь сменялось смирением. Тело окаменело, но страх дробил грудь изнутри, раздвигая кости. Лайт приоткрыл рот, сдерживая крик, когда прозвучал вердикт. «Пожизненное заключение». Тело дрогнуло, Лайт оступился от слабого толчка в спину. Охранник прикоснулся к его плечу, тишина длилась не больше трёх бесконечно долгих секунд, пока Лайт не выдержал, широко раскрыл глаза и дёрнулся, пытаясь вырваться из наручников. — Я не Кира! Это же очевидно! Меня подставили! Я не Кира! Д-даже если я был преступником, я не преступник Сейчас! — он обернулся к L, дрожа и часто, шумно выдыхая. — С-сделай что-нибудь! Нельзя наказать того, кто ничего не помнит! …Рюдзаки такой же странный, он навсегда останется странным. И его бледное лицо, сонные глаза с синяками, впалые щёки и пустой взгляд. Он предатель, и предатель, и предатель, и предатель, и — Мне жаль. Лайт глубоко вдохнул и прищурился. Что-то яркое, красное, ядовитое заблестело в его глазах перед тем, как он опустил голову. Взгляд потух, и Лайт всхлипнул, когда охрана приоткрыла двери. За спиной прозвучало глупое прощание, и молчание в ответ значило больше, чем любые слова.