«Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят».
Стрелка часов звонко тикала, минуя цифру за цифрой. В коридорах тихо, в комнате темно, но сон не шёл в голову. В углу, недалеко от двери, мигал огонёк камеры. Лайт знал, что за ним наблюдают, знал, что это правильно, и теперь, казалось, привык к этому также, как к пресному обеду в тюрьме. Еда там была паршивой, Лайт с трудом вспоминал, когда в последний раз ел. Желудок болезненно ныл, чувство голода сменилось колющей болью. Слюна скопилась у нёба, и Лайт сглотнул, обернувшись на тарелку с рисом. Она стояла на краю стола и пахла терпимо, но аппетита не вызывала. Более того, в комнате она оказалась исключительно по настоянию Отдела. Лайт отказывался так долго, как только мог, прежде чем согласиться от бессилия и, вероятно, усталости. Когда остальные твердили про еду, Лайт и L говорили о камерах.— Надеюсь, ты понимаешь, что нам снова придётся вести наблюдение?
— Да, — Лайт вздохнул, — Без этого не обойтись.
Он надавил на рис, сжимая, размазывая по дну. Рис распластался по тарелке крупным белым пятном. Лайт поджал губы и, выловив кусочек, поднёс к губам. Рваный, горячий выдох разогрел палочки, и запах заставил поморщиться. Еда. Странно. И дома она была такой?— Я также думаю, что мне не стоит возвращаться домой. Возможно, в моей комнате остались вырванные из Тетради листы. Если мне потребуется попасть в комнату, Отдел должен провести обыск. L приложил палец к губам и прикусил ноготь. — …Значит, связи с семьёй после суда у тебя не было? — Да. Я просил врачей и администрацию не подпускать ко мне ни родственников, ни работников.
— Что насчёт пациентов? — Я не знаю. Я не говорил ни с кем, кроме...я полагаю, Икиру...но я не помню, чтобы он говорил что-то странное или подозрительное. — Что ты счёл бы подозрительным? Лайт дотронулся до затылка и нервно, коротко улыбнулся, опустив взгляд. — Рюдзаки, я помню не так много, как можно подумать…
Лайт поморщился. Головная боль усилилась, он с трудом прожевал кусочек риса и подался вперёд, зажав рот ладонью. Тошнота давила на грудь, порывами била по желудку, словно кости вытаскивали через горло. В глазах потемнело, и Лайт прикоснулся к подушке головой.— Кира здесь. Это произошло утром, а может, днём. Нельзя сказать точно. Когда Лайта вели к машине, он видел огромное голубое небо с белыми, пушистыми облаками. Яркое оранжевое солнце, такое же, как рисуют дети. С длинными, мягкими лучами. Тёплыми, словно одеяло, и яркими, словно ночник. Отовсюду звучали голоса и гудки, гул машин и сирены, шипение рации и приказы полицейских. Когда же он стоял в коридоре, было тихо. Разговоры и смех оборвались, словно лопнувшая струна, и коридор застыл в ожидании смерти. Стоило Икиру прикоснуться к груди, работники замерли. Тело рухнуло, по полу разлетелись листы. Глубокий вдох наполнил грудь Лайта, он прикоснулся к своему сердцу следом, непроизвольно, но сильно сжал пальцы, проверяя, стучит ли, жив ли он сам, настоящий ли стук и… стук показался странным. Словно сотни гвоздей вбивали изнутри. — Я н-не… Я ничего не сделал! Это не я!
Икиру мертв.L растерянно раскрыл глаза. Тело лежало у его ног, тяжёлое и неподвижное. Икиру не дышал, но конечности редко вздрагивали. Мёртв. И вправду мёртв? Не может быть…L нахмурился.
Нет, вероятно, может. Этому есть объяснение. Запланировано. Всё это, несомненно, продумано с первого шага на этот этаж. Знал ли Икиру, что погибнет? Вероятно, нет. Однако это не значило, что он не причастен к плану. Более того, он, скорее всего, играл в нём настолько большую роль, что был вынужден умереть. Лайт отошёл на шаг, по виску пробежала крупная капля пота. Смешались страх и усталость, мир потемнел, и Лайт приоткрыл рот, часто и резко вдыхая. Вдохи бились о горло, но не проходили в грудь. Он силился заговорить, но не мог выдавить и слова. Свет, яркий и белый, ударил в глаза. Тишина разошлась по коридору, зазвенела в ушах, и тело застыло, вздрагивая от громких, частых стуков сердца. Если человек, получивший другую Тетрадь или лист из предыдущей, здесь, его можно распознать. Мог ли один из врачей незаметно записать имя? Единственным, кто держал ручку в минуту смерти, был человек на регистрационном пункте. L перевёл взгляд на стол, но вздрогнул от щелчка телевизора. Ненавязчивое бормотание ведущего сменилось серым изображением с надписью «ᏦᎥᏒα». — Минуту и двадцать секунд назад я доказал, что обладаю силой Киры, — начал голос, прерываемый на частый и громкий шум, — Итак. Мне стало известно, что Кира не находится в тюрьме. Потому я настоятельно прошу Его или Её ответить на данное сообщение.
Лайт стиснул зубы и поднял подушку. Боль в висках усилилась, мысли наполняли голову, копились внутри, словно широкие, колкие нити лески. Руки дрожали, пальцы вцепились в подушку, и Лайт зажал уши, перевалившись на бок. Тошнота усилилась.— Десять человек, предполагаемо, знакомых с Кирой и причиняющих вред, убито. То, что вы продолжаете слушать меня, значит, что вы находитесь рядом с одним из них.
Лайт приоткрыл рот, двигая челюстью часто и рвано, словно пытаясь откусить и прожевать воздух. Грудь стянуло, словно разом стучало больше десятка сердец.— Если я не получу ответ Киры в течение трёх дней, Кира в опасности. Я избавлюсь от работников тюрем, судов, психиатрических клиник, мест принудительных работ. Не имеет значения, кто будет держать его. Скрывать данные бесполезно. Чем дольше Кира будет молчать, тем больше имён я запишу.
Лайт поморщился жмурясь. Тело дрожало, дёргалось, слова застряли в горле с того часа и давили, дробили кости, резали голову и виски. Нужно подумать, но думать не было сил, и Лайт уткнулся в одеяло носом. Болели спина и рёбра, запястья и локти, и голос, знакомый, но чужой, не прерывался ни на минуту. На подоконник падали лучи солнца. К вечеру они покраснели, легли на тумбочку и пол крупными, мягкими линиями. Близился закат, небо синело, терялись среди крыш домов облака, отражались в окнах криво, вытянуто, походили на белый колокол. Лайт приоткрыл глаза, когда луч ориентом упал на его лицо. И приподнялся на локте, когда воспоминания затихли. Наконец, он вспомнил улицу, громкую, но привычную. С незнакомцами, спешащими на работу, со школьниками, каким недавно был и он. Гул голосов и звон чего-то большого, огромного, далеко впереди. Именно тогда, высоко запрокинув голову, Лайт сделал глупое предположение, озвучивать которое было стыдно. Предположение, которое делают лишь отчаявшиеся люди, которым некого полагаться, кроме как на... «Что, если меня спас тот, кого называют Богом?»