Мудрость твоя и знание твое — они сбили тебя с пути; и ты говорил в сердце твоем: «я, и никто кроме меня»
Книга Исаия, Ис.47:10
Стук сердца слился со звоном колоколов. Вдох застрял в груди, опускаясь и поднимаясь, ноющей болью стиснул тело от плеч до подбородка. Лайт не мог выстрелить. Не мог, но пытался, опустив палец на спусковой крючок, сжимая пистолет, вдавливая дуло в подбородок. Если не выстрелит, Икиру не будет единственной жертвой. Весь Отдел мог погибнуть от рук Киры, и Лайт стиснул зубы, пытаясь то остановить его, то думать, как он. Не было человека, который знал Лайта так же, как он сам, и эта мысль не оставляла его. Отказываясь от Тетради, он знал, что не умрёт? Знал, что не сможет, потому что… слаб? Потому что без воспоминаний он обычный человек, а не Бог. Лайт зажмурился, сдавленно выдохнув. Никто на его месте не смог бы. Все люди боятся смерти. Икиру боялся. Наоми Мисора и Рэй Пенбер боялись. Отец боится. Как бы человек ни рвался к правосудию и победе, в глубине души он хочет остаться в живых. Хочет вернуться домой. Домой. Лайт приоткрыл рот, чувствуя, как воздух скопился в груди. Как поперёк горла застыли вдохи, выбивая всхлипы и беспомощный выдох. Дом. Он был вынужден давить на себя так, как, вероятно, давил на других. Обманывать себя так, чтобы желание умереть пересилило человеческие чувства. Он не попадёт домой. Если выживет, не увидит ничего, кроме смертей. L ни на день не отпустит его, не позволит встретить маму, разбитую и тихую, но живую. Не позволит увидеть Саю, то, как она изменилась и выросла. Не позволит услышать её голос, другой, не такой, как раньше. Они не заговорят, и Лайт никогда не спросит, как они смогли прожить эти пять лет, выдержать пустую комнату наверху, привыкнуть ставить три тарелки вместо четырёх. А Саю никогда не спросит в ответ, стоила ли «справедливость» того, чтобы не вернуться домой. Боль стянула грудь. Точно. Лайт нервно улыбнулся, надавив на курок пальцем. Работает. Его умение убеждать работает даже сейчас. Звон колокола не стих — эхом расходился по пустой улице. По крайней мере, казалось. Солнце поднялось над горизонтом, первые лучи заблестели на куполе, бликом слепили глаза. Звон и свет спрятали Лайта. Ровные тени лежали на плечах и запястьях, лотусное солнце сровняло цвет лица и рубашки. Его бледная фигура как статуя сияла посреди полутьмы. Дом. Он никогда не пойдёт в университет, поступления в который ждал больше десяти лет. Никогда не станет полицейским, человеком, спасающим жизни. Станет, только если умрёт. Пистолет щёлкнул, снятый с предохранителя. Дрожь прекратилась. Стрелять. Сейчас. — Лайт! Он приоткрыл глаза. — Опусти пистолет. …Он знал, что не убьёт себя, потому что вмешается отец? Руки невольно опустились, уронив палец с курка. Но что, если частью плана была смерть Соитиро? Если цена его жизни не превышала жизнь Лайта, это абсурд. Нельзя позволить себе выжить. Соблазн опустить пистолет. Соблазн надеяться, что план спасёт Лайта, навсегда вытащит, вытянет, позволит дышать. Убедить себя. Убедить себя. Убедить себя. Это не сработает. План не сработает. Отец погибнет. Держись. — Я не могу, — Лайт проговорил негромко, пытаясь скрыть дрожь. Соитиро показался ему расстроенным, не испуганным. Потому, возможно, и Лайту не стоило бояться. Он рвано вздохнул и приподнял голову, ровнее установив пистолет. — Мне очень жаль. Соблазн не умирать, жить, как все, защищать и быть защищённым. Соблазн довериться самому себе, потому что Кира, возможно, не стал бы избавляться от семьи, если можно избавиться только от L. Соитиро приподнял руки. Его шаги были опасливыми, но быстрыми, и Лайт заметил, как к пистолету тянется его кисть. — Лайт, ты не можешь. Он отступил на шаг и сделал глубокий вдох. Дуло давило на подбородок, руки редко, но сильно вздрагивали, подёргивались пальцы, то попадая на спусковой крючок, то упуская, и Лайт медленно терялся в желании удержать пистолет, а не выстрелить. Удержать, потому что знал, что не будет стрелять? Дрожь усилилась. Лайт опустил голову, пистолет покачнулся между шеей и подбородком. Вдох подёрнул плечи; сердце билось так, что болела грудь. — Тише. Я здесь, — шаги Соитиро замедлились. Голос стал мягче, будто они были дома, как в детстве, когда главным страхом оставался лишь страх темноты. «Тише, я здесь» потому что они семья, даже когда кажется, что кто-то сидит под кроватью или в шкафу. Потому что с Тетрадью в руках Лайт уже знал, что не сможет не довериться? — Пожалуйста, Лайт. Это смешно. Смешно, потому что Лайт не умрёт, не сможет, даже если захочет сильнее, чем перед судом или сейчас. Потому что умирать — это привилегия. Наказание для преступников. Так, врач не вылечит сам себя, а палач не отрубит себе голову. Грудь приподнялась от вдоха, тело не двинулось, но дёрнулось изнутри. Силён Лайт или слаб — неважно. Это не имело значения, потому что желание жить — это жалко, когда оно ценнее жизней других. — Я не хочу, чтобы кто-то умер, — пробормотал Лайт, опуская пистолет, и Соитиро выхватил его запястье, выгибая так, что рукоятка опустилась по кисти. — Никто не умрёт. Я обещаю. Улица затихла. Не звенел колокол и не пели птицы, молчала рация. На мгновение показалось, что все, кто слышал их, уже мертвы. Соитиро опоздал, Рюдзаки опоздал, и предчувствие конца было правильным. L знал, что это случится. L знал, что все они умрут, потому что… Объятия. Лайт раскрыл глаза и выпустил пистолет, оказавшись прижатым к чужому плечу. Рядом с отцом тепло и спокойно, не страшно. В объятиях Лайт смог выдохнуть, воздух перестал метаться в груди, давить на кости, тяжелеть и опускать тело. В объятиях стремление умереть оказалось зажато будто в клетку, и медленно угасало, пока не исчезло совсем. Лайт наклонился к чужому плечу, опустил голову и прижался к Соитиро лбом. Медленно поднял потяжелевшие руки и, наконец, обхватил его спину, прячась от тишины и пустоты раннего утра. Прикосновения — не более, чем признание в собственной слабости. А признание слабости равносильно: «У вас есть все доказательства, но я не согласен, что самого опасного за всю историю Японии преступника нужно изолировать». Не согласен. Сквозь тишину неслышно пробивался стук чужого сердца, и Лайт чувствовал, как плечи Соитиро подёргивались от неровных вдохов. Страх. Они никогда не боялись так, что не могли отпустить друг друга. Соитиро никогда не боялся так, что Лайту стало стыдно и больно. Они не должны умирать просто так. Даже если ситуация ухудшится, если придётся кого-то убить. Лайт хотел жить сильнее, чем каждый в этом месте и в этом городе. Он всхлипнул и пробормотал что-то похожее на извинение. Усталость надавила на голову, Лайт хрипло выдохнул, пытаясь устоять на ногах. Впервые за годы он почувствовал себя защищённым, отчего пригрелся в объятиях и потерял счёт времени. Носком ботинка Соитиро отодвинул упавший из его рук пистолет и, наконец, вдохнул. Хрипота в горле сменилась желанием говорить. — Всё хорошо. Всё хорошо… господи. Всё хорошо. Он избавится от малейшего сомнения, что Кира существует. Что его голос звучал в наушнике. Он Не Может проиграть. — Пап, — Лайт проговорил негромко, но слышно, прикрыв прослушку на пиджаке, — будь осторожен с Рюдзаки, пожалуйста. Выбора не было, но закончить расследование равносильно возвращению в тюрьму. Рюдзаки — единственный, кто относился к этому спокойно. Лайт поморщился и сдержался от извинения вслух. В конце концов, Ł не умрёт, если обвинить его в свою пользу. Кира не вернётся, если не лгать, а искажать правду. — Я не уверен, но… L устроит проверку. Вероятно, она будет связана с тем, что сказал Кира. Он заранее победил.***
Лайт прикрыл глаза, прислонившись к дверце. Освежитель покачивался от ветра. С каждой минутой становилось теплее, близилось утро, белое и ясное, и синева смывала красный рассвет. Теперь все они не за одно. У Отдела одна цель, у Лайта — другая. Значит ли это, что он снова на стороне Киры? Единственным решением было оставаться в нейтралитете. Спасать исключительно себя. Хотел ли он, сохраняя воспоминания, избавиться от Рюдзаки и остальных? Возможно. Лайт знал «Киру» слишком плохо, чтобы судить. У них было одно тело, один разум, но их разделяла единственная по-настоящему сильная вещь — информация. Что было в тех воспоминаниях, чтобы он стал Таким? Или же главной причиной изменений стало время? Нет, ему не придётся притворяться, что обычный Лайт здесь. Он и есть обычный Лайт, который, как и раньше, хочет домой. — Простите, — он произнёс негромко, не извиняясь всерьёз, лишь привлекая внимание. Мацуда и Ямамото любопытно выпрямились на заднем сидении. Следовало успокоить их и показать, обозначить, что Кира остаётся главным врагом, что, пожалуй, было правдой. Отчасти. — Я не пойду на следующую встречу. Я не могу. У меня есть несколько предположений, но я… я не знаю, мне кажется, что Кира ждёт, когда я о них расскажу. М-может, мне и вовсе не стоит продолжать участвовать в расследовании. Мацуда выглянул из-за кресла. — Как же мы без тебя… и… «следующая встреча»? Как это? Что он тебе сказал?.. Строить несчастного не было нужды, Лайт и без притворства выглядел плохо. Хуже, чем утром, и хуже, чем при первой встрече. Лицо побледнело, покраснели белки глаз. Крепкие объятия смяли и без того плохо выглаженную одежду. Следовало избавиться от малейшего сомнения, что Кира не молчал. Но как, если за камерами и жучками наблюдал весь Отдел? Хотя… — «Что он сказал»?.. Мгновенный ответ выглядел бы подозрительно. Если бы Лайт рассказал о том, что «услышал», он с первой минуты признал бы, что слова Киры не слышали остальные. Очевидно, знать об этом он мог исключительно если бы Кира молчал. — Вы же вели запись. — Может, до нас не дошёл сигнал… — Мы… — Мацуда обернулся к Ямамото. Лайт внимательно наблюдал за выражениями их лиц, но сейчас они пропали в темноте салона. Что Мацуда хочет сказать? Не верит? Это слишком очевидная ложь. За годы работы с Рюдзаки Отдел научился распознавать ее даже в убедительно произнесенных словах. Даже Мацуда научился. Если они не поверят сейчас, не поверят и позже. Глупо надеяться, что Рюдзаки вдруг решит подыграть. Следовало заставить остальных верить безоговорочно, наивно и искренне, как детей. Умел ли он так лгать? Стоило ли? Мацуда поджал губы. Ямамото вздохнул и отвернулся к окну. Салон погрузился в тишину, которую перебивал лишь стук сердца. Они знают. Они поняли. Они не верят. Не верят. Нельзя молчать. Соитиро приоткрыл рот, но Лайт, дёрнувшись, перебил его. — Чёрт! Я так и знал! Он закрылся руками и сжал волосы. Тело дрожало, поднимались и опускались плечи, но Лайт знал, как использовать эту дрожь. Несколько минут назад он уже положил фундамент для последующей лжи, сказав, что Рюдзаки устроит проверку. Однако об этом услышал лишь отец. Повторять эту информацию было бы слишком подозрительно: Ямамото и Мацуда поверят, а отец заметит попытку внушить неправду. Стоило действовать умнее. Намекнуть на «проверку», не упоминая этого слова. — Теперь и Рюдзаки скажет, что ничего не слышал! Но это же…зачем?! Чтобы проверить меня? Он и вам сказал это делать?! — Лайт, — Ямамото выглянул из-за сидения, — Рюдзаки не настолько хочет тебя посадить. Вы же дружили…раньше. …Это одна ложь. Не более, чем одна. От попытки спасти себя Лайт не станет преступником. Сдаваться, начав лгать, нельзя. Лайт всхлипнул и отвернулся к окну, крепко обнимая себя. Забормотал, вытирая глаза рукавом. Ненадолго задумался, не переигрывал ли, ибо не плакал, даже когда подставлял пистолет к подбородку. И всё же, так реакция будет более убедительной. Остальные не воспримут настоящий страх, если не обострить его. В ответ на слова Ямамото Лайт промолчал, но не дал заговорить и другим: — Я н-ничего не сделал. Я никого не убил. Я никогда бы…никого не у-убил… Соитиро остановил машину на светофоре. Тишина держалась не меньше пяти минут. — Мы сегодня же отправим тебя домой. Поверил. Не было причины, по которой Соитиро, не доверяя собственному сыну, решил бы вернуться с ним. Дом был защитой, местом, куда Соитиро принципиально приводил исключительно свою семью. Иногда там появлялись знакомые с работы, но каждый из них заслужил доверие и возможность остановиться ненадолго на кухне. Ни один не подозревался в серийных убийствах, но, что более важно, ни один не был преступником именно в глазах Соитиро. — Я… Лайт осёкся. Важно оставаться невиновным не только в его, но и в чужих глазах. Соглашаясь вернуться, Лайт ставит под опасность себя, Саю и Сатико. Не исключено, что в комнате остались листы из Тетради, если не Новая Тетрадь, которую не обнаружили во время обыска. Для Соитиро такая находка будет оскорбительной, а для следствия — весомым аргументов в пользу задержания не одного Ягами, а всей его семьи. Сообщничество не было редким в компании близких людей, а в случае с Соитиро попустительство, с которым он не замечал серийного убийцу в соседней комнате, считается преступным. В деле Киры важную роль играли не действия, а слова, потому обещания вернуть домой было достаточно, чтобы сбросить Соитиро со счетов. Он поверил. А остальные? — Нет, так нельзя, пап. Я хотел бы, но я не хочу беспокоить маму и Саю, — он вдохнул, неловко поведя плечами. — Если я вернусь домой, то это ненадолго. Не навсегда. Они уже попрощались со мной. Не нужно снова. Если Лайт правильно знал отца, он должен промолчать, что значит сдавленное согласие. Если за пять лет в тюрьме Лайт не забыл поведение Мацуды, Мацуда должен начать говорить. — М-может и не так! Я имею в виду, Кира лично говорил с тобой! И, наверное, хотел твоей смерти. Значит, ты к делу непричастен! И это даже можно доказать! Думал ли Мацуда так на самом деле? Молчание вынуждало его говорить, потому что он был слишком добр, чтобы позволить всем погрузиться в отчаяние. Когда Лайт или L говорили что-то угрожающее или опасное, Мацуда был первым, кто начинал кричать, что ситуация может выглядеть по-другому. Вероятно, он не был настолько добр на самом деле, но также не был зол и жесток. Лайт предполагал, что на Мацуду давила неуверенность в себе, неуверенность на грани тревоги. Когда человека часто затыкают, он стремится говорить, когда молчат остальные. Следовало чаще заводить разговор в осмысленный тупик, чтобы Мацуда убеждал себя и остальных в суждениях, которые приходят к нему в тишине. — Спасибо, — негромко проговорил Лайт и улыбнулся зеркалу заднего вида. Мацуда выловил эту улыбку и ободрительно дёрнул плечами. «Доказать»… Мацуда сказал «доказать». Возможно, стоит зацепиться за это слово. Садясь в машину, Лайт ляпнул, что не собирается больше участвовать в расследовании, и это глупо, это слишком глупо. Он выглядел так, словно выполнил пункт плана и сбегает в полном довольстве собой. А теперь, нужно придумать что-то, что задержит его в участке помимо того, что «Саю и Сатико забеспокоятся, что я серийный убийца». — Мацуда прав. Можно попробовать… Надеюсь, Рюдзаки согласится, что я могу продолжать расследование. Я хотел бы остаться в отделе и Доказать, что я не убийца. «…Или облажаться опять». Они замолчали, и Лайт обернулся к окну. Вдали уже виднелось здание Отдела, высокое, блестящее под лучами солнца. Серые деревья, белеющие под небом, стремящиеся вверх остриями веток. Многие засохли, многие оставили поверх несколько мелких, зелёных листов. Перемещаясь из здания в здания, больше всего Лайт мечтал отказаться от пребывания мест с потолком. Он согласился бы на сколько угодно стен, но хотел видеть небо. Лично, не через окно. Он хотел ходить, как люди, дышать, как люди, наблюдать за миром не из середины тюремных стен. Это стоило того. Всё это стоило того. Он наклонился и поджал губы, сдержал испуганный вдох, когда машина остановилась перед входом, и из-за поворота показалась другая. Недавно в ней был Рюдзаки, оставался и сейчас, и это значило, что близился разговор, который, либо пойдет по плану, либо сорвёт его.***
Коридоры Отдела непривычно длинные и широкие. Идти по ним — словно прогуливаться по безлюдной улице. Белые стены, белый пол, белый потолок и блеск белого солнца. Соитиро и Мацуда в белом свете, спешащий позади Ямамото и чёрное пятно впереди — L. Не видеть в нём опасность невозможно, но Лайт пытался скрыть подступающий к горлу страх. Ценность правосудия. Справедливо ли лгать, спасая себя? Справедливо ли подрывать авторитет Рюдзаки несуществующим фактом «проверки»? Нет. Неподходящее время об этом думать. Стоило надеяться на удачный исход. Ложью он сможет добиться безопасности для себя, но Ł тоже человек, ему может быть страшно или больно. Вероятно, он будет злиться, но Лайт был уверен, что никогда не видел его достаточно злым. Они встретились перед дверью. L достал ключ и приподнял локти, целясь в замочную скважину. Он недолго изворачивался, прячась за собственными плечами и, наконец, открыл дверь. Лайт зашёл первым. В комнате не было душно, но Лайту казалось, будто он не может дышать. Он часто открывал рот, делал неровный сдавленный вдох, но не мог насытиться воздухом. Жар давил на голову, страх опустился к животу, сковал ноги, путая шаги, подгибая колени, цепляя спину. Надежда, что он казался спокойным со стороны, разбилась об отражение в столе. Лайт выглядел так, как, вероятно, выглядел бы любой человек после приставленного к лицу пистолета. Бледность выцвела щеки, на висках остались крупные капли пота. Мятая рубашка свисала с шеи, рук, плеч, разошлась складками, будто смятая бумага. Лайту с трудом удалось избежать сравнения с сумасшедшим — он мог сказать «я выгляжу так, будто сошёл с ума», но взгляд был слишком осмысленным для параноика или шизофреника, серийного убийцы или того, кто именовался «мессией». «Что, если меня спас тот, кого называют Богом?» Молчание тянулось непривычно долго. Обычно комнаты Отдела наполнялись осмысленной тишиной, которая держалась на L, но сейчас Лайт чувствовал, что идёт по пустоте мыслей. Они устали или не знали, о чём думать? Вероятно, обвинения и предположения вытеснялись вежливостью. Каждый размышлял попусту: «нужно поддержать», «нужно помолчать», «нужно извиниться». И первенство заберёт L, если не заставить их говорить. Сейчас, когда Рюдзаки был рядом, не стоило надеяться на неполадки со связью и сбитый из-за расстояния сигнал. — Ты был прав. Ничего хорошего не случилось, — Лайт опустил взгляд, пытаясь спрятать глаза от Него. Врать остальным было просто. Так или иначе, каждый человек лгал родственникам или приятелям по мелочам. «Я слышал голос из наушника» — тоже мелочь. Однако подробное разъяснение того, что этот голос говорил… Лайт поморщился и дёрнул плечами. Врать лучшему другу — то, чего он на самом деле хотел? — …Я вышел из себя. Это неправильно. Мы с отцом уже говорили о том, что стоит отстранить меня от дела. Я отказался, но, если пойму, что ничем не могу помочь, меня направят домой. Вот, что мы решили. Нет. Это именно то, чего они не могли решить. L приложил палец к уголку губ. Вероятно, Лайт заговорил об этом специально: если не сейчас, то в машине, заставив остальных думать, что он готов спрятаться дома. В доме Ягами его никто не ждал, и возвращаться туда именно после попытки самоубийства… так удобно и так неподозрительно. Если он добивается получения Тетради, то делает это на подсознательном уровне. Плохо. — Это хорошая мысль, — пробормотал Ямамото, и L вдруг вспомнил, что они в комнате не одни. Однако это не имело значения: теперь Соитиро, Мацуда и его друг — болванчики, способные лишь поддакивать Кире. Стоило ли раскрывать им правду так рано? Возможно, L даже скучал по тому, как весь Отдел жаждал его ударить. — Лучше расскажи, наконец, что тебе сказал Кира. Я мог бы включить запись, но… Лайт вдохнул. Комната погрузилась в тишину, зажжённую взглядом Отдела. Запись. L не мог записывать разговор, иначе с его стороны было бы глупо скрывать отсутствие голоса. Это глупо. Так нельзя. Он блефует? Лайт приоткрыл рот, но дрожь сковала тело. Он не сразу поймал себя на том, что не может двинуть руками, что вдохи твердели и забивали горло. Мысли сменились навязчивой пустотой, детским желанием бежать, спрятаться, плакать, потому что заставлять его лгать жестоко, неправильно, нельзя. Вынуждая продумывать ложь, Рюдзаки не проверял, а отравлял его. Потому что Начав лгать, Лайт запутается.Начав лгать, Лайт не сможет перестать.
— Рюдзаки, — прошептал Соитиро, — ему нужно время. Ему нужно продолжить врать. Нельзя молчать до последнего, это вызовет лишние подозрения. Словно Лайт намеренно скрывает информацию, данную Кирой. Однако нельзя полагаться на подробности: чем больше событий и угроз он придумает, тем сильнее навредит плану. Также не стоит настаивать на том, что Рюдзаки уже прослушивал запись. Не стоит, потому что… Лайт приоткрыл глаза. У этой задачи было более простое решение. Если бы разговор оставался личным, L без усилий поймал бы его на лжи. Сейчас же он цепляется за мнение остальных: не боится потерять авторитет, а опасается «спугнуть» Киру. Что бы ни значило молчание, он не мог добраться до правды полагаясь исключительно на тишину. Лайт же мог добраться до лжи, полагаясь на правду: — Он сказал, что знает, что я хочу убить себя. Поэтому предложил сделать это взамен на вашу безопасность. Но, когда я достал пистолет, Другой Кира ответил, что «Настоящий Кира никогда бы так не поступил». L озадаченно наклонил голову. Значит, встреча была организована исключительно для снятия подозрений? Так, оказавшись тем, кто не нужен Кире, Лайт выставит себя жертвой обстоятельств. Однако, если бы план был продуман заранее, он позаботился бы о доказательстве. Не избегал включения записи, а был бы первым, кто сказал включать. Так Лайт получил бы доверие со стороны Отдела и, главное, со стороны L. Сейчас же он мог лгать кому угодно, мог говорить всё, что придёт в голову, но очевидность лжи делала из них врагов. Снова. — Больше я ничего не слышал, — Лайт поджал губы и сделал глубокий вдох, — Но после этого я не смог остановиться и… Я на самом деле подумал, что будет лучше, если я убью себя. Потому что я всё ещё не уверен, был я Кирой или нет… Мацуда похлопал глазами и приподнял плечи. — Значит… этот Кира просто проверял тебя? — он прервал секундную паузу тем, что тут же выдохнул и с силой раскачал стул, — Конечно ты не Кира! Какой же он гад! И зачем он только… Мацуда, ты до гениального тупой. *** Прошло четыре дня, прежде чем Лайт понял, что подошёл к концу лишь один вечер. Коридор был таким же длинным, но белезна стёрлась ночной темнотой. Оказавшись здесь утром, Лайт не заметил ни тепла, ни холода, но сейчас вдохи кололи горло, а сквозняк покачивал незастёгнутые рукава. Ветер жёг капли пота, и ноги твердели то ли от стыни, то ли от страха, то ли… Чрез окна прорезался свет звёзд. Будто дыры на чёрном покрывале. Луна целилась на пол белым отблеском стёкол, лежала на плечах и спине, как длинный прозрачный плащ. Когда Лайт приподнял руку, свет остановился на пальцах, заблестел на костяшках и рукаве. Отразился в дверной ручке и исчез под огромным облаком. Тишина охватила Отдел, прерываясь на тиканье часов. Это было единственной возможностью извиниться. Если не обеспечить себе тюремное заключение, то установить дружские отношения с L. Так или иначе, они оставались друзьями, более того, стояли на одной стороне правосудия. Лайт лишь стоял на ступень ниже, полагаясь на эгоизм. Кто, кроме Рюдзаки смог бы согласиться, что жизнь преступника нужно спасать? Лайт ухмыльнулся. Это было надеждой или издёвкой? — Похоже, ты хочешь зайти. Лайт дёрнулся. Голос звучал по ту сторону двери и принадлежал, явно, L. — Я так громко об этом подумал? — Под камерой всё громко. Лайт успел беззвучно засмеяться, прежде чем L приоткрыл дверь. В этом было что-то знакомое. Пять лет назад они встретились точно также: время близилось к утру, облака наполнял ранний свет. Лайт остановился в дверном проёме, темнота привычно раздражала его. Комната горела лишь мониторным светом, на полу и столе лежали высокие стопки листов. Документы, видеоматериалы, газеты. Можно предположить, что многие из них не свежие, сведения сохранились с выпусков за месяц до начала суда. Рюдзаки искал следы Киры в его последних словах. Не найдёт. — Сегодня холодно, — Лайт заговорил первым, потому что это, вроде как, в его духе. За это время он успел забыть, что значит «быть Лайтом». Его положение свелось к участи подозреваемого, сумасшедшего и преступника. Пусть этот день и был наполнен «Обычными» разговорами, сквозь любопытство Мацуды, беспокойство отца и советы L прорывался мерзкий, инородный страх, непривычный для студента или жертвы обстоятельств. Страх, имевший корни псевдобожественные. Или, наоборот, низшие из существовавших: «Меня раскроют. Меня найдут. Меня могут поймать. Что, если меня спас…». — Очень. И всё же, эта встреча отличалась от предыдущей. Тогда L выглядел заскучавшим, сонным от нескончаемой очевидной загадки. Сейчас же его глаза горели, изучая то документы расследования, то отчёты пяти прошедших лет, то приговор судебного заседания. Мог ли он отыскать человека, замешанного в освобождении? Возможно, Лайт хотел, чтобы его поймали. Иначе не было бы причины, по которой он в одиночестве вернулся в эту комнату. «Сейчас, когда Рюдзаки был рядом, не стоило надеяться на неполадки со связью и сбитый из-за расстояния сигнал» В комнате пахло крепким чёрным чаем и рассыпчатым печеньем. У рук Рюдзаки они расположились в разных видах и разных количествах: три упаковки сладостей и четыре чашки. На дне каждой не меньше двух пакетиков, отчего воздух пропитался и сгустел. — Это странно, но я всё ещё чувствую вину перед тобой, — L заговорил, и Лайт не сразу осознал, что это был Его голос. Это также были именно те слова, которыми он хотел поделиться, отчего тело невольно дрогнуло, — Я хочу, чтобы ты знал, что я всегда действую во имя справедливости. Друзья мы или нет. В этом оставалась доля скуки. Предположение о дружбе значило исключительно: «Ты считаешь меня другом, но это не так. Я чувствую к тебе жалость, я знаю, зачем ты здесь. Скажи, что ты — Кира, и мы снова расстанемся на пять или более лет». Если бы Рюдзаки в самом деле считал Лайта другом, его слова звучали бы по-другому. Они имели бы другой посыл и контекст. — Я понимаю. То, что они не были друзьями, или то, что Рюдзаки лгал — единственное, что он на самом деле понял. У этого диалога не было цели, но L использовал его, чтобы имитировать разговор по душам. Эта встреча напоминала игру в теннис, где сказать правду — отправить сопернику мяч. Чем меньше эта правда значит, тем дальше он улетит. Чем сильнее она давит на голову, тем ближе мяч к земле. Первый удар за Рюдзаки. Второй: — Тогда, на заседании суда, мне стоило взять себя в руки. Я был очень напуган, и я…мне казалось, что ты единственный, кто может помочь мне. Поэтому ты чувствовал вину. И чувствуешь сейчас. Должно быть, это значило: «я рассчитывал на тебя». Третий удар: — Значит, — L поёрзал ступнями и потянулся к печенью, — прости меня. Надеюсь, мы покончим с Кирой раз и навсегда. Должно быть, это значило: «ты должен признаться». Четвёртый: — Я очень бы этого хотел. Должно быть, это значило правду. Пятый: — Я буду рад, если ты расскажешь о тех прошедших пяти годах. Я готов слушать о клинике или о чём-нибудь ещё. Лайт улыбнулся уголком губ. L никогда не спросил бы о быте исключительно из сопереживания или интереса. Вероятно, дружеское беспокойство не было ему знакомо. Лишь стремление превратить встречу в допрос. И, что ж, он сам виноват, что спросил. Если Рюдзаки было достаточно задавать вопросы, то Лайту достаточно отвечать, делать вид, что его спросили не как Киру, а как… — Ты извинился, — он произнёс негромко, потупив взгляд на печенье, — и ты сказал «покончим с Кирой»… Шестой удар. L пытался найти в этих словах злорадство. — Ты и сам смог бы поймать его. Я здесь всего лишь…наблюдатель. Вернее, я делаю вид, что я детектив, и от этого мне немного лучше. Возможно, лучше и тебе. Но я не могу тебя простить. Ты ничего не сделал, чтобы помочь мне. Поверь, если бы я был настоящим Кирой, ты был бы мёртв уже сейчас. L не может отбить. — Всё это время я…я просил выпустить меня. Сначала вслух, а после… И, кто знает, может, это и помогло мне. Может, меня спасает не Кира, а кто-то выше, — Лайт сдержанно и коротко засмеялся, словно спотыкаясь, — Думаю, такому человеку, как я, разрешено верить в Бога. И я говорю не о Богах Смерти. L пропустил этот мяч. 1:0 — …Я не знаю, что и ответить, — пробормотал, опустив нос в чашку, — Это твоё право — верить в бога. Сейчас я могу точно сказать: единственное, в чём у тебя нет выбора — это участие в расследовании. — Да, — Лайт дёрнул головой в нелепом кивке, — Я сказал, что мы решили отправить меня домой, но это было скорее…для того, чтобы успокоить отца. Нет, Лайт. Это сделано для того, чтобы лишить его возможности думать. Не исключено, что при этом Соитиро останется спокоен, но семейная любовь — не цель, а средство. Иначе попытки лгать не затронули бы Мацуду. Не вынудили бы его быть рупором мирных высказываний. И, что ж, теперь, когда разговор принял более мягкий оборот, Лайт мог пойти в наступление. Допустив один промах L, обезоружив его, можно было задавать любые вопросы. Даже если Лайт промахнётся, их счёт всего лишь сравняется. А в лучшем случае он будет вести на два очка. — То, что сказано в записи… — А, — L приподнял голову и положил в рот пирожное целиком. Разговор прервался на долгие десять секунд, наполненные сначала чавканьем, а после глотками чая, — я её не слушал. — Не слушал?.. — Да. Это причина, по которой я не стал включать её при всех. Звон колокола и ветер исказили звук. Там ничего не слышно. 2:0. Ничего не слышно. — Кира сказал… — Ты не мог бы подать сахарницу? …Если счесть это попыткой замять разговор, на L это совсем не похоже. Он мог прервать обсуждение сахарницы нетактичным вопросом о попытке самоубийства, мог расспросить о Кире и о том, как звучал его голос. Мог надавить, вытаскивая из фразы улики и детали, выявить интонацию. Однако он, наоборот, прервал Лайта. Пытался сбить его с мысли? А эта мысль была? «Кира»…он открыл рот, но выдал паузу, которую невозможно было не заполнить. Это то, что сделал L? Усталость от разговора или вежливость? Не стоило поддаваться надежде (пусть это и оказалось единственной причиной, по которой Лайт оказался здесь), но на их дружбу влияло даже несколько глупых, маленьких слов. «Подай мне сахарницу» значило «я говорю не с Кирой. С тобой». — Сахарницу? Она, вероятно, затерялась среди чашек и пирожных. Стол был усеян верхушками разных цветов. Синего, красного, зелёного, жёлтого. Поверх каждого пирожного расположились кусочки мармелада, карамели, зефира. С трудом можно поверить, что продавались они так сами по себе. Рюдзаки любил строить башни из сладкого, пусть на этот раз они и были совсем небольшими. — Я не вижу. Осмотрев середину стола, Лайт подошёл к его концу. Там наляпистые цвета прекратились, сменившись белой монотонностью документов. Первая стопка, вторая, три кассеты видеонаблюдения. Отчёт из суда, психиатрическое заключение от Икиру. Сахарница бы не поместилась. — А? Вот же она, — L указал за крышку ноутбука. Лайт вытянул руку в темноту, наощупь выискивая крышку. Сначала сахарница казалась ему невысокой, потом — совсем незаметной и маленькой. И лишь тогда, когда он прикоснулся к столу, он осознал, что её нет. — Ничего? — Рюдзаки постучал по краю стола пальцем, будто стараясь выкопать что-то, вытянуть. На очередном движении указательного пальца он подхватил его большим и едва не сомкнул подушечки. Между пальцами оставалось место подстать кусочку сахара. Он знает. Это видно по тому, как L использует пустоту. Как чай не расходится волнами от выпущенного из пальцев «сахара». Он знает, что запись пуста, что звон колокола прозвучал для того, чтобы заглушить несуществующий голос. Он знает. Знает, что Лайт лжёт о проверке, о встрече, о плане. Взамен и Рюдзаки может по-своему лгать. L знает. Это интересует, забавляет и пугает его, отчего он, не улыбаясь, выглядит так, будто улыбается. Лайт сглотнул.