Три истории о ревности Сен-Жюста и одна история о том, как ревновали его

Сен-Жюст стремительно проходит через общий зал Комитета, отвечая кивком головы на поздравления с успехом миссии в Эльзасе, и поднимается в кабинет Неподкупного. Он торопится многое обсудить с другом, а кроме того… Пожалуй, это мальчишество или гордость, ну да бог с ним. Сегодня, после блестящей победы Рейнской и Мозельской армии, после личного участия в боях он впервые с начала их общения чувствует себя равным Робеспьеру. Не учеником, но коллегой, полноправным соратником. И это приятно, черт возьми! Много приятнее песенок в честь победы в Тулоне, которые распевает нынче весь Париж. Можно подумать, они в Ландау нюхали не порох, а свежие бриоши. Он коротко стучит в дверь и, разумеется, не дожидаясь ответа, входит в кабинет. Вместо Максимильена за столом он созерцает его брата. На столе. Огюстен просматривает какие-то бумаги, его комиссарские эполеты поблескивают в лучах тусклого солнца нивоза, а на пухлых щеках играет румянец, который недвусмысленно намекает, что там у него во фляжке. — Антуан, дорогой, поздравляю! — Робеспьер-младший легко спрыгивает со стола, подбегает к Сен-Жюсту и обнимает его, обдавая смесью ароматов вина и женских духов. — Благодарю, Бонбон. Кажется, и мне есть с чем тебя поздравить, твою победу славит весь Париж! — Париж славит освобождение Тулона, какое ему дело до меня? — Огюстен пожимает плечами. Протягивает фляжку: — Выпьешь? — Бонбон, — Сен-Жюст обводит выразительным взглядом кабинет, как бы намекая, что здание правительства Республики — не то место, где дозволено пить вино. Само собой, его намек игнорируют. — Однако зря ты прибедняешься. Некая дама — или дамы? — готовы оценить по заслугам твой труд народного представителя, мальчишки на улицах поют о победе над силами Альбиона, и я слышал, ты откопал там какого-то талантливого итальянца. — Корсиканца. Он вроде старый знакомец Буонаротти. А ты, гражданин, — Огюстен встает в позу, — кое-что упустил! Дамы ценят не только мою работу комиссара, но и мои боевые заслуги! — и он с воинственным видом выхватывает пистолет. Сен-Жюст смеется: — Ты вообразил себя Маратом? — И что, Марату можно размахивать пистолетом на заседании Конвента, а мне в тиши кабинета собственного брата — нельзя? — Марату можно было все. Тебе, впрочем, тоже, — Сен-Жюст садится за стол друга, намереваясь изучить, что же он пропустил, пока был в миссии, но вместо этого вдруг спрашивает: — Скажи, тебя это действительно радует? Запах пороха, свист пуль, грохот сражения… Огюстен вдруг становится непривычно серьезным. Пистолет и фляжка убраны, он присаживается на край стола, отвечает вполголоса: — Господи, Антуан, конечно, нет. Я не Максимильен, при виде наточенной стали не бледнею и в храбрости тому же Бонапарту, хочется верить, не уступлю. Но… — он качает головой, и в его блестящих озорных обычно глазах Сен-Жюст находит глубочайшую грусть. Он вспоминает Ландау. Нет, не было в тех боях ни красоты, ни романтики, ни даже сурового величия. Что бы там они с Филиппом ни писали в Комитет. — Хорошо, что они всего этого не знают, — тихо говорит Сен-Жюст. — Те, которые сейчас поют. Не знают, какой ценой. — Ты несправедлив к Парижу, — улыбается Огюстен. — Здесь довольно героев и четырнадцатого июля, и десятого августа. — А Париж справедлив ко мне? — улыбается в ответ Сен-Жюст. — О твоей победе они хотя бы поют! А о моей почти ничего не слышно… Бонбон заливается смехом: — Антуан! Ревновать целый Париж — право, ты по мелочам не размениваешься!