Не Преклонившийся

      К выходу он передвигался с видом нагруженного проблемами всея человечества ботаника. Для полного соответствия не хватало только профессорских очков в толстой роговой оправе и потёртого кожаного портфеля. Слишком уж многое на его долю за сегодня. Слишком. А теперь, с идейками некоторых играть с ним в какие-то грязные игрушки — и того больше. Оставалось лишь горячо надеяться, что все эти чёртовы признаки ранней шизофрении не продолжатся в ближайшем же будущем, активно подстёгиваемые всеми этими дамами лёгкого поведения, поголовно мнящими себя кем-то шибко важным и умным. А иначе чем объяснить всё то, что с ним творится? Кажется, жизнь можно смело досрочно списывать в утиль, не так ли, парнишка?       И где только носит этого проклятого Сэда, когда он нужен со своими едкими, как лимонный сок в глазах, рекомендациями? Удерживая себя от перехода на бег по выложенной чёрным мрамором лестнице, ведшей на второй этаж, Даймен чувствовал буквально распиравшее его шкуру желание что-нибудь разрушить или сломать. Или кого-нибудь. Сейчас это было не столь важно, как постоянно отсутствовавший в самый нужный момент, тот самый незримый друг. Вечно этот долбаный «святой отец» пропадает невесть где именно тогда, когда он взаправду пригодился бы, и хоть кол на голове теши.       Чёртов святоша. Эти твои улыбочки и умудрённый жизнью прищур…       Что? Ну вот что бы сделал киношный плохой мальчик? Сверкая кубинской сигарой в зубах, ударом ноги высадил бы дверь в спальню, чтобы продолжить разговор в новом русле?       Ага. Сейчас-сейчас. Вспомню только, как реверс врубается.       Видать, он какой-то неправильный «плохой мальчик». Никаких иллюзий Айзенграу-младший по своему поводу не испытывал. Скромности он был не особо-то и обучен, и, быть может, произвёл бы именно такой залп в огород этой пафосной сучки, Эффи Шэдовитц. Когда бы только не узнал о себе и окружавшем его мирке столько нового. Даймен, привыкший к степенному, предсказуемому течению жизни, теперь столкнувшись с каким-то едва ли не потусторонним дерьмом, а потом ещё и с подтверждением худших своих догадок относительно этой знойной красотки, находился в полнейшем диссонансе с самим собой. Одновременно — Айзенграу желал скрыться ото всего этого куда подальше, вырыть берлогу и уснуть в той долгим сном.       И разом, вопреки всему, желал знать больше. Больше настолько, что и пускай мир сгорит дотла. Всё, что скрывалось за больно высокими и широкими кулисами. Стены, что ограничивают меня… И на ту самую судьбоносную секунду, когда завеса чуть-чуть поднялась… Его глаза готовы были вот-вот прозреть. И… вернуть память? Что же это?       Дайм поёжился, отчего-то чувствуя слежку за собой. Как будто в густых, липких тенях, притаившихся по углам этого безразмерного имения, кто-то скрывался, тайком следуя за ним по пятам. Как бы ни чесались кулаки, но сейчас было важнее скрыться. Сделать вид, что ничего не было. И нагло наблюдать — что же предпримет эта… Придумай наименование сам, как говорится. Предлагаешь растянуть удовольствие на заметно более долгий чёртов период, а, старик? О да, только ты один меня и понимаешь. В данном случае — сам себя, засранец ты неприбранный.       — И не смотрите на меня так. Иначе объясню предметно, — достаточно громко объявил он толокшейся на первом этаже публике подчёркнуто подворотного контраста. Сейчас он не болся никого и ничего. Как всегда безмолвные, обряженные в латекс фигуры проводили его видимо-безразличными взглядами.       С этим он бесшумно, в бодром темпе миновал просторный, тлевший тревожными, мерцающими огнями холл, и переступил порог.       Это парень вам точно расскажет — что такое быть в заднице. И сделает это всеми доступными ему способами. Никто не уйдёт без подписи и пинка под зад, будьте уверены.       Уже сидя в машине, раскуривая очередную, уже которую по счёту за вечер сигарету, Айзенграу призадумался. Какая дивная вокруг наблюдается ночь… Дырявый зонт, в каждую прореху которого за тобой пытается подглядеть кто-то. Да хрен бы его знает, кто… Бесчисленные взгляды перестают замечать за собой различия. Ночь, сквозящая презрением. Ночь, которая смердит, как ничто другое. Особенная ночь. Мглистая, тёмная как чулан в старом, покосившемся домишке. Полная призвуков, шёпотов, незнакомых запахов, что искажаются этой тьмой, придавая им пикантные оттенки разложения. И только шелест молодой листвы… он успокаивал. Заставлял забывать. Шум ветра в ушах. Запахи свежей земли. Звуки, сейчас обострившиеся настолько, что, кажется, ты можешь слышать то, как первые ростки свежей травы выбиваются к завтрашнему солнцу.       Слышать, как каждая букашка дышит. То, как жизнь… цветёт.       И всенепременное ощущение надёжной защиты за старым и проверенным металлом. Отрешение от этой жизни, казавшейся сейчас Айзенграу такой чужой и нелепой. Меня унижает, упрекает и изводит то, как вы… летаете…       Тут Дайм оборвал себя на середине мысли, не позволяя её остаткам подойти вслед. Он с усталостью и безразличием упёрся взглядом в пошарпанный, кое-где продранный козырёк приборной панели. Какого чёрта, приятель? Что на тебя нашло? Приветливо поблёскивающие приборы Камаро молчали в ответ. Холодные огни, жившие в них… умели выглядеть понимающими. Ближе ему, чем эта шумная, голодная и яростная жизнь. Это святое чёртово качество металла — как никто другой, но он умеет молчать. Заслонять своим молчанием от несуразного вопля постоянно рвущейся куда-то, неуёмной жизни. Одними пальцами он погладил холодные и гладкие спицы руля, пробежался по рычагу коробки передач. Что если тот самый металл — единственное, что останется с тобой несмотря ни на что? Металл — лишь часть, химическая составляющая этой жизни. Одна из её основ. А ведь сколького мы не замечаем за повседневностью… Быть может, тебе, Дайм, чаще устраивать себе вот такие психологические взбучки, как сегодня? Ты, кажется, начинаешь глядеть на мир шире. Он насупился, оглядывая пустую стоянку, где сегодня был единственным гостем. Так и есть, тебе даже препараты не нужны. Не иначе, как старина-кислород полнее начинает пользовать твои лёгкие, сообщая извилинам новое движение, правда? Ведь несмотря ни на что, эта ночь всё такая же яркая, живая, девственная. Одна из таких, когда хочется бежать куда глаза глядят, на всех… Четырёх? Шести? Десяти? Что ты хотел сказать? Какие ещё, на хер, лишние лапы, побойся небесной канцелярии, трусливая ты задница. Там тебя наградили всего-то парой костылей, вот и пользуйся. Совсем оборзеешь — можно и состроить четыре. Благо парков для скачек на карачках и ловли мух ртом тут предостаточно.       Хотя, может, он говорит себе про колёса? Тогда, стало быть, другое дело. Отчего же и не прохватить по ночным улицам? Если не сейчас — то когда?       А пока вот он — этот чудесный лунный свет. Тихий и безбрежный. Пускай сегодня он будет тебе одеялом.       На какое-то время ему опять вспомнилась Рэйн. Наверное, единственная, не выразившая своим молчанием и отстранением неприязнь и издёвку. Но такая чужая и далёкая. Эй, а ведь я не удивлюсь, если эта парочка околачивается поблизости от университета по каким-то своим делам и мотивам, но даже не имея к этому самому университету ни малейшего отношения. Но… Где она теперь? С кем? Что делает? Хм, а какое, вообще, твоё дело-то, а? Хотелось бы верить, что его всё это не касается лично. Но… Может быть, попробовать ещё раз? Последний? Просто попробовать… Незаметно для себя, Даймен раскурил ещё одну сигарету.       Дымящийся окурок ринулся на гравий, в следующую секунду присыпаемый им же, летящим из-под колёс Шеви. Ворота, к его немому удовольствию, оказались открыты. Легко пришли — легко ушли, приятель. Ты рад? Вот и я тоже. У нас ведь ещё вся ночь впереди, так проведём её так, как-то подобает нам с тобой.       Только отмотав какое-то расстояние от Дон Хилл, Даймен вдруг заметил, что путешествует в ночи он отнюдь не один. На пассажирском сидении, похоже, довольный всем, чем только можно, развалился Сэд. Строгое лицо было сурово настолько, что, казалось, ещё секунда — и эта престарелая рок-звезда рассмеётся ему в лицо, сбивая всё в одну злую шутку. Хм, пусть так. Лучше уж поздно, чем никогда. Айзенграу оценивающе оглядел сегодня явно принарядившегося священника.       Да ты шутишь, старик! Мать твою, что ты на себя такое напялил? Белая рубаха, подбитая связкой крупных золочёных цепей, да при роскошном переднике, на каком, кроме густой орнаментики, красовался вытканный кроваво-красный бархатный крест, напоминавший какую-то символику тайного ордена, что ли; расшитый золотом багряный плащ, модные штанишки в фасон плаща в паре с высокими сапогами, в которые те заправлены. Руки священника украшали длинные, такие же чёрные перчатки с кучей ритуальной белиберды. А какая занятная символика на рукаве и отворотах воротника… Почти что свастика. Только трёхлучевая, напоминающая трискелион. На спину был скинут богато украшенный вязью, такой же багряный, как и плащ, остроконечный колпак. Чем дольше Дайм глядел на этого павлина, тем больше ему хотелось вдавить педаль тормоза в пол. Глаз не оторвёшь, раньше сломаешь. Хм, вот чёрт, нашёлся первосвященник тут мне. Ку-Клукс-Клан был бы рад и счастлив. Не к ним ли ты захотел смотаться? Ах чёрт, они ведь не увидят тебя. Видимо, это моё призвание — трепаться обо всякой херне с призраками, но только не с живыми и здоровыми людьми. Хотел бы я спросить тебя, чёртов Сэд, куда ты так вырядился, да только ты опять не ответишь. Только будешь продолжать сверлить меня этим насмешливым взглядом.       — А вот и ты, приятель. — Напевав на все формальности, почти что с облегчением высказался Даймен. — Я ждал тебя. Хм. Пожалуй что, даже молил об этой встрече своего… хм… отца. Если ты понимаешь, о чём я тут языком чешу, чёрт возьми.       Сэд как-то странно покосился на него. Этот бездонный взгляд янтарных глаз, слегка тлеющих во тьме салона, можно было расценить по-всякому. Одинаково недобрый. Точно разбирающий все его слова и поступки на составляющие, дабы узреть всю подноготную Дайма. Так, словно Айзенграу-младший сейчас произнёс что-то запретное.       — Ты делаешь успехи, мастер Даймен Айзенграу, — уже привычный, бархатистый и низкий, чем-то напоминавший собой звук входящих в зацепление огромных шестерён, голос Сэда пробирал нутро почище звука мотора Камаро.       Ну? Что ты сегодня расскажешь мне, иллюзорный Игги Поп? Воображение сегодня что-то сбоит. Даймен был готов слушать и слышать как никогда.       — Мы должны были убедиться в этом, ты не истратил своей воли отбрасывать прочь то, — продолжил его гость, — Что не может быть достойным тебя. Не смог бы забыть волю, даже если того возжелал превыше всего прочего.       Отчего-то Айзенграу-младший с первой же фразы невидимого друга утерял нить его рассуждений. Ну точно. Как обычно, любит посмеяться и потешить себя.       — Цепи… — чуть помолчав, добавил Сэд с какой-то особенно выраженно задумчивостью, — Это не для тебя. Не для нас.       — Какой прозорливый сукин сын, — решил просто отсмеяться Дайм, не особо догоняя, о каких таких цепях предпочитает сегодня разглагольствовать мистер Сэд. — Ты всегда умеешь утешить и меня, и моё поруганное самолюбие. Почему я чувствую себя грёбаным нарциссом, объяснишь?       Скупая улыбка морщинистого лица Сэда была ему лучшим ответом.       — Задумывался ли ты, — вновь заговорил первосвященник, по-хозяйски отодвигая сидение чуть назад, и закидывая ногу на ногу, как престарелый ковбой, — Что пешки, расставленные в аккуратные ряды на клетчатой доске, не могут иметь достаточно разума, чтобы самостоятельно вести игру — как бы им самим не виделось обратное? В решающий миг, почитая действие за свою собственную волю, но каждая из них ходит только под пальцами игрока, без сил и способностей сделать шаг сама по себе. Не имея воли, как таковой. Не зная способности подняться и идти. Не способная даже выбирать сторону. Множество уникальных мыслей, противоборствующих взглядов, разрушительных чувств и гениальных идей на доске… И лишь двое оппонентов, руководящих великим множеством партий сторон, что заключены лишь в одну. Их собственную партию.       Подняться и… идти…       — Иными словами, все мы — чьи-то пешки, это ты хочешь сказать, Сэд? — Радуясь уже хотя бы такой возможности с кем-то интересно поговорить, Даймен цеплялся за любое рассуждение. — Вот уж любопытное дельце. Мои глаза только что поимели без контакта, меня обосрали, и, наверное, это именно то, чего мне не хватало — ощутить, как за мою голову берутся чьи-то невидимые тяжёлые пальцы, двигая на новую позицию. Знать бы только, на какой мы стороне. Товарищ ли ты мне, или же кому-то другому.       — Фигур может быть сколь угодно много, доска — превышать масштабы города, или целого мира, но… — выдержав эффектную паузу, Сэд выглядел королём положения. — Игроков всегда будет двое.       — Обещаю поразмыслить об этом на досуге, старый хрыч, — рука Даймена полезла за пазуху, извлекая из внутреннего кармана куртки помятую пачку сигарет. — А пока вот, угощайся.       Чикркнув зажигалкой, Сэд затянулся сигаретой, повторяя действия самого Дайма. Салон Камаро быстро окутался сигаретным дымом. А летевший по ночной трассе Даймен держал в уме ту самую зажигалку, какую Сэд извлёк из тайного кармана под передником. Задорно сверкнувший красный лак её боков. И вновь тот самый трискелион в белом круге — на её корпусе. Айз усмехнулся. Да ты настоящий эстет, Сэд. Пускай ты и призрачен от сапог до колпака.       И что люди понимают в больных головах, спрашивается…