Не Преклонившийся

Следующий день.       Как знал, что утро не задастся. Так, в сущности, и произошло. Проснулся Дайм раньше звонка будильника, буквально опустившись с головой в поедавшую его тревожность. В холодном поту. Опять то самое, гадкое, отдающее горьким душком особенно едкого пофигизма, смятение. В таком полу-безумии Даймен, кое-как найдя в себе силы на нормальный завтрак и адекватное пилотирование автомобиля, провёл дневное время в университете. Сегодня будто бы специально маячивший перед ним Северин, прибавивший в глумливости до уровня горящих в аду стенд-ап комиков прошлых лет, не вызывал в нём никаких эмоций. Остекленелые глаза Айзенграу, больше смахивавшие на торчка, обдолбавшегося кетамином, неизменно глядели сквозь назойливое препятствие. Не желали глядеть и на ту самую, рыжую прелестницу, Рэйн Люпеску, которая сегодня появилась в этом заведении чисто эпизодически, наплевательски пропавши гораздо ранее срока окончания учебной деятельности. Похоже, мистера Северина это напрягло — было заметно, как тот прибавил суетливости и тревожности. Тут даже распоследний тормоз увидел бы, что университет её интересует не более чем его, засранца, интересуют, к примеру, брачные игры утконосов. Вернее, всё выглядело так, точно эти стены были для неё таким же ограничением, ощущение которого застало его в ночном саду. Она была такой же чужой для этого места, как и этот Северин. И о чём только думает эта бунтарка, неясно…       О чём? О том же, о чём мыслит и этот самый лже-аспирант, очевидно же. Вы… вы ведь следите за мной, я не ошибся? Любопытно, что же вам нужно от такого обычного городского придурка, как Дайм Айзенграу? Да ты становишься натуральным ботаном, а, засранец? Не иначе, как местное сообщество начало проверять на тебе тайные технологии нацистов, похищенные ЦРУ и ФБР ещё в конце Второй Мировой, э? Впрочем, сей кромешный бред, свойственный, скорее, повёрнутым на всю башку маньякам вроде Чейза, довольно быстро покинул его голову, уступая место вчерашним впечатлениям. То самое видение, посетившее его в ночном палисаде владений мисс Шэдовитц, его так и не отпускало. Грязное, словно маслянистое, «нефтяное» впечатление, которое оно собой вызывало — нет, спроста такое тебя не навестит, чёртова задница. Кажется, сам папаша-Сатана дал тебе знак, что его роль в твоей пропащей жизни будет активнее, чем ты думал доселе, или хотел бы думать о том. Этот, если Аду что-то надо, спрашивать твоего мнения не будет.       Оно, это впечатление от видения… оказалось сильнее, чем могло показаться. Гораздо сильнее.       День пролетел незаметно, полный навязчивых мыслей и воспоминаний. Ярких, как блик солнца на очередной неудачно распахнутой по отношению к тебе дверце какого-нибудь свежего, лакированного грузовика. Только объявившись дома, Даймен поспешил засесть за книги, пытаясь занять себя мыслями умных людей взамен своих, порядком уже задолбавших, дум о собственной тленности.       И, конечно же, об этой нездоровой на голову Эффи Шэдовитц. То-то она сегодня не отставала от него ни на одну свободную минуту, вечно обретаясь где-то неподалёку. Молчаливо наблюдая за ним. Ну теперь-то уж точно неспроста. Так же неспроста, как, к примеру, очередной измученный всеми и вся клерк, улыбаясь улыбкой чёртового понтифика, покупает себе 357 Магнум. И теперь эта красотка, так и не смогши пока что добраться до его, по всей видимости, сильно аппетитной для неё задницы, насиловала его сотовый. На звонки этой вечно темнящей девчушки Даймен упорно не отвечал. Как и на всякие незнакомые, каких, ни с того — ни с сего, резко прибавилось. Небезосновательные догадки по поводу того, что его пытаются использовать для каких-то своих, и явно порочных целей, ужасно его выводили из себя. Да ещё кто, чёрт возьми! Какая-то долбаная самозваная аристократка! Подавись. Я не буду грустить по твоей гипотетической тёплой постели — трахай ты хоть десяток других. Не подушка под жопу. Не фаллоимитатор. Меня не включишь по одному своему желанию левой пятки. Вот те на. Не успел появиться и обосноваться должным образом на новом месте — всё, ссаная жизнь понеслась по кочкам вскачь, во все тяжкие. Не пора ли брать бразды правления своим существованием в свои руки? Хм. Парнишка-Айз, ты действительно делаешь определённые успехи. Да книги, кажется, расширяют твоё сознание почище всякой тяжёлой наркоты, которой так любят кичиться, как источником вдохновения, всяческие грязные клоуны, мнящие себя «творческими личностями».       Заигрывания каких-то извращенок-готов с добрыми и приличными парнями вроде него? Ну давайте в Вестминстерском Аббатстве теперь разнузданное опен-пати проводить с блэкджеком и шлюхами, а настоятель за пультом пусть стоит, и делает «козу» пальцами. И по просьбам врубает жестокий христианский блэк. Все эти фекалии были из той же серии. Чумного доктора на них нет.       Валяющийся на обеденном столе телефон в который раз зазвонил. Высвечивая неизменное имя на дисплее. Айзенграу лишь с ледяной полу-улыбкой покосился в его сторону. Затем, как только надоедливые попытки дозвониться прекратились, он взял его со стола, и, выключив, небрежно швырнул на подоконник.       Старайся быть более трудолюбивой, грёбаная садистка под прикрытием. Помоги мне, доброму и вежливому мальчику-Айзенграу, растянуть удовольствие, раз играешь в какие-то тёмные игры. Твои грязные делишки разят за версту, мисс «не глядящая в глаза». Те, кто лгут… они ведь не любят глядеть в глаза, не правда ли, моя любимая аспирантка? Моё сопротивление тебе — кажется, это именно то, что в состоянии возбудить тебя ещё больше. И оттолкнуть меня ещё дальше. Я вижу тебя насквозь.       И… не удивлюсь, если и зовут тебя совсем не так, как ты обзываешься.       Ненависть ко всему вокруг, иррациональная и объёмная, буквально скручивала его, подавляя всякое здравомыслие. Пасмурный вечер за окнами злил ещё больше. Просто потому, что он был. Каждый раз приходил вот так, не спрашивая твоего позволения. Не выдержав пресса недобрых эмоций, Дайм швырнул книжку через всю кухню — чёрт возьми, как же он зол! Зол как подыхающая скотина, страдающая от бешенства. Книга, шелестя страницами, с размаху угодила прямиком в портрет какого-то местного ловца из команды «Морнингстар Айленд Гладиаторс». Отчим, как и всякий добропорядочный американец, был без ума от этой игры, стараясь, по возможности, не пропускать матчей. И какое у него было лицо, когда этот самый ловец опозорился, пропустив летевший мяч между ног….       На мгновение Даймену вспомнился питчер, чьё лицо разглядеть под шлемом, да с такого расстояния, было совершенно невозможно. Подумаешь, херов мазила. Я и то бросаю результативнее! Уж я-то точно попал этому безрукому кэтчеру куда-нибудь, да повеселее!       Грёбаный сыр, не лезет в глотку. Из какого дерьма его варят, не пойму? Пытаясь хотя бы заесть навязчивые мысли, он злился ещё больше. Какого ж чёрта все современные компании, занятые в пищевой промышленности, словно сговорились, дабы делать нечто такое, что труднее прочего можно съесть с таким простым понятием, как «удовольствие»? Соевый хлеб, чипсы, прессованные из грёбаного крахмала — это как китайские запчасти. Те, кто их производит, нисколько не озабочены тем, как ты их установишь, как на них поедешь, как разобьёшься в ближайшем долбаном кювете, полном битых бутылок и выгоревших обёрток из-под несъедобного дерьма или презервативов. Их заботят лишь твои баксы. Сколько ты будешь готов заплатить за их божью милость, по которой они производят никому не нужные железяки для твоего окаменевшего в залежах чёртового юрского периода, паршивого ведра с болтами. Почему же пропитание стало им уподобляться? Уже ли человек стал равен тому самому копролиту, мать его? Или же вашей задачей, жирные задницы у руля, стоит извести всех под конец? Для кого же вы освобождаете вакантное, в будущем, местечко под солнцем? Для вампиров? Им, пожалуй, больше подойдёт луна. Для блестящих никелированием кухонной кастрюли киборгов, каких играл старина-Арни? Для вашего, сияющего алмазами и золотом, какими расшиты его праздничные наряды, умудрённого искрящими звёздами космоса, Бога? Или дело в «Золотом Миллиарде»? Ну? Я жду ответа, будьте вы прокляты. Для кого?!       Тут он замер. Радио. Всё это время трещавшее где-то на задворках кухни. Быть может, оно в состоянии ответить так, как ждал от него он? Постойте-ка… Что за?.. Но теперь… почему-то сквозь треск звучит какая-то совсем странная композиция. Такое ведь запрещено передавать в радиоэфире, по крайней мере, в обычное время? У шоуменов сегодня негласный перерыв, в который они все так же негласно залились крепким ирландским виски?       Да это же… эту штуку он узнал бы где угодно, и как угодно, давно зная наизусть. Какого дьявола?..*       Слыша всё это, он словно перешагнул некую внутреннюю планку. Дайм медленно встал из-за стола, медленно прошёл к холодильнику. Одно движение — и дверца распахнута. Он видел перед собой сырое мясо. Совсем недавно вырезанное из какой-нибудь очередной, приговорённой скорым судом делающих деньги, безмозглой тушки. И в следующую секунду он впивается в это самое сырое мясо. Зубами. Небрежно разрывая его. Чувствуя привкус крови во рту. Такой… родной… знакомый вкус… Сам себя не узнавая в этот момент. Это был… не он. Совсем не он. Кажется, это неожиданное помутнение, симптомы которого явились к нему только этим, ранним утром, имело неприятную чёртову тенденцию прогрессировать. Всё только начинается, грёбаный ты псих. Вот ты и попался…       — Это… Это как? Что за херня? — сам себе задал вопрос Даймен Айзенграу, хрипло прошептавши это в тишине кухни. И тишина вторила ему собой. Нет. Это был не его голос. Низкий, хриплый, клокочущий. Это напоминало собой призвук старого расхлябаного дизельного мотора. Большого мотора. А радио, тем временем, принималось крутить что-то очередное запрещённое, в подобном же ключе.       Кухня погрузилась в тревожный полумрак, а он всё рассматривал свои руки. Такие знакомые, кое-где мелькающие шрамами от возни в подкапотном пространстве. Только сейчас жилы сосудов на них тлели заметным красноватым свечением.       Будто бы он горел изнутри.       Потоки лавы в его венах? В лицо повеяло холодом. Настоящей, полярной стужей. Нет, это не морозилка. Иней, бегущий по его рукам, заставлял чужую кровь сворачиваться и темнеть. Обмерзать настолько, что мёртвая гадкая субстанция заледенела и осыпалась с ладоней мелким тёмным прахом. Как и само мясо, осыпавшееся ему под ноги тем же самым заиндевевшим прахом. Вид того, как ещё недавно живое обращается в его руках в тлен, вызвало в Даймене редкое по своей силе приятие того, что он видит.       Это… нравилось Айзенграу-младшему.       Частички масла, въевшиеся в подушечки пальцев. Нефть, бывшая частью его природы… Она умела глядеть тебе в душу, о да. Скрашенная теперь кровавыми, успевшими удивительным образом почернеть, растрескаться и превратиться в едкий прах разводами — эта нефть имела новую миссию. Как внезапно двинувшийся слесарь в полузаброшенной мастерской, чинящей мусоровозы. В конце смены, так и знай, он придёт домой, разнося с порога голову постылой жене из помпового ружья, затем садящийся ждать за вечно идущим рябью телевизором — дожидаться своего пропойцу-сына. И сам напиваясь дешёвой, мерзкой текилой ему вдогонку. Протестуя против всего, что знал ранее. Против этой жизни. Может быть, напевает что-то жизнеутверждающее себе под нос. Поглядывая поочерёдно то на огни большого города где-то там, вдалеке, то на бегущий с порога его собственного дома, небольшой ручеёк крови его уже бывшей жены. И в тот момент, когда какая-нибудь Опра Уинфри вновь одобрительно хлопает в ладоши — брызги крови ничего не сообразившего сынка марают её лицо. А затем, когда она начинает что-то бойко рассказывать, в своей обычной манере — к ним добавляются и последние извилины слесаря, вылетающие из черепа под прямым выстрелом из дробовика в лицо — как чёртов грёбаный праздничный салют.       Вы… люди… глядите в массу окон, не ведая, что может находиться по ту сторону любого из них… И, чёрт возьми, это ему нравилось.       Его била дрожь. Крупная. Сотрясая его так, словно кто-то пытался просверлить его на бьющем патроне угроханного имбецильными операторами токарного станка. Впрочем, вскоре она унялась. Словно внимала гласу тела, которому такие метаморфозы нравились. Как никому другому. Мили… мили пути, чтобы прийти к бытности безумца. Чёртова задница, держащая всех в страхе вплоть до последних ярдов предела штата — премьера не за горами. Смекаешь, Дайм?       Его руки… Сегодня они стали чужими. Знал ли он, что живёт под ними?       Всё верно. Это оно. Ты так часто чертовски прав в своих песнях, старина-Риггз. Безумие, вечно касающееся кого-то. Никогда не знаешь, как и когда оно коснётся тебя. А оно коснётся. Как говаривал небезызвестный образ помершего Хита Леджера: безумие — дело такое. Как невесомость. Оттолкнись — и ты поплыл. Всё дальше и дальше. Ты ведь не думаешь, что он говорил только про себя? Он разыгрывал картину этого больного, не ведающего рамок, современного социума.       — Очень скоро… Мы сумеем выяснить, кто вы такие, и что вам от нас нужно… Скорее, чем вы думаете, лжецы, обступившие нас… — не своим голосом, медленно проговорил он. Этот голос разбивался на тональности, рассыпался и вибрировал. Точно сыпались гвозди.       И ты, рыжая… Ты… должна уметь показать смерть такой, какой показывала нам однажды. Нам, не забывшим, что такое… заставлять самих себя вновь гореть…       Гореть…       За самой его спиной, расслабленно привалившись к косяку, Сэд удовлетворённо улыбался. Кому-кому, а ему это было знакомо гораздо больше, чем кому бы то ни было.       Новая кожа… однажды сойдёт. Ты дышишь смертельным холодом, мой старый друг, но не видишь пара от своего дыхания…