Не Преклонившийся

3 мая, утро.       Наверное, всё было бы и ничего, если бы опять не этот, будь он проклят, бесчестный будильник.       Вечно он путал ей карты, так предсказуемо и ненавидимо вырывая из объятий сна. Хотя, порой ей казалось, что жизнь и так, сама по себе, уже давненько похожа на сон. Столь же затянувшийся, сколь и тяжёлый. Безынтересный и унылый. Прямо как стародавняя мыльная опера, декорации которой блёклы и топорны, а каждое действующее лицо — бессовестный набор одинаковых, давно успевших мумифицироваться, штампов.       Там, где даже цветы лишены дыхания, замещённые бездушным пластиком… Да, детка, да.       Энни Кальман, кое-как заставив себя встать с кровати, слепым жестом нашарила очки на ночном столике рядом, и спешно нацепила их на переносицу. Было уже почти девять утра.       А ведь сегодня же, похоже, уже должна быть предварительная аттестация на факультете бизнеса. Сидя на постели, Энни, всё ещё ища в себе силы продолжать начатое утро, нахмурилась. Она чувствовала себя совершенно разбитой. Кажется, у неё было слишком мало времени подготовить себя. Вот чёрт.       С трудом припоминая события прошлого вечера, она осознала, что словно пребывала в бреду, с высоты своей колокольни наплевав на учёбу. Да и на все вопли преподавателей на неё и её имидж эдакой местной готэссы, часто за глаза обзывающих её куклой за миловидное личико и фигурку едва сформировавшейся девчонки-подростка. И не надоедливый противный бизнес тому был причиной, отнюдь.       Она рисовала. Только не то, что требовалось ей самой. И даже, наверное, не то, что бы ей хотелось… Глупость какая-то.       Весь вечер она пыталась проиллюстрировать то, что вчера прочла почти до конца, а именно — эту странную, болезненную, дурацкую книгу, отдающую злой горечью. Чёрт бы его побрал, но главный герой, что так ей импонировал, вызывая в ней настоящее желание банально его трахнуть, ну вот никак не желал выходить тем мужественным, подонковатым красавчиком тёмного, демонического склада. Таким, каким она видела его в своих разрозненных, обрывочных мечтах, крутившихся в голове, как растревоженный улей пчёл. Из-под карандаша и акварели упорно выходил…       Некто другой.       Она не хотела бы этого помнить. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Найдя на заваленном всем чем только можно письменном столе все те наброски, которыми ночью исчиркала небольшую стопку листков формата А4, Энни сгребла их в руки, и настойчиво порвала, выбросив неудачные, корявые, не отражающие истинной сущности её мысли, бессмысленные эскизы. Она верила — наверное, сегодня, но она-таки сумеет нарисовать лучше. Нет, точно. Совершенно точно. Но так же она никак не могла забыть… как остаток ночи её мучили сны, основанные на усвоенном материале. Неспокойные, даже слишком тревожные. Враньё. Это были кошмары.       После того, как ты читаешь о своей смерти — не может быть иначе.       Этот мёртвый писака, когда-то, казалось бы, так хорошо знакомый ей живьём… Он умудрился припомнить всё, показав себя действительно сумасшедшим ублюдком — в его книге нельзя было ни на секунду вычленить, где кончалась правда, а где начинался жертвенный вымысел, с особым очарованием рвущий душу. Это было невозможно выделить её способностями. Всё же, она была абсолютно не так совершенна и далека ото всего земного, как те, о ком она там вычитала. Хотя, признаться самой себе-то она уж могла — написано было, кажется, действительно сильно, красиво, а порой и вовсе залихватски.       Впрочем, на любителя. Такого же опустившегося, не так ли?       Кальман презрительно рассмеялась, шуточно отряхивая руки над корзиной, переполненной измятой и скомканной бумагой. Ну что, сожрал, балбес? И кто из нас двоих теперь мёртв? Ну же? Я, или сумасшедший козёл, предпочитавший перегруженный экзистенциализмом смысл и длинные формулировки, подчас напоминающие чьи-то шизофазические потуги?       Надеюсь, ты горишь в Аду, одноглазый уродец. Наверняка там ты был принят как свой, родной, желанный.       Кружа по комнате в утренних заботах, Энни лишь мило посмеивалась, точно совершившая такую же милую глупость красотка из постановки какого-нибудь бурлеска. Не признаваться же в симпатиях больному шизофренику, написавшему весь этот мстительный, остервенелый бред буйно помешанного, который уж точно никогда не станет реальностью, ведь верно?       В ответ ей вторило гнетущее, стоическое молчание.       Фиолетовая комната тонула в сонном мраке тяжёлых занавесок, лишь краем проницаемости драпировок давая понять, что грядущий день сегодня неумолимо прекрасен в сиянии холодного солнца…       Странное понятие. Странное? Не то слово.       Всё валится из рук. Вот, даже расчёска спешит предательствовать, звонко отозвавшаяся ударом о пол. Слишком уж много ты читаешь всякого отпетого дерьма, детка-Энни. Кончай уже это дерьмо пережёвывать и глотать, будто бы нет ничего на белом свете вкуснее.       Но… именно это видение утра впилось ей в голову в те самые дни, когда она ещё могла общаться с тем самым… Нет, она не хотела этого вспоминать, это ведь давно прошло. Иногда она даже чувствовала свою вину за ошибки, допущенные ей в отношении того человека, казавшегося таким холодным и неприступным, раз однажды, кажется, заставила его испытать боль по своей вине — осмеяв его труд и оболгав попытками домогательства. Зачем? А просто так. Каждый ведь по-своему пытается почувствовать причастность к чему-то, что привлекает, о чём говорят. Вот и она, взбалмошная глупышка, решила, так сказать, испытать удачу на щедрость. По крайней мере, так ей хотелось бы думать. Но сейчас, когда он был, насколько ей было известно, уже несколько лет как мёртв — ей уже не было до этого никакого дела. Память ведь есть преграда развитию, так, детка-Энни? То, что тянет назад. Ничто не имеет значения, однажды утерянное. Не имел значения и этот странный, просто где-то отставший и потерявшийся человек.       О чём сейчас бы стоило задуматься вперёд прочего, так это о грядущей аттестации, чистоте табеля, кредитах, и прочем в том же духе. Да и на личном фронте, с её парнем-музыкантом, упорно строившим из себя сатаниста, дела как-то слабовато двигались. Ну не считать же делом один только грубый трах без признаков чувств, и эти постоянные совместные размышления на одинаково убогие, лишённые какого бы то ни было смысла и идеи, темы высокого искусства и творчества? При мыслях о приятном времяпрепровождении её личико нашла порочная, оттенённая жаждой ухмылка. Впрочем, быстро сменившаяся на гримасу отвращения при памяти о собственной глупости касательно новых знакомств. Ещё и этот надоедливый Айзенграу… Нарисовался, не сотрёшь. К чему вообще было с ним заигрывать, когда он такой идиот? Как смеет он считать себя в чём-либо лучше неё? С какого такого перепугу имеет наглость подвергать её интересы и жизненные принципы скептицизму? Может быть, для пары-тройки раз отчаянного перепихона он и подошёл бы… Когда бы не был таким въедливым и подозрительным, помешанным исключительно на своём взгляде на мир. Нужные мысли, к сожалению, приходили в голову Энни исключительно тогда, когда были уже не актуальны. А значит и жалеть не о чем.       Наскоро позавтракав даже не разогретыми тостами, и тратя, пожалуй, более всего времени только на личный утренний туалет, тонкая как тростинка девчушка оделась в любимое чёрное платье и аккуратный топ, сложила все свои учебные принадлежности в сумку имевшую традиционную форму гроба, и поспешила к выходу.       Её очень смущала так точно описанная в книге, некая невообразимая атмосфера холода. Удивительного холода. Который сегодня был совсем рядом. Он царил везде. Так, словно всё общежитие погрузили в один огромный морозильник, чтоб его. Энни вся напряглась. Она чувствовала что-то неладное. Уже выходя из комнаты, она заметила на дверной рамке едва заметный налёт инея.       Налёт в форме человеческой руки.       Пальцы были будто бы зловеще удлинены. Казавшиеся тонкими и острыми. Расползавшиеся от этого следа во все стороны морозные жилы, напоминавшие собой некую систему корней большого дерева, вызвали у неё странное ощущение нереальности всего происходящего. Буквально застывши от неверия, Энни Кальман тупо уставилась на обледенелый отпечаток. Не в силах и с места сдвинуться.       Так… не бывает… Чёрт бы взял её прямо здесь, если это не то самое, о чём она только недавно читала…       Как хорошо, что она додумалась взять с собой недавно приобретённый пистолет. Ведь если что, он-то уж наверняка позволит отбиться от непрошенных гостей. Даже от адских тварей, которых описывал этот… одноглазый. Ведь никаких адских тварей не существует, не так ли, малышка-Энни? Набор изношенных до неприличия штампов. Всего лишь чьи-то глупые шутки. В её взоре проступила былая бесшабашная уверенность.       Однако, холод теперь выстилал ей дорогу в новый день, простирая свои невидимые щупальца везде, куда только мог достать. Настолько заморочил и запутал её, остановив всякие мысли даже о том, кто она вообще такая — что уже будучи в лифте университетского общежития, Энни, подконтрольная какой-то не своей, внезапно взявшейся ниоткуда, спешке, нажала совсем не клавишу первого этажа, а, напротив, последнего. Уже и не вспоминая, что в точности повторяет события прочитанного накануне, она как-то заторможено, несмело промыслила так: отчего бы и нет? Почему бы не поглядеть на столь яркий и студёный рассвет с некоторой, пускай и не эталонной, высоты этого дома? Именно так, как она уже давно хотела, однако же, вечно откладывая это на потом. Да и на учёбу особо не повлияет, не правда ли? Если уж пошла такая пьянка — вот и возможность реализовать ещё одну из своих маленьких мечт. Возможно, там будет к месту подумать о тех, кто давно ушёл из её собственной жизни. Плюнувший на неё, или же тот, на кого плюнула она — всё едино.       Даже здесь, на служебной лестнице, ведшей на крышу, в конце которой виднелась резко очерченная косая щель приоткрытой чердачной двери, призывно демонстрировавшая контраст мрака и яркого солнечного утра… было трудно понять, где кончается правда, а где начинается ложь. Где тает её реальность, и смерзается грязная жижа той самой книги… Она не желала бы и верить, пытаться в этом всём разобраться, но так было нужно. Быть может, это всего лишь её домыслы, больные фантазии, вынужденный эскапизм ото всего нормального, свойственного этому убогому, глупому обществу? И никаких отпечатков неизвестных рук она не могла видеть — это всё твои сны наяву, детка-Энни. Расшатанная постоянными перегрузками и веществами психика… Хм, как притягательно, не находишь? Сон или реальность? Сейчас стоило бы это для себя выяснить. Она ведь этим утром и не спала практически. Это был ещё один её протест против условной «нормальности» тех, кто ежедневно окружал её. Люди подобного склада ведь любят противопоставлять себя, изыскивая в других ненормальность, почитая себя как за нормальных, так и ровно напротив. Всё ради того, чтобы не казаться себе такими как все, не ведая, что быть таковым несколько труднее, чем кажется. Такие любят клясть во всех своих бедах, порой даже надуманных, некую абстрактную «систему». О да. Протестовать против системы она любила, впрочем, делая это, пожалуй, только на уровне сердечек на листах контрольного тестирования. До испражнений в грибное пюре ей было далековато.       Вне незнакомой тёмной грусти, резко накатившей на Энни Кальман, это бесконечно яркое и прохладное утро крепко вбило в её голову вновь — оно, наконец, пришло. То самое, долгожданное.       И пришло не одно.       Проклятая рукопись витала надо всем и во всём, пронизывая ледяными ветрами её душу. Душу, рвавшуюся прочь. Точно вытягиваемую из неё чьими-то чужими, цепкими и быстрыми руками. Мёртвыми руками.       Отбросив морок насильственно, волевым движением ещё не оставившего её духа, Энни Кальман, точно так же отбрасывая со своего пути чердачную дверь, с мягким поскрипыванием отплывшую в сторону, шагнула на крышу. На бетонную площадку, залитую столь яростным и столь холодным солнцем, какого она ещё никогда не видела. Города вокруг будто бы не стало, он растворился в призрачном мерцании. Наверное, такой эффект был свойственен только хорошо обработанным, профессиональным фотоснимкам — когда небо едва ли не прозрачно, а звезда так ярка, что, казалось, готова сжечь собой всё вокруг, в том числе и зрителя. Однако, на сей раз, это было неведомой прихотью создателя воплощено в реальность. И реальность эта была чужой.       Она пила. Реальность пила её. Как тот самый абсент, что так легко и привычно пился Энни Кальман в те моменты, когда её мысли делали новый виток, отдавая себя парадоксальной, бредовой философии, конца и края которой она могла и не увидеть. Ну, или же, если обстановка располагала, беспробудному разврату.       Глубокие голубые тени утра, залегавшие вокруг… так уютны. Вон и он, её университет… Отсюда он так хорошо виден, как оказалось. Вон те точки, что выбираются из маленькой гусеницы автобуса, и уже спешат перейти дорогу, кажущуюся отсюда какой-то малозначимой струйкой, направляясь к помпезным, викторианским строениям здания университета — скорее всего, студенты, практиканты, и всё прочее население этого места. Быть может, даже и с её факультета. Крыша и впрямь могла быть местом масс откровений, как по ней. Ну, или же местом разбора полётов по банальностям и этой пресной, удушливой реальности.       Если бы только держала на своей поверхности лишь её одну.       Внезапно накатившее острое чувство животной паники осенило её. Особенно сильное при таком знакомом ей взгляде вниз, на асфальт придомовой территории — это заставило её резко обернуться.       Всё подтверждалось. Сходилось. Как ключ, находящий свой замок.       Позади, в десятке шагов от Энни, стояла высокая, статная и мощная, удивительно пропорциональная фигура. Из одежды на нём была лишь чёрная набедренная повязка. Белая как снег кожа. Бесконечно длинные, густые волосы, беспрестанно развивающиеся под порывами ледяного ветра. Чернее самой ночи, выглядя теперь, в свете жгучего светила, словно некий тоннель в подноготную этого мира. Даже не в ночь, нет. В беззвёздную глубину дальнего космоса, если угодно. Единственное, что вырывало это существо в здешнюю реальность — это кружившаяся вокруг него странная ледяная пыль, берущаяся невесть откуда, совершенно не по сезону, попиравшая всякую физику. Ледяная пыль, ослепительно сверкающая на солнце, словно битое стекло. Словно поросль маленьких кристаллов. Словно сеть трещин.       Мир вокруг Энни перевернулся.       Теперь… она понимала всё. Не смея верить во всю абсурдность заявлений этого больного, мерзкого писаки, когда-то, по её недалёким представлениям, бывшего для неё игрушкой. В этот миг вынужденная признать. Осознавшая, что подчинялась бессловесной доктрине этого существа даже тогда, когда, казалось, жила своей собственной жизнью.       Это было больно. Может быть, даже больнее, чем умирать. Даже просто осознавать — ты никогда не жил, а лишь повторял образ замышленного действия того, кому это было выгодно.       Кто… развлекался.       — Как?.. Как это всё может быть правдой?.. Ты всегда был просто выдумкой этого психованного, ублюдочного… — тяжело прошептала Энни Кальман. Странно, но найдя в себе силы вот таким вот незамысловатым образом поприветствовать свою старую судьбу, сотворённую в отсутствии её желаний и правил.       Жестокая, бессердечная полу-улыбка этого даже слишком правильного, обжигающе прекрасного лика. Такого змеиного и… божественного. Полные презрения и торжества, молчаливые глаза, кажущиеся непрозрачными чёрными агатами, в которых тлел кровавый пламень этих страшных, горизонтальных зрачков.       — Что же, Энни, — спокойным, отеческим тоном проговорил он, — Вот мы и встретились вновь. Как не смел и сомневаться предпоследний, единожды замысливший отплатить вам вашей же монетой. Ты должна понимать, как в любую его пору — рукой его водили мы. Рукой его творим мы новейшие свершения. Его Глаз — есть наш Глаз.       Этот голос… Помимо своей поразительной, холодной красоты, он был тяжёлым, полным тёмного спокойствия и уверенности. Таким, каким обращаются к жертвенным дарам те, кто их возносят. Сам по себе он прерывал любые жалкие попытки Энни возразить. И тембр его, распадающийся на отдельные тональности, ужасный, спазматический… Он не принадлежал человеку. Не мог принадлежать. И это заставляло её цепенеть ещё сильнее.       — Я знаю, зачем ты… пришло… — холодея, одними губами молвила она. — Но… почему? Что я сделала тебе? Неужели это всё из-за того человека? Того, кем ты, якобы, было?..       Более воспоминания о том, что она впитала с прочтением осмеянного ей труда — никак не сдерживались, рвя её нутро на куски. Она знала, чем всё это закончится. Это знание могло быть почтено за абсолютное. Писатель, издатель и редактор — не оставляли ей выбора.       Слова, имевшие силу решать чужие судьбы…       Он был неизменен. Вне жизни или смерти. Словно искусственен. Но бесконечно… прекрасен. Недосягаем для человека, или же кого-либо ещё. Лишённый страха пред тенью или светом. Не имеющий себе равных…       Это… и есть Бог?..       Даже глядя в глаза настоящей своей судьбе, Энни невольно залюбовалась им. Как кролик перед тем, как быть убитым, глядит на удава.       — В том лежит вера наша: ты сама можешь дойти до правильного ответа. Пускай и лишь частью твоей натуры. Направь себе вопрос. Есть ли ответность в любви этого мира? В чём не смеешь сомневаться ты, давая каждому ближнему лишь видения, — вещал он всё тем же, спокойным, размеренным тоном. Точно издевался. — Но, однажды задумавшись, каждый, знавший цену своим талантам, будет способен сказать лишь одно… Нет. Прими же это теперь, ежели всегда сомневалась ранее. Вы — точно ночные бабочки, стремящиеся к любому источнику света. Спешите жить. Ищете возможность согреться. Но… Не в силах ваших различить его принадлежность. Вы готовы тянуться к свету, летя зачастую на погибель — дабы показать себя секундной бравадой пред такими же, как вы. Выдать своё смешное, неопытное и смертное безумство за лучшую долю — в глазах таких же, как вы. Это ваша биологическая программа. Некая постоянная. Часть ограниченного бытия, подчинённого природной составляющей. Как жаль… Ведь любая красота однажды увянет, а рука охладеет. Любые часы остановятся, а улыбка сотрётся. Не каждый обделённый вечностью может достичь пределов, за которыми будет почитаться как чей-либо герой. Как не каждый свет безобиден или наделён способностью прощать.       Тогда он на мгновение приоткрыл перед ней завесу. Иным образом. Обратил свою личину в нечто другое. Ещё недавно полные странной, чужой жизнью… теперь же, прямо сейчас, на неё смотрели сами глаза смерти. Холодные, неподвижные и мёртвые. Глаза мертвеца. Полуразложившиеся, серовато-чёрные бельма давно утративших всякое подобие блеска зрачков. Белки, больше похожие на несвежее сливочное масло. Почерневшие и позеленевшие сосуды. И эта жуткая, не принадлежащая этому миру, вот только лишь вобравшая всю его грязь и боль, жажда жизни.       Он не лгал.       Перед Энни стояло мёртвое, полуразложившееся тело, проведшее в земле, по меньшей мере, около месяца-двух, а теперь — возможно, нечистым воскрешением, но невесть каким образом вновь явившееся в мир живых.       И что самое ужасное… этого человека она когда-то знала. Видела живым. И смеялась, смеялась, смеялась… В один миг всё оборвалось, явив неприглядную, неестественную истину во всей её красе. Сейчас она не могла издать ни звука, как бы подобало видящим живых мертвецов героиням дешёвых фильмов ужасов. Энни Кальман просто молчала, не в силах вымолвить ни слова, ни даже вздохнуть. Ноги точно приморозило к крыше. Её глаза расширились в безмолвном удивлении. Она желала бы потерять сознание, мечтая о том, чтобы на этом бы всё закончилось. И лишь неизвестным образом эта блаженная кома, возможно, способная унести её прочь из липких лап ожившего кошмара, не спешила наступать. Она никогда бы не поверила, что мертвецы могут вновь наполняться жизненной силой, пускай и той самой, тёмной, чуждой естественному порядку вещей. Это было, по её мнению, уделом фантастики и бесконечных зомби-апокалипсисов, что изо дня в день не оставляли изнасилованные теми экраны телевизоров.       Однако, суть жизни всегда была в том, что она подла. Делает поворот ровно в тот момент, когда этого меньше всего ждёшь. И новое колено, что заложила её реальность — заставило Энни распрощаться с прежним пониманием вещей.       Наверное, она бы и смирилась. Но и мертвец этот… Он был далеко не всяким.             Это он раз от раза выходил из-под её карандаша и акварели. Это его она стыдилась, ненавидела и презирала — за то, что когда-то, по своей милой, эпатажной взбалмошности, могла даже кратковременно влюбиться в такого. Это в нём на видела повод для величайшего стыда. Это он своей ненавистью испортил ей значительную часть жизни, теперь испросив большего.       Тогда её окружил странный, иррациональный уют, точно его внимание оторочило её тёплым, пуховым одеялом. В глазах помутилось, и тело её уже не ощущалось её собственностью. Не Энни Кальман управляла своей судьбой. Ей управлял тот, кто её создал. Тот, чьи труды и мечты она осмеяла и предала. Сейчас она точно проваливалась в тихо шумящий, бесконечно сыплющийся песок. Сухой ветер, несший отстранённость и особое, терпкое и фактурное, нежное ощущение серых сумерек, обволакивавших её всю, без остатка. Всё это тихо гладило её, пеленало, утешало и отрешало. И так легко это находилось теплотой и обеспеченностью… Убеждало в том, что жизнь — это нечто лишнее, обычное временное состояние любой материи. Конечный продукт любой эволюции — толща земли. Компост мёртвых надежд и ненужных более решений. Бескрайняя равнина, плавно, даже нежно поглаживаемая этим самым, серым ветреным туманом. Несущим в себе тихий и беззлобный, просто приходящий за принадлежавшим ему сущим и не сущим, шелест песка бесконечной пустыни.       Забытьё сделало за неё первый шаг. Обратно — к лестнице. Беспрекословно двигая её ногу против её желания. Нет, не быть её аттестации. Не быть её любви. Не быть новым попыткам проиллюстрировать её судьбу, что была теперь свершена. Не быть этому дню. Не быть этой жизни.       И откуда-то из-за этой бесконечной серой пелены раздавался его, давно умершего писателя, но такой поразительно живой, абсолютно реальный голос, говоривший ей: — Шагни, и пади ниц. Возьми в руки холодную сталь пистолета, что ты так бережно хранила. Окончи путь свой ради нас. Всех — Единых В Одном. Сойди обратно, к людям твоим — и принеси нам жизни их. Забери каждым выстрелом следующего — ради запрещённого сияния. Умри за ожившую сталь, распишись своей кровью. Окунись в истину рассвета — и ты больше не будешь отягчена виной. Так говорили все они, составившие нас: ты есть строитель твоей судьбы, но мы — её архитектор…       Служи. Так, как ты умеешь. Так, как ты должна.       Он звучал успокаивающе. Не злобно, совсем-совсем. Ведь живых мертвецов не существует, правда, детка-Энни?..       Имевший дерзость пытаться управлять частицей недозволенного, использовать в своих бесчестных, мещанских играх — да познает боль безоговорочного и насильственного управления самим собой. Боль, ведущую к высшей цели любого тёмного манипулирования, а именно, погибели под тяжким словом Его.       Короткий перещёлк затвора. Прощально качнувшаяся чердачная дверь. Несколько мгновений — и его слуха коснулись удивлённые возгласы, крики, мольбы и плач — перемежаемые всегда голодным рявканьем выстрелов. И души мёртвых братьев в нём, каждая по отдельности, восклицали: «ещё, ещё!» Каждый из их числа чувствовал бы это вновь и вновь.       Блики рассветного холодного солнца, играющие в светлые игры на кровавых ручейках… прекрасны. Точно сияние звёзд, танцующее по лезвию кухонного ножа.       Забери последних. Отпусти их страдания. Не дай нам слишком долго осквернять себя этим голодом…