Не Преклонившийся

Пару часов спустя.       Новый день. Всего лишь ещё один из череды точно таких же. Близнец, чёрт его дери. Но этот тёплый и мягкий дождь… Пожалуй, он выгодно отличает его от безликих попыток солнца измазать его грёбаное небритое лицо чёрным маркером.       Хм. А вот, пожалуй, ещё одна выгодно отличавшая это утро черта. Эта дикая головная боль. Плотоядная, чтоб её. Злая, как сто собак, подыхающих от бешенства, или как один Ремингтон, глядящий тебе в глаза.       Это была последняя капля, которая, капнувши ему о многострадальную макушку, стала причиной того, что Даймен Айзенграу не пошёл сегодня в университет. Выторговав себе по телефону небольшой отгул ввиду паршивого самочувствия, с которым не смог проститься даже после приёма кучи таблеток, он решил провести этот день наедине с самим собой. Пообщаться с глазу на глаз, так сказать. Да и проснулся он уже тогда, когда все его однокашники с факультета бизнеса старательно изображали местную паству перед мистером Кроули. Либо же были бы должны. Это надо же! А ведь он кинул своё бренное тело на матрац даже раньше обычного. А и чёрт бы со всем этим дерьмом, пускай сегодня оно не будет его камнем преткновения. А о себе он сможет позаботиться, и прекрасно пройдёт абсолютно любую аттестацию. В любое время. В этом может не сомневаться ни один сморчок с его чёртового факультета.       Боль, по существу, прекрасный пастырь. И ещё более хороший поводырь. Стоило ей появиться в том или ином обличии, поселиться в твоём теле — и вот, гляди, она уже тянет тебя за воротник, парнишка. Ну же, поддайся ей. Умей смотреть не только строго вперёд, но и оглядываться по сторонам. Быть может, где-нибудь ты увидишь огромный алмаз, валяющийся в пыли на соседней тропинке, а? Призадумайся, болезный Айз. Впрочем, что толку себя уговаривать? Дайм всегда придерживался подобного мнения, с детства видя в таком ощущении, как боль, возможность начать что-то новое, может быть даже пересмотреть свои собственные установки, будь то страх перед походом к стоматологу, или же, к примеру, неподвижное лежание на кровати. Так было и в этот раз. Боль двигала его. Чёрт возьми, была двигателем Дайма на сегодня.       Анальгетики действовали крайне медленно, словно сговорившись и объявив его организму негласный бойкот. С момента его пробуждения прошло уже больше парочки часов, а в голове словно неустанно работала какая-то дробилка, доводящая до того, что каждый шаг отдавался в черепе тупой, ноющей болью. С полчаса отсидевшись на обжитом чердаке, в угрюмой полутьме, и наблюдая быструю смену яркой солнечной действительности, так чутко резавшей его глаза, на лёгкую молочную пелену, быстро начавшую моросить мелким дождём — тогда-то Дайм и решил, что в пустующем доме ему сейчас делать вот совсем нечего. Остывающая постель, к вящему разочарованию, не таила в своих недрах барышни его мечты; поговорить было не с кем — отчим опять пропадал на долбаном «Dehesto Chemicals», ну а рабочая смена самого Дайма намечалась только вечером. Вот её Айзенграу-младший пропускать был не намерен. Деньги… они ведь как рыбина в воде. Замешкайся, оплошай всего лишь одним движением руки — и она уже далеко от тебя. Так же и тут. Пропусти денёк-другой, и пойдёшь на кол задницей, развлекать любителей извращённых практик. Быть может, они тебе заплатят хоть часть от того, что пихают в карманы на этом химзаводе?       Весь в раздумьях, то и дело порываясь, всё же, отвезти своё вялое тело в университет, Даймен погрузил себя в Камаро, взявши абсолютно несвойственный ему, старческий темп по трассе. Да и какие могут быть гонки в такую погоду, ещё и при таком самочувствии? Голова уверенно говорит ему «нет». Это первый тревожный звонок. Значит, и он сам скажет своему телу «нет». Целее будешь, засранец. Старикан на небесах явно не хочет тебя видеть. Видишь, даже повесил занавески на окна. Видно, опять ты где-то крупно ему нагадил… Знать бы вот только — где? Хотя, может быть, у него там званый ланч с Люцифером, али ещё с кем. А такие встречи при свидетелях не проводятся, так как те сразу и без разговоров отправятся коптиться на вертелах, превращаясь в деликатесы почище колбасы чоризо. Камаро мерно и сыто рычал, проглатывая километры трассы. Даймен невесело усмехнулся, чувствуя, как боль в голове медленно превращается в какое-то горячее, тягучее варево. Во рту пересохло. Сейчас бы хотя бы долбаной минералки. Он кое-как пошарил под сидением в поисках заветной бутылки, однако, пальцы его захватили лишь пустоту. Ну, не всё сразу. Даже материться как-то не хотелось. Стареешь, братец, стареешь…       Потемневшая от воды дорога летела ему навстречу. Разметка, что становится такой яркой и чёткой в подобные моменты. Будто одна большая пунктирная линия — для таких же огромных чёртовых ножниц. Воздух парил и дрожал. Вздымаемые шинами капли влаги шумели в колёсных арках, били по днищу, вместе с бубнением мотора и таблетками настраивая на сонный лад. Окна стремительно запотели, пропуская через себя какие-то размытые, почти монохромные пятна, в которые обратился сегодняшний свет дня, и обнятый им город. В какой-то момент он пожалел о том, что не остался дома — направляясь невесть куда, близ полудня, в дождь, да с больной головой. В таком состоянии только и устраивать, что гонки на выживание. Всё же, Дайм был прожжённым авантюристом. Местные «золотые детишки» наверняка радуются сытости и комфорту их купленной жизни в тепле и изысканности. Грёбаные, тупые создания.       До чего же это… ограниченно.       А ему было хорошо и здесь. В этом непритязательном, пахнущем сигаретами «Ротманс» и старой кожей, не обходившемся без сквозняков салоне Шевроле конца 60х. Пожалуй, это пространство, ядром которого был он сам, было самодостаточно. Разве что, наверное, иногда было бы интересно разбавить его красивой спутницей. Чёртовым компаньоном звёздной системы, а, приятель? Как бы ты её назвал? Как тебе «Великий Дуэт Вмазанных Бездарей»? Ну, а если задуматься — зачем таковая здесь? Проедать ему последние извилины бесконечными разговорами о том, какую она сегодня заприметила помаду в шопе, или же надоедливые сраные списки того, чем сегодня надо набить холодильник или животы? Может быть, ныть об очередной мелодраме, на какую бы стоило сходить? Вытягивать из него клещами бесконечные признания в любви, наращивая жировой слой своего самолюбия?       Господи, жирные во всех смыслах бабы… что может быть ужаснее? Только не добежать до сортира вовремя, разве что.       Вновь выходя на прямую федеральной трассы, ведшей прочь из Сити, Дайм нахмурился. Вскоре он заприметил переброшенный через проезжую часть пешеходный мост. Сразу же сообразивши, что именно этот, и никакой другой мост — это то, что ему сейчас нужно. Припарковав Шеви на обочине неподалёку, он добрался пешком до лестницы, и неспешно взошёл наверх. Чувствуя, как мелкая морось освежающе покрывает его лицо. И боль словно отступала. Как будто выполнившая свою задачу — привести его чёртову задницу вот сюда, и никуда более. Айзенграу, удобно обосновавшись прямо в центре моста, неспешно достал из-за пазухи кожаной куртки пачку сигарет. Щелчок крышки Зиппо, ласкающий восприятие парфюм бензина — и вот, первые струйки дыма уже переплетаются со струйками дождя. Без сюрпризов. Без плевков тебе в лицо… Размеренно подымливая тлеющим табаком, и наслаждаясь постепенно разливающимся по организму тёплым умиротворением, он смотрел на проезжую часть.       Поток машин. Толчея таких же, как он, людей, облачённых в металлические мантии. Быть может, кто-то опаздывает на работу, отчаянно кляня обрыднувшие тосты на завтрак и босса-сатрапа, готовившегося ездить на его шее, на которой и без того висит жилищный кредит и парочка детей, а так же прибавившая не менее пятидесяти фунтов веса жена, пилящая его каждый вечер, как чёртов лесник — старое, сухое дерево. А кто-то мчится на уикенд к своей любовнице — сладкой крошке, возможно, едва-едва разменявшей совершеннолетие. Дайм с наслаждением выдохнул очередное облачко дыма, а на его губах играла удивительно добрая, спокойная улыбка. Улыбка уверенного в себе и своей правоте сукиного сына, правда же? О, гляди-ка. Не ровен час — вон в том старом ДеСото, валко тащившемся по трассе, сидит и думает о прожитом крупно задолжавший драг-дилер, который через пару часов сведёт счёты с проссаной жизнью в номере кишащего крысами мотеля. Но, быть может, там рулит такой же законченный, окаменелый как говно мамонта, романтик, как и ты, Айз? Разговаривая сам с собой, спешит уединиться с самим собой же. Лишь бы подальше от того, что преследует нас ежедневно…       Рядом с ним, порой, проходят люди. Разные люди. Кто все они? Разные ли, или же одно и то же лицо, копированное сотни, тысячи раз? Как бутылка пива, бегущая по конвейеру. Сейчас он задумался — кто все те люди, что приходят в твою жизнь, бытуют в ней какое-то время, затем безвременно уходят? Не те ли самые бутылки пива, которые ты выпиваешь одну за другой, выбрасывая пустой сосуд, как нечто совершенно ненужное? А ведь, кажется, это чертовски так, старина. Разве эти же люди не делают ровно то же самое? Все мы — один огромный конвейер тех самых бутылок с пивом, которые, рано или поздно, пустеют, скрываются в земле, превращаются в грёбаные артефакты… Как каждый чёртов старпёр вокруг. Такой же пустой, никому не нужный. Могущий только жалеть самого себя — как благополучно он просохатил всё своё пиво… тьфу ты, жизнь. Бесполезную, использованную, как очередной грёбаный презерватив, жизнь. И никому нет ни малейшего дела — собирал ли ты когда-то, в 68м, первые Чарджеры второго поколения, тряпочкой протирая блестящие свежей краской клапанные крышки 440го блока, пилотировал ли первые прототипы F-117 в ночных небесах, или же подлизывал задницы денежным мешкам в кабинете министров. Потому что, рано или поздно, однако подлая проститутка-жизнь повернётся к тебе известным местом, приятель. Просто однажды ты должен смочь сказать себе, что твой экипаж, так сказать, приехал. Это когда корчить из себя что-то эдакое становится действительно зазорно. Казалось бы, при таком, надобно сказать, довольно жестоком жизненном цикле, мы должны тянуться друг к другу, надеясь подарить кому-либо свои, как правило, никому не нужные чувства.       Как бы не так. Мы, самый конченный из видов существ на планете Земля, любим одних, а вот трахаемся совсем с другими. Парадоксы — вот что заставляет нас дружить. Правда, само понятие «дружить» означает лишь временный комфорт рядом с кем-то. Или такие же временные выгоды. Все мы — пассажиры одного большого поезда. Кто-то сходит раньше, кто-то позже… В любом случае, однажды твоим попутчикам в купе станет с тобой не по пути. Пункты назначения совпадают далеко не всегда. Гляди на исписанные чьими-то путевыми заметками стены, потемневшие от времени — но знай, что каждый попутчик видит своё купе. Для каждого оно выглядит иначе. Внимай словам, что слышишь здесь и сейчас. Завтра этого всего не будет, так и знай, засранец. Завтра ты окажешься один. Старый. Разбитый. И так ничему не выучившийся. Ты будешь той самой, пустой бутылкой. Желал бы ты себе такую судьбу? Чёрт возьми, кажется, это один из фундаментальных законов этой грёбаной планеты.       А. Ну да. Есть ещё небольшой сучий нюанс: те, кого мы недолюбливаем, обычно трахают тех, кого мы любим. Превосходно. Приятно. Напоминает старый водевиль. Шуточный оркестр добавить по вкусу.       Даймен Айзенграу, глядя в серые, неопрятные небеса, вновь глубоко затянулся, выпуская сизоватое облако дымка, быстро сливающееся с туманом от парящего шоссе. Ты мог бы сорвать иную премию в сфере исследования бесспорно очевидного, приятель. Не гордись лишний раз — тебе не к лицу. Иной день, ты имел бы шанс стать самим профессором кислых щей, парень. Если бы не опоздал так безнадёжно. И слава рогатому.       « — Кажется, я люблю эту погоду» — пронеслось у него в голове. Когда как ни теперь — он мог быть честен с собой. И здесь Айзенграу-младший знал — в ней, этой погоде, нет старения. День, погрязший в этой бесконечной шоре — словно вечен. Ты не оглядываешься на прожитое, оставленное за спиной, любое, хоть самое плюшевое, а хоть и самое дерьмовое время. В такие дни ты словно ощущаешь присутствие рядом вечности. И неожиданно начинаешь верить в бесконечность твоей собственной жизни.       Вечность, касаясь тебя однажды, даёт тебе знание того, что она, и ничто другое, есть звёздный бархат. Тот самый бархат, что обнимает тебя ночью, замещая тебе гипотетическую девчушку. Он умел в этой имитации, как никто другой, чёрт возьми. А с небес приносит умиротворение старый-добрый лунный свет. Не стремящийся переделать тебя. Он просто бережно штрихует твоё лицо своей кистью, нанося на него грим предстоящего тебе безвременья. Видя тебя таким, каким ты существуешь большую часть этой жизни — мёртвым. И в этом его великая сила.       Внизу промелькнул Кадиллак Эскалейд. Красавец с сильным, воистину дышащим как встарь, 6.2-литровым мотором. Удобный и бесшумный. Быстрый и свежий. Не успевший ещё вкусить прелестей жизни под красношеими деревенщинами, которые готовы залить и в мотор грёбаного коллекционного Роллс-Ройса масло из многолитрового дизеля магистрального тягача. Кадиллак, в точности такой же, как у мистера Северина. А может статься, что ему и принадлежавший. О чём ты сейчас думаешь, господин аспирант? Что видишь? Что чувствуешь? Хорошо ли тебе — в обществе такой… удивительной женщины, как она, эта рыжая бестия? Да пошёл бы ты… С тобой мы ещё очень серьёзно переговорим, когда будем сигать по адским угольям. Будь уверен, я догоню и перегоню тебя, мистер счастливчик-Уайзмен. И однажды я поставлю тебе подножку. О, да, поверь, ты будешь гореть. Гореть так, как не горит и 115й бензин в цилиндрах дрэгстера. Даймен Айзенграу вновь поймал себя на том, что он опять думает о Рэйн.       Конечно же. Мог ли он мечтать, как будто что-то в один прекрасный день изменится? Эти чувства… Такие незнакомые, и, одновременно, как ничто иное, известные ему чувства… Они здорово задевали его. Айзенграу-младший не мог сказать, что был совершенно одинок все годы своей зрелой жизни. И чего-чего, но уж женского внимания ему хватало с головой. Частенько — вовсе по горло, потому как более надоедливых и скаредных существ, нежели женщины, стоило бы ещё поискать. Впрочем, со вполне известным результатом. Даймен не ведал, быть может, только ему так везло, но сейчас он не хотел думать об этом, отдаваясь просто спокойным, чистым воспоминаниям о той, которая тронула не что-нибудь, а его собственное сердце. Сердце, которое он привык считать одним на двоих с Сатаной. Каким бы оно ни было — ему ведь не прикажешь? Даже такому, как у тебя. Впрочем, что это значит — «даже такому»? Такому набору самых отъявленных мерзопакостных качеств — ты не прикажешь вдвойне.       Так почему же он словно знаком с тобой, мисс Рэйн? С каких уголков планеты ты взялась на его грешную косматую голову? Где всё это время скрывалась? Откуда пришла, и куда идёшь? Где твой дом, и где твои мечты? Этот твой взгляд… Твои рыжие, да что уж там, чертовски кровавые волосы. Твоя улыбка. Недобрая. Бесконечно холодная. Где он мог видеть их раньше? Чёрт возьми, я могу поклясться всем, что у меня есть — я раньше видел тебя! Я знаю тебя! Неведомое узнавание по-прежнему тревожило его, никак не желая становится более понятным Айзу. Видимо, пока ещё не время, так, приятель? Одни разочарования… Сейчас Дайм мог быть уверен, что не может врать самому себе вот так, желая заместить свою реальность чем-то выдуманным. И чем больше он пытался докопаться до истины, тем сильнее начинало биться его сердце. Как странно. Вопреки всему.       Его стальной ритм. Жёсткий. Словно гоняло оно совсем не кровь, а некий жидкий минерал.       Тут на ум ему внезапно пришла Франция. Он не знал, откуда взялись эти нечёткие, будто бы выполненные неумелой рукой, образы. Некие смазанные кадры, будто первой половины прошлого века. Или… может быть, кадры будущего… Старая, рябая от времени киноплёнка. Или, всё же… это кадры чего-то, что ещё не случилось? Что… только случится, где-то впереди, в необозримом будущем?.. Эйфелева Башня. Будто бы он стоял под ней. Держа за руки…       Да быть того не может! Он фыркнул, встряхнув гривой, как заправский рокер на концерте очередного идола. Каким таким конским навозом набита твоя тупая башка, что ты теперь пытаешься убедить себя ещё и в маразме вроде реинкарнаций? Грустно, но мы с тобой, прохвост, живём всего лишь один раз, и то, по милости удачно сложившихся в вечном танце атомов. Неновых атомов, заметь. Они перебывали в передрягах почище, чем валяющийся где-нибудь в чаще леса поршневой мотор сбитого истребителя времён Второй Мировой. Тебя составляет то, придурок, что, положим, сотни миллионов лет тому назад составляло какого-нибудь грёбаного тираннозавра. И гадить он хотел на то, как через какой-то промежуток времени его часть станет частью засранца-Айзенграу. И точно так же — тебе должно быть не больше дела до того, кто из тебя получится в будущем. Зелёный человечек? Пускай. Да и вообще, причём здесь эта забавная страна, где любят питаться чёртовыми лягушками? Ко всему прочему, ты ведь там никогда не бывал, беспокойная задница. Тебе и в своём хлеву хорошо, не так ли?       Будь он проклят, да как же всё это… утомило? Раз за разом корчить из себя доморощенного философа и впрямь тяжеловато, не так ли, братец-Дайм?       Только сейчас он заметил, что рядом с ним трётся какой-то не крепко держащийся на ногах индивид. Алкоголик, дьявол бы прикопал эту породу. Мерзкое, заплывшее, зеленоватого оттенка мурло, не видевшее бритвы, похоже, с добрый десяток недель. Мутные, тусклые, натурально рыбьи глаза. Заскорузлая одежда абсолютно не поддававшегося идентификации цвета. Кажется, знавшая, что такое стирка, эдак, в пластмассовых 80х. Он явно пытался заговорить с ним, Дайменом Айзенграу, правда только, вот незадача-то — язык, кажется, обильно политый возлияниями ещё накануне, никак не желал слушаться своего обладателя. Айзенграу недоверчиво вгляделся в медленно и валко приближающегося к нему, что-то невнятно бормотавшего и кряхтевшего страждущего, определяя для себя — что же он чувствует сейчас? Жалость или брезгливость? В следующую секунду ему стало ясно и понятно одно.       Он не чувствует ничего.       В очередной раз с презрением, выписанным на лице крупными чёртовыми буквами, он столь же спокойно отвесил уже подбредшему к нему едва ли не вплотную путешественнику спиртовых морей злой пинок ногой с разворота. Заставивший дышащего перегаром бедолагу перелететь аж на другой край моста, и растянуться у самой ограды. Даймен отчего-то даже пожалел, что бич не упал на проезжую часть. Вот уж где бы его великим мучениям настал бы закономерный конец. Колёса грузовика, например — один из самых лучших знаменателей твоих личных неудач. Вот она — обратная сторона дешёвых забегаловок, чёртова ты долбаная задница…       — Я же дал тебе понять — не приближайся, — тихо и безэмоционально произнёс Айзенграу-младший, не оборачиваясь более. Зачем тратить своё время на тех, кто давно пуст, клянча инвестировать в себя по каплям?       Понимая, что привлекает к себе слишком много внимания, спустя ещё с десяток минут Дайм поспешил уйти прочь. Ботинки застучали набойками по лестнице, призывая ускорить ритм. Пора было бы прокатиться и по своим делам. Мечтать о том, что остаток дня можно было бы провести, изображая из себя пожарный шланг в состоянии покоя — явно не стоило. Зато можно было бы провести с пользой время на работе, возможно, сумевши заколотить несколько премиальных баков. И угадай-ка, куда они денутся? Думаешь, рухнут в чью-то страждущую потную ладошку, дабы опять сдвинуть стаканы? Вот уж хрен. Да здравствует святая абстиненция. Да будет восславлено её имя. И да высеку я его своими, грёбаными кривыми руками на гранитной плите — куда укажет перст папаши моего. Камаро, шурша резиной, покатил прочь с места короткой стоянки. Через некоторое время рванул вперёд всех и со светофора. Кого-то обдавши брызгами из глубокой лужи у обочины. Утренний душ? Взбодрись, скотина. Кем бы ты ни был. Ты ведь знаешь простую истину из свода законов любого крупного города? Нет, не знаешь? И хер с тобой, расшифрую. Вода с приятными и пахучими добавками масел, антифризов, с вишенкой в виде тормозной жидкости — самая первая подачка господня, призванная сбросить с тебя клеймо ленивого тунеядца. Достаточно наглого, чтобы не помнить о дистанции между нашими сословиями. Эта гадость всегда бодрит. Ни с чем не сравнимо. Он криво улыбнулся.       Из мыслей его насильственно выдрал вылетевший вне всяких правил на перекрёсток, едва ли ни ему в самый перед, ярко-жёлтый Опель Корса Д. Долбаная гейская трёхдверка. Молодая черноволосая девчушка, едва ли разменявшая 20 лет, большими ярко-серыми, влажными и абсолютно пустыми глазами глядела на то, как едва не устроила коллапс, неизменно образующийся после аварии. Ну конечно же, паршивая чёртова сука, прощения ты просить не научена, он-то знает, как никто другой. И то, что твои безголовые родители, купив тебе на совершеннолетие это синтетическое ведро с пластиковыми хомутами и трубочками, ни капли о тебе не заботятся — как на ладони. Разбейся ты сейчас, дура, либо запусти процесс мясорубки потом — от этого твой чёртов знаменатель не изменится. Исход у тебя один.       — Грёбаная, сумасшедшая корова! — Проорал Дайм из-за стремительно опустившегося окна Шеви. — Куда ты, мать тебя за ногу, прёшь?! Правила не для тебя писаны, или ты обо всём на свете забыла, видя перед глазами очередной хер?!       Не дожидаясь ответа, он нагло обрулил по-прежнему пялившуюся на него во все глаза девушку, и понёсся дальше. Зыркнув напоследок на эту парочку таким взглядом, под которым — удивительно, но факт — Опель каким-то чудом остался цел. А должен был, исходя изо всей неприязни, содержавшейся в подобной стрельбе органами зрения, лопнуть, как мыльный пузырь. А ещё лучше — разлететься, как под тяжёлой бомбёжкой. Чем меньше боли оставалось в голове, тем выше были скорости, которые брал его автомобиль. Спустя пару минут он уже и не помнил обо всём, что с ним случилось за это утро. Их было двое. Он, засранец-Айзенграу, и его такой же хваткий и не привыкший стоять без дела Камаро. А в голове, тем временем, нёсся хорошо знакомый ему голос. Голос, к которому он так привык. Голос, что часто являлся к нему во снах.       И спрашивал он: помнишь ли ты?       И он помнил. Зная, что говорит с ним не только его сердце.       Тогда оно молвило: помни, чего мы стоим.       И поставило точку в разговоре с ним: помни, откуда мы произошли.       Даймен, нагло бросая окурок из окна, только в очередной раз ухмыльнулся. Кажется, он слышит Сатану. Он внимает ему. Нет, не в подвалах Пентагона, как поётся в одной хорошей песенке.* Просто Сатана — часть его. Сатана живёт в его сердце, чёрт возьми. Сердце владельца самого крупного отеля для сородичей Даймена Айзенграу — бьётся в такт с его собственным. Это часть его самого.