Не Преклонившийся

Через некоторое время.       Когда не остаётся ничего большего, как погрести бушующие страсти глубоко в себе — разве у тебя будет выбор?       Впрочем, выбор ведь зависит от конкретной ситуации, не так ли? Очень хорошо, что ты в этом чертовски неплохо разбираешься, Айз. Поминутно пытаясь нащупать то в разуме, то в душе нечто такое, что позволило бы ему отойти от этого, кажется, совсем не значимого, мелкого эпизода неудачи, Даймен начал бесцельно наворачивать круги по району. Просто так. Ни в чём себе не отказывая. Только, чёрт возьми, не переходи планку приличия, засранец. Ты знаешь, порой педаль газа хочется вдавить так, чтобы она проклюнулась с той стороны кузова, как клюв вылупившегося птенца, показавшийся снаружи грёбаной скорлупы. Но тебе же важнее твоя собственная репутация? Кто как не копы, что незамедлительно приструнят твою гоночную жопу с применением наручников и камеры, будут её первыми же художниками? Распишут так — вовек потом не ототрёшь все их сраные наскальные рисунки. А потому… Дайм, опять взявши пенсионерский режим, просто тянул время. Ехал и ехал. Без эмоций видя перед застывшими глазами одни и те же аккуратные, прибранные улицы. Напоминавшую морщины, ту же сеть трещин на асфальте. Те же тщательно подстриженные лужайки. Те же машины на обочинах и во дворах. Тех же людей. Невесть сколько. Да и без разницы — он мог верить себе. Эти болты и гайки его собственной страны могут сколько угодно пялить на него свои глаза, если у них нет другого дела. Вниманием же он всегда ответит взглядам гаек и болтов, которые составляли его авто.       Сейчас он знал лучше — он, Даймен Айзенграу, чувствует машину. Наверное, лучше тех самых людей вокруг?.. Разговаривает с ней, когда у него есть такая возможность. Ведь машина гораздо искуснее человека в умении слушать, правда? И вот, опять, ты продолжаешь убеждать себя в этом, глупый мальчишка… Однако, ты знаешь, пожалуй, лучше прочих. Ведь у каждого болта или железки, которую он, Дайм, вертит в руках, тщательно оглядывает, крепит к своему коньку — есть душа. И в ответ на заботу по возможностям, его Шеви разговаривает с ним. Стоит только прислушаться. Что? Ты не слышишь? Да ведь тебе и не положено, посторонний сопляк. Оставь это право настоящему хозяину. Друзья ли, братья ли, одно ли существо — они знают и понимают друг друга. Порой без слов. Верь, хозяин всегда придёт на твой молчаливый зов…       На мгновение он задумался, кажется, над воистину интересной идеей, сверкнувшей в сознании, как что-то особенно близкое и знакомое именно его духу. Не внушённое или подхваченное где-либо.       Каждая железка автомобиля… что если она обладает собственной душой?       Личностью…       Любая гайка, любая прокладка, или хотя бы даже банальный прикуриватель — отдельные сущности сами по себе. У них есть свои мечты, желания, потребности, взгляды на мир в целом… Но только вместе, ставши единым целым, сливши души воедино — они могут достичь… желаемой цели… Стать чем-то большим, нежели по отдельности. Несравнимо большим. Недосягаемым для всех прочих…       Хм, да ты, мать твою, с ума сошёл. Эй, Дайм, кончай уже.       Солнце явно ускорилось, обладая на сегодня грацией некоего огромного шара для гольфа, стремительно катившегося в лунку. Одну и ту же. Куда его вечно запускают одним божественным ударом. Ещё одно ваше развлечение, крылатые ребята? Хорошо же вам там живётся… Вот так — свободно и ярко. А он? Что он, Даймен Айзенграу? Да ничего. Катает-катает-катает. Шуршит покрышками, покуда есть бензин.       В уголке рта вновь заняла своё законное место тлеющая сигарета. Уже которая по счёту. Сейчас Айз чувствовал внутри что-то сродни медленному замерзанию. Я… просто буду жить дальше. Стану сильнее, выше, быстрее. В этом, конечно же, мне поможет полный дыма салон. Да и пускай так. Какая, в сущности, разница?       Какое-то время, напрочь выпавши из реальности, Дайм ездил по Сити, в конце концов, подавшись ближе к центру. И здесь его ждала, своего рода, новая веха. Он, кажется, совершенно случайно, однако вновь увидел этих двоих. Северина и Рэйн. Те как раз выходили из весьма себе фешенебельного офисного здания, в какие ему, засранцу, путь был закрыт на ближайшие грёбаные лет пять. А потом, вдуматься ещё — и чего он там, собственно, грозится забыть? Угрюмо наблюдая за парой сквозь струйки дыма от сигареты, какое-то время Айзенграу шпионил за тем, как они усаживаются в Эскалейд.       Рэйн кивнула водителю чёрного Форда Краун Виктории, и машина, всё это время стоявшая рядом с Кадиллаком, поспешила скрыться в городской толчее.       Вот как. У тебя, оказывается, даже личный водитель имеется?       Он вгляделся в происходящее ещё пристальнее. И, стоило только огромной чёрной туше Кадиллака стронуться с места — Даймен тайно устремился за их экипажем. А ведь ранее, навернув парочку кругов вокруг этого здания, он-то всё задумывался — не этого ли господина машина? Ну вот. Судьба сама лезет к тебе в карман, чтобы подложить пару лишних баков, мистер-везунчик. Была — не была. Не получил даже хотя бы долбаного «спасибо» в свой адрес, так хоть удастся поглазеть, какими такими правдами-неправдами мистер Северин Уайзмен, прогори его ботинки, умудряется быть таким респектабельным джентльменом.       Впрочем, его, чёртову задницу, ты не обманешь — нутро твоё всё как напоказ. По тебе можно анатомические атласы живописать, приятель, если бы те только были созданы по мотивам этой чёртовой материи, какую любят обозвать громким имечком «душа». Может быть, конечно, душа и существует как индивидуальный паттерн, набор личностных характеристик. Но что если эта самая душа — всего лишь часть чего-то огромного? Некий модуль памяти в одном необозримо большом суперкомпьютере, если угодно? Что если этот чёртов суперкомпьютер даёт тебе редкостное по своей ущербности послабление — только сегодня и только сейчас, почувствуй себя грёбаным суперменом, Айз! Придётся ли тебе по душе такое?       Уверенно держась на хвосте Кадиллака, позволявшего себе, иной раз, передвижение в потоке на грани фола, с массой перестроений и резких ускорений, он расслабленно дымил очередной сигаретой, заботясь только о том, чтобы не попасться на глаза раньше времени. Несколько постоянно меняющихся автомобилей между их дуэтом, бесспорно, будет лучшим вариантом. А пока… Да ты хотя бы погляди на все эти нагромождения самых разных авто самых разных лет. Где как не там, как на стыке рабочих окраин, деловых центров и жировой прослойки жилых районов? Отвлекись хотя бы на эти неподражаемые номера машин. На каждом — своя история. Некоторые блестят свежей краской, другие коптят эту землю ещё с 70х, покрытые оспой ржавчины и шрамами стёртой краски. Эти номера… как таблички в руках заключённых, снимающихся для дела. Как и сами машины. Вот эта машина — глянь-ка, дымящий синим Додж Дипломат конца 70х, повидавший, судя по вмятинам и отстающей краске, ещё не такое безобидное родео, как конец рабочего дня в Сити. Такому парню больше пойдёт статья за мелкое магазинное разбойничество. На крайняк — хулиганство. И, кажется, этот молодой афроамериканец в его седле — уже в мыслях имеет прикинуть это ведро огромными хромированными дисками, которые, кажется, ввиду своего диаметра, подошли бы на роль спутников иной чёртовой планеты. Вот та неприметная, но свежая Хонда Сивик с крысиного вида хмырём за рулём — другая статья. Мошенничество, двойная бухгалтерия, грязные банковские операции… а может, всё это просто ради семейки? Подумать ещё, что хуже. А вот этот Форд Ф-350 с бортами такого вида, будто недавно совершил кругосветку — определённо, тачка престарелого маньяка. Быть может, подлавливает на обочинах шлюх, затем насилуя, расчленяя, и разбрасывая по штату. Полиция, небось, сбилась с ног, а тома дела трещат по швам, а? А с другой стороны, может нас посетил отставной шериф? Гадать по маркам, моделям, их номерам — не благодатное дело, старина-Айзенграу. Сколько ни фантазируй, ты никогда не окажешься прав, не так ли? Однако он стопроцентно был уверен, что знает кое-что другое. Машина Северина — это как статья о крупном воровстве, к примеру. О коррупции. Взяточничестве. Машина сытого, лоснящегося мешка с дерьмом, который, благодаря страданиям простых ребят, не отказывает себе-любимому ни в чём. А вот его собственная… Дайм привычно огляделся в старом потёртом салоне Камаро. А что его? Его машина — как статья сама по себе. Пока что не выдуманная. Либо куча статей сразу. Главная из которых — твоя собственная тупость и бахвальство, засранец.       Пока Камаро мерно рассекал вечерний поток, изредка прибавляя темп, дабы не соскочить с траектории Эскалейда, Дайм предавался воспоминаниям.       Машины всегда были частью его жизни. Пожалуй, главную роль в становлении его, как повёрнутого на автомобильной тематике, сыграл именно отчим, который и сам обожал эти старые, пахнущие бензином и маслом, древние развалюхи. Почему-то именно теперь Айзенграу-младшему вспомнился прежний авто его отчима — Олдсмобиль Дельта 88 образца 1971 года. Этот огромный мастодонт, чьё сердце с 455 кубическими дюймами объёма могло быть неисправным от и до — однако упрямо везло и везло машину, показывая поистине могучую тягу. Работало почище швейцарских долбаных часов. Капот, больше смахивавший на пасть аллигатора-переростка, открывался — и он видел эти облезшие клапанные крышки, некогда бывшие небесно-голубыми, большую кастрюлю воздушного фильтра, готовую, казалось, поспорить с любой фритюрницей размерами, и совсем новый генератор, который отчим недавно поставил, добывши где-то за полцены. Когда Дайм был ещё зелёным юнцом — он, кажется, мог стоять во весь свой небольшой рост, держась руками за спинку переднего дивана. Он любил этот автомобиль за его прекрасное ускорение, а главное, этот неповторимый звук мотора. Голодный… нет, не так. Вечно голодный гортанный рык. Когда все семь с половиной литров работают, как огромные лёгкие, не стеснённые ничем. Никакой голубой электроники, помогающей делам опостылевших зелёных. Галлоны бензина летят незаметно, а когда Олдс достигает, при хорошем настроении отчима, заветной отметки в 100 миль на спидометре — он словно сливается с дорогой. Кажется, ты чувствуешь каждое движение большого кузова. Каждый камешек под колесом. Каждый оборот коленчатого вала. Ты… живёшь трассой. Разумеется, если ты такой же псих, как он, Даймен Айзенграу. А в самом деле, мягкостью и удобством этого верного корыта мог проникнуться даже самый требовательный сукин сын. Они с отчимом были не из таких. Для них обоих самым главным был процесс движения вперёд. Ощущение полёта. А он, верный Олдс… он никогда не подводил. Не останавливался. Не был готов отбросить последние стружки шатунных вкладышей, как Фаербёрд того чудика с тусовки.       Улыбка осветила его лицо вновь, а занявшая своё законное место зубочистка во рту, наконец, заместила собой сигарету. Даймен уже и не знал, когда именно отчим отдал машину в другие руки, но помнил, что очень расстроился по этому поводу. Словно из их маленькой, но дружной семьи ушёл кто-то родной. Как будто умер. Какое-то время он, страшно было даже признаваться себе сейчас, спустя столько лет — но даже плакал из-за этого. А отчим заговорщически молчал, покуда не купил этот Линкольн, на котором и ездил по сей день. Однако, Дайм всё же видел, как потом старик долго жалел, что расстался с этим автомобилем. Наверное, именно это в большей степени повлияло на его мнение относительно Камаро. Ведь как и со всяким старым автомобилем — поначалу дела с этим стальным засранцем ну никак не ладились, а родная рядная шестёрка довольно быстро приказала жить. В тот день, вставши всего-то метрах в ста от родного дома, Дайм распсиховался до отчётливого желания поджечь это корыто, однако отчим оказался быстрее. Отбуксировав умерший на дороге Шеви в гараж, он сказал сыну: « — Ты можешь продать любое ведро с болтами, но никакая новая помойка не научит тебя надлежащей дисциплине, сын. Это всё равно, что перебирать бабьё — скорее, распылит и разложит характер. Ни одна из помоек не принесёт тебе этого чувства трассы под тобой — пока ты сам не поработаешь над ней и над собой. Ничто, кроме настоящего, американского железа, не сможет стать тебе истинно верным другом.» Даймен запомнил его взгляд, словно полный прошлой горечи. Понявши, что, глядя на первый автомобиль своего приёмного сына — он вспоминает и свой первый автомобиль. Тот самый Олдсмобиль Дельта 88. И потому-то эти слова он носил в себе и по сей день — как одно из самых ценных назиданий.       Вскоре дорога, ранее сменившись на ту самую, которую его колёса уже сегодня посещали, ведшую к богатым имениям в Дон Хилл, вывела их на приличных размеров подъезд к достойному здешних мест имению. На который Айзенграу-младший, не будучи дураком, и не выехал — дабы не попасться на глаза явно его здесь не ждавшему аспиранту. Ага, вот и финиш, кажется. Закругляйся со своим бредом и памятью, дружок. Кажется, сегодня нас ждёт что-то очень интересное.       Оставив машину в обиженной освещением части дороги, которую заранее присмотрел, он проследил за тем, как, наконец, парочка скроется за воротами, и немедленно оправился следом. Пользуясь тем, что забор, заботливо сложенный из камня, стилизованного под небрежно выглядевшую старину, был не сильно-то и высоким — Дайм, обладая природной ловкостью и цепкостью иного хищника, легко тот перемахнул. По счастью, не встретив какого-либо сопротивления от обитателей сего злачного местечка. А главное — не нарвавшись на каких-нибудь сторожевых псов типа добермана, какие с полнейшей, военной готовностью откусят тебе яйца, и вряд ли на том успокоятся. Подобно уже посещаемому им ранее имению этой мисс Шэдовитц, которое, правда, с готовностью могло посрамить домишко этого паренька по всем параметрам, основная территория была покрыта густым строем деревьев, призванных изображать локальный лесок. Подумать только. То, что грёбаный доктор прописал. Совершив недолгую бесшумную пробежку по краю ограды, которая, подумать только, не была подёрнута никакой колючей проволокой или каким-то иным защитным средством, чтобы такие, как Айзенграу-младший, гарантированно пропороли здесь себе что-то из телесной составляющей, и неслышно сиганув с забора вниз — Дайм мгновенно затаился среди деревьев, стремясь слиться с окружающей средой. Перенять её ощущения. Срастись с самой природой. И ему это, кажется, вполне неплохо удавалось. Вот любит же он себя похвалить, а? Расслабляться было нельзя, так как с той же скоростью побежать обратно до Камаро — в его планы сегодня точно не входило. По крайней мере сейчас. А если бы и так, то и первое место в эстафете, кубок на звание «распоследний ссыкун и засранный паралитик». Ни званием меньше, слышишь, приятель? Пора бы и двигаться. Вон, кажется, и огни особнячка сквозь листву мелькают. Лишь бы обошлось безо всяких грёбаных глюков. Свалишься тут с эпилептическим припадком… то-то долбаному Уайзмену потом будет утренний, так сказать, подарочек, если вдруг, не приведи Люцифер, он тут ещё и пробежки утренние совершает.       Стоило только решить, что уж теперь-то точно пронесло, как внезапно, в смутных тенях среди силуэтов деревьев, кое-как вычерчиваемых рассеянным лунным светом, он разглядел чью-то фигуру. И обомлел.       Чёрт возьми, да там же человек! Прямо по курсу!       Все нервные окончания Даймена опалило натуральным ужасом. В голове беспорядочно заметались мысли о том, каким образом отсюда можно свинтить, да как можно скорее. Вот уж попал, так попал… Ты ведь в курсе, засранец, что занят ты не совсем законными делишками, без спросу забравшись на территорию частной собственности? Впрочем, фигура та не предпринимала ни единой попытки сблизиться или отдалиться. Застыл Даймен — кажется, мигом застыла и она. Высокая, статная и изящная. Судя по всему, мужская. Отсутствие вменяемого освещения не предоставило ни единого шанса разглядеть детали, но, кажется, лицо незнакомца было закрыто то ли ниспадающими длинными волосами, то ли капюшоном. Отсюда различить было сложно.       И тут, абсолютно внезапно, перед глазами Айзенграу ночь словно провалилась в тартар, сверкнув некоей чёрно-белой вспышкой, отчего в глазах его померкло напрочь. Не успевши даже испугаться как следует, Айзенграу-младший едва не отбросил концы, лихорадочно пытаясь разобраться — уносить ли ему ноги отсюда ко всем чертям, али попытаться атаковать, кроме всего занимаясь судорожным подсчётом оставшихся сбережений, какие придётся пустить на адвоката. Вокруг словно сгустилась некая потусторонняя тьма. Непрозрачная для его глаз. Деревья потекли какой-то ужасной, сырой нефтью. Земля под ногами готова была разверзнуться топью. И даже полная луна в небе — и та казалась словно измазанной каким-то грязным машинным маслом.       А тем временем тот самый неизвестный пришелец заговорил.       — Дети расплачиваются за грехи отцов. Так, кажется, любят говорить живущие поныне — представители любой отдельно взятой расы… — тембр речи неизвестного, определённо мужской, словно плыл и менялся сиюсекундно. — Но мы утверждаем — есть сыны и дщери, чьих грехов слишком много, дабы расплатиться за тех, кто их случайно породил. Чьи ошибки опорочат все роды и линии. Чьи нити сойдутся узами петель на шеях родной крови, дабы утопить свои жизни в порицании. Единожды и навеки.       Голос тот можно было назвать всяким, только не человеческим. Мелодичный, переливчатый, отдающий какими-то совершенно неуместными восторгом и довольством. И самое главное — словно собранный из нескольких голосов разной тональности. Рассыпавшийся, и собиравшийся вновь. Будто бы говорил сонм людей разом. Множество голосов, идеально дополнявших друг друга. Да с такими вокальными данными ему бы в опере выступать, а не нотации в разгар ночи, да на чужом поле читать!       В следующий же миг всё вернулось на круги своя. Полная луна вновь сверкнула озорным взглядом с очистившихся небес, а свежая весенняя листва, как ни в чём не бывало, шелестела у него над головой. И уж тем более, вокруг не было никаких посторонних личностей со своими тёмными чёртовыми проповедями. А Даймен по-прежнему несмело, затравленно оглядывался по сторонам, пытаясь высмотреть того, кто его так напугал. Куда этот пришелец запропал? Да что же это за дьявольщина такая?! Уже второй, мать его, раз! Он с усилием помотал головой, дабы избавиться от навязчивого видения. Да у тебя натурально глюки, парень. Ты, кажется, медленно летишь с катушек. Хотя, почему «кажется»? Так ведь и есть, пустая твоя башка.       Вскоре, пришедши в себя, он кое-как протолкался по саду, стараясь шуметь по минимуму, и быстро набрёл на сам особняк Северина. Надобно сказать, весьма просторный. Добротно, нечего сказать… Попутно представляя себе, сколько машин поместилось бы на местной территории, и как удобно устраивать в таких хоромах разномастные вечера, полные алкоголя и баб, Дайм забрался по очень удачно подходившему к самым окнам дереву до уровня третьего этажа. Ведь именно в этом окне он буквально минуту назад видел Рэйн. Значит, и её любимчик где-то там, поблизости. Неслышно слезши на крышу пристройки второго этажа, удачно подходившую к тому самому окну, он оценил осторожным взглядом, что за стеклом этим находится ничто иное, как уютная гостиная. Так, друг мой, приехали. Конечная остановка. Момент истины. Вся белиберда родом из сада мигом вылетела из головы, словно скомканный фантик на пути в урну. Будь осторожен, оболтус, ибо если тебя тут заметят…       Однако же, всё это забылось тотчас же, стоило ему только оценить то, что происходило в той самой гостиной. Ибо именно сейчас Даймен Айзенграу впервые стал свидетелем тому, как, якобы, прелестная абитуриентка с его факультета… танцует.       Это был самый настоящий приватный танец. Если только не что-то большее. Ух, чёрт… Она знает азы стрип-пластики? Чёрт, кажется, совсем не долбаные азы, а кое-что посерьёзнее.       Как ни странно, сейчас кроме неё здесь не было никого, но разве кончаются подобные чёртовы грёбаные делишки хоть чем-то иным, что упрямо крутилось у него в уме? Или же это просто его бесконечное желание глядеть на всех и каждого через вымазанную в нефтяных фракциях призму собственной грязи?       В бархатном сумраке обширной, обставленной помпезной мебелью гостиной это смотрелось уместно. В этих стремительных, полных какой-то хищной грации движениях, она перетекала и менялась, вся в своих мыслях. Будто бы готовилась к чему-то… крупному. Совсем не к тому, о чём только и думал Айзенграу-младший, почти забывший об осторожности, и уже во все глаза таращившийся на танцующую девушку. Удивительно плавные, выверенные, и полные скрытой силы, самой ярости жизни, страстные движения. Движения не танцовщицы, но прирождённого… бойца. Чёрт возьми, мне даже жаль этого дубину-Северина, который пропадает где-то в другой части дома, и этого не видит!       В таком ключе она выглядела ещё красивее, желаннее. Несравнимо с прежним опытом. Такая тоненькая, хрупкая и женственная — впору было глодать крышу зубами с досады. Ох, какие ножки… Прямо как озабоченным художником писанные. Нет. Даже лучше. Каждый, у кого есть яйца, мечтает, чтобы такие сомкнулись у него на талии.       А уж глаза мистера Уайзмена — наконец, объявившегося в гостиной с подносом, на котором были расставлены бокалы с вином, а теперь рассевшегося в огромном старомодной кресле, маслянисто поблёскивали. Глаза победителя, будь он проклят. Далее взгляд хмурого Айзенргау переместился на ту, что ему так нравилась. Сейчас она весьма фривольно расположилась на диванчике напротив, беря в руки поданный мистером Северином бокал. Выглядя при этом более чем довольной.       …Эмоции твои… не существовавшие в ту пору… что помню я каким-то образом. Прошлая жизнь? Молчавшие в тебе — все, кроме этой бесконечной, молодой и хищной ярости. Не престающего голода. Крови, что говорила в тебе подобно… сводным братьям и сёстрам?       Я не могу и не стану следить. Я выше этого. Не связан договором, от которого зависел бы исход для меня.       Не тот, кто влюблён в грязь.       Против своей воли, Айзенграу ощутил, как глаза его упорно ползут вниз. Поистине неотвратимо. И вот уже впираются в грёбаную оконную раму. Хм. Белая краска. Для внешних отделочных работ. Совсем свежая, ещё не успевшая пойти мелкой сетью трещинок и сколов. Нанесённая аккуратно, явно со знанием дела. Скорее всего — совсем не теми руками, что, очень может статься, будут сегодня бегать по женскому стану там, за стёклами. Может быть и точно такая же, банальный Фейдэл, какой они с отчимом красили оконные рамы ещё на прежнем месте жительства, своими силами исполняя долг хозяев дома. Но какое это значение могло иметь, когда у тебя перед глазёнками, чёрт возьми, расхреначивается в пух и прах твоя, можно сказать, паршивая, но мечта? Метёлку с совочком дать, прощелыга? Авось слепишь отличный коллаж на тему «что чувствовать не стоит».       Не пытаясь больше пялить глаза на чужое рандеву в гостиной, Даймен молча сиганул с крыши пристройки прочь. Не пытаясь даже быть скрытным, так как, похоже, мистеру Северину было положить с прибором на охрану. Благодаря чему тяжёлые ботинки военного типа с ощутимым хлопком нашли асфальт. Впрочем, долго он переживать не собирался. О, нет. Скорее, уже давно пережил, прекрасно зная и безо всяких посещений подобных мест, что бы он там мог увидеть. Моральный дискомфорт у него никогда не длился больше пары десятков минут. По их истечению Айзенграу-младший был открыт для новых свершений, или же, хотя бы, попыток.       Отчего-то он ощущал странную лёгкость в теле, позволившую сделать обратную дорогу до Камаро за минуту-другую. Будто бы клокотавшая в груди ярость открывала потаённые двери его возможностей, не иначе. Лёгкими прыжками и рысцой здоровенный качок легко миновал палисад, и буквально в один прыжок, красивым разворотом перемахнул ограду, внутренне поставив галочку напротив личных достижений. Обиды… похоже, здорово разжимают твой хреновый, едва дышащий верх, а, приятель? Ему бесконечно хотелось оставить уже крупно задолжавшему ему за вчерашний день мистеру Северину какой-нибудь чертовски весомый презент, однако… разве стоит твой скромный вклад за цветы попыток провалиться куда-то пониже Преисподней в твоей, чёрт возьми, непрошибаемой тупости, мистер-ночной хренов вурдалак-Айзенграу? Прекращай детсад на выгуле, мать твою. Пора валить домой.       Чувствовал ли он разочарование? Да нет, пожалуй. Для себя он всё давным-давно знал. А это значит, пора было бы и на покой отойти, долбаный ты вуайерист. И почему только ты пытаешься вымазаться в этом, как какой-нибудь пускающий пузыри щенок в клубничном грёбаном варенье? Тем временем, Камаро уже спешно приближался к его району. Району тех, кто не нашёл своего места в жизни, или же стремился к таковому. Району подвешенных обязательствами покрепче, чем те, кто срёт на свою жизнь в захолустных кондоминиумах. Району, полному безмолвного сучьего разочарования. В салоне машины вполне уместно раздавался Хьюди Лидбелли, участливо вопрошающий некую девчушку, где та ночевала прошлой ночью.* Эх, ребята, вы-то уж точно знаете толк в том, что хотите выразить. А главное, всегда вовремя. Только протяни пальцы к ручке долбаного приёмника.       На пороге дома он объявился в состоянии, похожем на ступор. Впрочем, стараясь не тревожить отчима, который, судя по Линкольну у гаража, был уже дома, и наверняка спал непробудным сном. Старику совсем не обязательно портить себе и без того не самые крепкие нервы, глядя на кирпично-перекошенную морду его пасынка, невесть откуда докатившего свои колёса до дома аж к половине второго ночи. Мало ли что он мог бы подумать? Первым делом, которым гривастый увалень-неудачник ознаменовал переступание порога своего уютного чердака, погрязшего в, казалось, непроглядной темени — было бросание рассыпавшегося на отдельные цветы букета на кровать. Свет Дайм не стал зажигать принципиально, довольствуясь заголубевшим во тьме экраном ноутбука. Всё же, лучше, чем этот бархатная дымка гостиной этих… этих…       Дождавшись загрузки компьютера, Даймен неспешно отпечатал бутылочку пива, с удовлетворением в каждом глотке заливая его в себя. Этот терпкий, горьковатый вкус был как нельзя наиболее лучшим дополнением охватившего его уныния. Ничего не радовало. Не цепляло взгляд. Вот сиськи очередной красавицы на постере. И что? Два силиконовых шара. Два куска синтетического мяса. Его не приготовишь. Не похрустишь аппетитной корочкой. Так на кой-они, такие, нужны? Ну-ну, старина-Айз, что-то ты совсем расклеился. Пара деньков — и ты придумаешь им новое применение, не так ли? А вот то, что даже со дня на день обещавшиеся ему на дом детальки для любимого конька не вызывали эмоций — уже хуже. Нет, не так. Это чёртова грёбаная жопа! Приглядись, и ты увидишь на ней разводы после недавнего акта испражнения! Как ни крути. Хорош уже, нытик чёртов. Проспишься, и утро покажется манной небесной. Через пару минут, наконец, Дайм нехотя шарил в виртуале. Личка Фейсбука, почему-то вполне ожидаемо, оказалась пуста. Он никому не нужен, так, что ли? Ага, и ты снова прав. Спрашивается — и почему это был не один из вопросов какого-нибудь шоу с миллионом баксов на кону? Как всегда… Айзенграу-младший с холодным разочарованием во взгляде откинулся на стуле, попутно забрасывая ноги на стол. Снаружи всё собой освещал взгляд полной луны. Словно накрывал одним огромным саваном, каким накрывают покойников в морге. Однако ведь, сюда он никогда не заглядывает, ведь так? Ну, совсем чуть-чуть. Он, сделав последние глотки из бутылки, закурил новую сигарету, пуская дым под косой потолок. Сейчас только замечая, что пепельница, кажется, давненько до краёв, ибо Даймен как-то забыл её вычистить ещё со вчерашнего дня. Теперь она выглядела как маленький погост. Или горка расчленённых тел, кровь с которых успела стечь — белые фильтры окурков недвусмысленно намекали своим внешним видом. Эй, приятель, ты слыхал о раке?       Нервы нервами, друг мой, но, как говорится: what has been seen, cannot be unseen. С этим спорить было бесполезно.       А что у нас? Ещё одна тупая сука, попытавшаяся его развести? Разве, ещё позавчера гуляя с этой придурочной Джейн Холифелдс, он не подозревал, что закончится всё это совсем не так, как бы ему того хотелось? Только не ври сейчас себе, засранец. У тебя есть время поговорить с собой о правде. Хорошо хоть, эта тупая сука дала тебе отповедь по телефону, сказавши, что ты совсем не тот, кого бы она хотела видеть рядом. В чём он, правда, и не думал сомневаться. Дайм как-то вообще мало интересовался её мнением, просто безразлично хмыкнув в трубку. Хотя, без приколов, эта умела увлечь собой. Ещё чуть-чуть — и, быть может, он смог бы переключиться на неё, попытавшись забыть всякие грёбаные рыжеволосые разочарования. Ну, наверное, если только его звали бы не Дайменом Айзенграу. И если бы, конечно, вперёд неё не успела бы влезть эта аспирантка. Одно ему было яснее прочего. Джейн явно использовала его, чтобы, на его деньги, бесплатно посидеть в баре. Нассать на уши всегда легче, чем заработать, а? Пускай лица Авраамов Линкольнов заглянут тебе с потраченного в душонку, глупышка. А если разобраться, то где в тебе та самая душа-то, а? Двуличные улыбки, фальшивые слова. Да ты же такая же машина, как мой приятель, Шеви Камаро. Твоя прелестная шкурка таит за собой банковский аппарат, поглощающий купюры, но в каком напрочь нет человеческой составляющей. Дорого бы он дал, чтобы заглянуть в его недра. Нет-нет, не с известным органом наперевес, но вот были бы у него умелые руки хирурга… Если бы только за такие фортеля ему потом не грозило бы весёлое разбирательство с копами. Этот эпизод с попытками найти что-то общее с ещё одной местной меркантильной особой, желавшей только обладать возможностью вырваться из своей засранной берлоги, да в пенаты побогаче, был заранее обречён. Извините, но собрать из себя грёбаный чёртов сплав внешности Брэда Питта и кошелька Дональда Трампа — он пока что точно был не в состоянии, хоть на говно изойди.       Эти бесконечные попытки людей вокруг покрыть свою заурядность и обыденность за объявлениями своих взглядов особенными, или же просто не такими, как у всех… Показаться стоящими, заслуживающими лучшего, и не столь важно — неосознанно ли, или сознательно вводя в заблуждение. Ведь люди эти по-прежнему заурядны. Ибо глупость и самонадеянность людские не способны быть однажды покрыты. Чёрт возьми, Дайм. Да ты просто философ. Не пора ли попробовать себя на поприще Пулитцеровской премии?       Нет, сегодня ему строго по херу на всё. Плохо исключительно то, что он до сих пор, кажется, иногда позволял себе быть каким-то засранным, вечно никому ненужным романтиком. Почему только ты так хочешь быть нужен кому-то? Доверчивый сукин сын. Как телёнок, которого гонят на скотобойню. Он бредёт себе, бредёт… и думает, наверное, только о паршивом комбикорме, каким его пичкали на ранчо. И вплоть до срабатывания пневматического отбойника ему нагадить на всё, что творится вокруг. Не узнаёшь ли ты часом себя, старина-Дайм?       Озирая окрестности тяжёлым взглядом, как никогда ярко ощущая ограниченность и невозможность деть себя куда-либо, он выглянул в окно. Будто бы хотел вырваться, взлететь в ночные небеса. Где же вы все, дери вас в зад, когда вы действительно нужны? Где ваше долбаное сочувствие? Дайм слегка одёрнул себя. А, не столь важно. Пропади оно пропадом. На что ты рассчитываешь, когда каждый приходит в этот мир один, и умирает в таком же одиночестве? Что изменится сейчас? Во что тебе встанет пара безвольных минут самоунижения перед очередной тупой сукой или лже-другом, которым ты интересен не более чем псу — гидрант, на который тот гадит? Дайм обхватил себя руками, точно его тело жило сейчас собственной жизнью, пытаясь вырваться и выпрыгнуть в то самое окно. Мышцы его взбугрились в напряжении. Любят они все эти коровьи нежности, дай только привязать к себе очередного безвольного голубка. А там и до эмоционального тампона недалеко. А отжимать потом кто будет? Ну, а чужие переживания — на кой тогда они ему, вообще, впёрлись? Куда ему тарахтели?       Едва ли не скрючившись в три погибели, изображающий всем своим видом мировую скорбь, замерший на табурете у окна, Даймен ждал, что, вот ещё секунда-другая — и произойдёт какое-нибудь чудо. Что-то изменится.       Вот сейчас, гляди.       Но… Насыщенное одиночеством молчание так и не было нарушено ничем. Эта шора на глазах его… Почему бы тебе не быть откровенным с самим собой, парень? Ты ведь желаешь им всем смерти. Злой. Жестокой. Не несущей в себе просветов.       Зато таящей в себе яркую память.       Память — вот что важно, когда ты умираешь. Та самая грёбаная сука-жизнь, что в мановение ока пролетит перед твоими усталыми глазами, как плохо поставленное кино.       Давая тебе безвозмездность напоследок осознать и понять свои ошибки.       И красиво не суметь их исправить.       Дабы хоть как-то скрасить своё обострившееся чувство одиночества и несправедливости, Айзенграу-младший щёлкнул клавишей древней радиолы, стоявшей на подоконнике. И едва ли ни тут же услышал про погибшую недавно Энни Кальман. Да, конечно, он уже слышал об этом. Однако, до сего момента не чувствовал по этому поводу ничего, кроме как удовлетворённой пустоты внутри. А именно сейчас… как раз это и было тем, что ему требовалось вперёд всего! Он жадно слушал — будто бы до того ничего не знавши. Расследование, затеянное накануне; опрос друзей, родных, знакомых; даже какое-то расплывчатое описание подозреваемого, якобы, подтолкнувшего её на акт агрессии к студентам и к себе самой — с каждым новым словом его кривая улыбка всё более ширилась.       Сейчас он был почти что счастлив. Настолько, что не удержался, рассмеявшись во весь голос. Заливисто. Радостно. Он так не радовался, кажется, даже своему дню рождения, мать его. Этот смех был направлен в лицо этой жизни. Против неё. Чего Даймен ни на секунду не постеснялся. Ну как же? Такие подарки судьбы сваливаются слишком уж редко, чтобы пренебрегать ими, и здесь, он верил, с ним согласится любой.       В голове осталось не так уж и много мыслей. Да и какие, спрашивается, долбаные мысли, когда привалила подобная радость? Дайм знал ответ. Вот ты и допрыгалась, безмозглая ты дура. Что же теперь, бредни свои, напополам со сплетнями, распускаешь в бликующие стразами ушки ангелочков? Впрочем, нет. Твой грёбаный зад сейчас, кажется, должны приходовать по назначению несколько десятков чертей, ведь так? Пользуясь таким случаем, замолви-ка там за старину-Айзенграу словечко, и, быть может, его примут в палаты скорби с распростёртыми объятиями — прямиком пробивая штамп в трудовой договор. Ну как же, о назначении на должность одного из главных мучителей. Ты ведь не подумала, что его запишут в стан подобных тебе позёров и ссыкунов? Нет, совсем нет… У братца-Айза другой клан собутыльнков. Тех, кто будет чертовски изобретательно мучить таких, как ты, Энни Кальман, да будет земля тебе ванночкой с плавиковой кислотой. Мне чрезвычайно интересно — о чём ты думала, тогда, перед самой смертью? Чем жила? Что чувствовала?       Расскажи мне однажды. Как ты умирала?..       Почему-то Даймен Айзенграу в этот момент очень хотел, чтобы тот самый таинственный убийца был похож на откровение, вновь настигшее его при самовольной прогулке по чужому саду.       — Я приношу моё почтенное благословение тому святому убийце, — глядя в бесстрастное ночное небо, проговорил с расстановкой Дайм, — Что берёт на себя радость драить этот мир кровавой мочалкой. Изведём эту инфекцию под корень, мой незримый друг.       Эта ночь станет последней ещё для одного из вас. Он знает это.       Он взглянул на по-прежнему лежавший на кровати, растрепавшийся букет роз, к этому времени заметно увядший. И Даймена опять чувствительно кольнула тоска. Ну нет уж, так не годится. В честь такого праздника и порадовать долбаное восприятие прекрасного жизненно необходимо. Благодаря чему Дайм потратил несколько минут на поиск подходящей ёмкости, неслышно сходил наполнить её водой, затем — поставил розы в импровизированную вазу. Перед самым сном он с загадочной улыбкой поглядывал на них. Словно чувствуя, как цветы смотрят ему в ответ. И, чёрт возьми, он мог поклясться — если бы они могли улыбаться, они улыбнулись бы ему, и никому больше.       Все мы разлучены с истинным домом. И я, и вы. Только где он, наш родительский очаг?.. Где оно — его тепло?..       — Летай сам с собой, странник. — Прошептал Даймен, проваливаясь в глубокий сон. — Хватай их лесом твоих клыков. И рви. Безжалостно. Без памяти. Без завтрашнего грёбаного дня. Здесь и сейчас.       Помнишь, как ты сказал себе днём? Эта вина будет твоей. Всё это будет твоим. Но теперь… оно будет нашим с тобой.