Не Преклонившийся

То же время.       Ранняя весенняя пора в Сити… Лишённое сочувствия, бесстрастное и холодное утро. Столь душистое, неизменно пахнувшее сотнями новых жертв, мерцающее своей тьмой утро. Умевшее быть таким лишь здесь, в этом городе без ярма. Зациклившееся утро, полное чужими голосами, странными шорохами, эхом и незнакомыми ощущениями.       Оно из тех, что не отступает.       Джейн Холифелдс проснулась в странном смятении. Буквально пожираемая острой тревогой. И для неё было тайной, что тому было причиной. Какого ж хрена? Она ведь так устала на подработке, валясь с ног при одной лишь мысли о том, как придёт, отвлечётся только на самое необходимое, и упадёт в мёртвый сон.       Почему же именно теперь желанный сон не шёл ни в какую? Напротив, упорно выбрасывал её, отторгал из своих материй. Возвращая Джейн в какую-то странную, гораздо более тёмную, нежели она привыкла видеть, реальность.       Девушка, осознав, что даже и не разделась с прихода домой, от усталости свалившись спать во всём верхнем, вскочила с кровати в какой-то дикой внутренней панике, рассогласованности и страхе. Дыхание её было сбивчивым, частым. Она слышала это. Слышала… как всё кругом подчинялось неизвестной логике, этим тысячам чужих голосов. Тихих, едва слышных, но призывающих к недоброму. Воркующих, точно ураган. Точно бесконечно молчаливое дыхание надвигавшейся бури. Странного наполнением, метания неспокойных воздушных масс. Так, словно бы её дом внезапно стал открыт всем ветрам. Лишён окон и дверей.       Остов. Скелет дома.       — Эй, девчонки, что происходит? Есть кто дома? — стараясь вести себя тише, позвала Джейн, пытаясь нащупать островок спасения среди этой тёмной вариации своей комнаты. Окликая своих двоих подруг, с которыми жила в одной квартире — с того времени, как съехала от родителей.       В ответ ей спешила показать себя лишь тишина. И зеленоватая, словно пребывавшая в многолетней трясине, всё та же мерцающая тьма вокруг неё.       И эти странные, судорожные вздохи, точно запыхавшегося или испытывающего смертельный страх, человека. Сырые, грязные вздохи. Переходящие в захлёбывания и какой-то омерзительный плеск. Они были везде. Будто бы в ней самой. Что за чёрт? Это она так дышит? Или здесь, в этой мгле… есть ещё кто-то, кроме неё? Ощущая морозный страх, Джейн вся сжалась на кровати. Ужасное ощущение родом из детства — когда ты боишься даже спустить с кровати ноги, опасаясь в следующую секунду почувствовать на щиколотке чью-то руку.       Или же… найти что-то сырое, холодное. И живое. Даже помыслить об этом было жутко.       Словно в иллюзиях, эти шорохи, раздававшиеся… из-под её кровати. Из соседней комнаты. Из-за приоткрытой двери кухни.       Будто там… кто-то беспрестанно ползал.       Или же это проделки странного, холодного ветра, что бродил по дому, как по заброшенному недострою? Мёртвое поветрие, приносящее с собой фасции поздней осенней ночи. Сейчас они стелились по её жилам. Или же кого-то другого, кто мог быть рядом. Этого невозможно было не чувствовать. Они были. Были везде…       Совсем рядом что-то течёт. Более уместное в глухой пещере, странное здесь, эхо падающих капель. Что это? Вода?       Всё ещё не ведая, где она — во сне или наяву — теперь Джейн испытала настоящий ужас. Потому что этот тёмно-зелёный, покрытый кавернами чёрных глазниц мир не спешил пропадать. Он дышал своим, особенным дыханием. Всё кругом было пропитано какой-то совершенно нездоровой, потусторонней атмосферой падения. И этот ужасный… холод. Тот, что царил вокруг, и надо всем, пробираясь, казалось, в саму душу. Впивающийся в ту… сотнями, или, может быть, тысячами когтей.       Что же здесь случилось, чёрт возьми? Это проделки её подруг? Какой-то неудачный розыгрыш? Вскоре вокруг, словно сотрясая собой материю этого пространства, что-то, напоминавшее отдалённую грозу, приглушённо загрохотало, после чего все внезапно смолкло, как по чьей-то бесплотной команде. Окружив её абсолютной, совершенной тишиной. С трудом, боясь даже твёрдо встать на ноги, ибо мало ли кто мог быть под её собственной кроватью, Джейн, спотыкаясь и загнанно озираясь по сторонам, медленно прошла к выключателю, щёлкнула клавишей…       И поняла, что ничего не изменилось.       Мороз продрал по коже, как тёрка. Свет отчаянно мигал, точно при слабой, коротящей проводке. Оказался небывало, неестественно тусклым. Пятнистым, грязным. И очень недобрым. Всё вокруг было объято призрачным грязно-зеленоватым свечением, измазано чем-то, напоминающим старое машинное масло. Или это… о, нет, Джейн только не думай об этом, слышишь? Даже не смей… Чёрт, если это кровь… Фракции нефти, ощущавшиеся в воздухе напополам с обжигающим нос ароматом разложения и увядших цветов — были незамедлительно уловлены ей, перемещая если не в заброшенное, зловещее жилище, то в некий гипотетический склеп.       Нарастающий гул, точно постепенно обретавший ритм то ли шагов, то ли сердцебиения, слышался теперь повсюду.       Особенно из-за, ей кошмарно было даже видеть это, приоткрытой входной двери в квартиру.       Там, за её пределом, было ещё темнее. И её обожгло настоящим кошмаром, когда в этой щели, точно воплощая её худшие представления о тёмном, промелькнуло что-то крупное, склизкое. Напоминающее сырой, обглоданный вал некоей мёртвой плоти.       Там что-то было.       Какое-то время она пряталась в ванной комнате, страшась высунуться наружу. Её всю колотило.       — Девочки, где вы?.. — задрожавшим голосом прошептала Джейн Холифелдс, покрываясь льдом безумия от накатывавшего волнами ужаса. Что ты делаешь? Ты же помнишь, что вся эта дрянь, скорее всего, очень хорошо слышит? Идиотка, ты неисправима. Не шуми.       Она едва нашла в себе силы, чтобы выйти в прихожую. Что здесь случилось? Где все? Почему никто ей не отвечает? Откуда вся эта грязь, распад и нечистоты, заслонившие собой весь мир в это утро? Чья это злая шутка? Здесь Джейн ухватилась, было, за спасительную идею, несколько расслабившись. Неужели, действительно, так решили над ней посмеяться или разыграть её подруги, зная о её любви ко всему страшному, таинственному и зловещему? Если так, то уж она-то вставит за всё это безобразие своим подружкам и их тупорылым знакомым по первое число, только дай их найти. Даже поверивши в это, она распрямилась, уверенне взглянув на входную дверь. Талантливо же у вас получается, строптивые сучки!       Но… нет. Только не выломанные двери. Не разбитые стёкла. Не эта нечеловеческая стужа, заставлявшая её дыхание обращаться в облачка пара. Здесь было что-то другое. Это… не могло быть имитацией. Ложь. Что с ней, будь всё проклято, случилось? Это реальность или сон? Джейн, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и ноги подкосятся, прижалась к обледенелой, мертвенно-зелёной стене, и никак не могла унять дрожь. Она хотела бы попробовать разобраться, но насколько же она не хотела знать — что же стоит за всем этим безумием…       Тогда она побежала. Прочь отсюда. Долой из ставшего чужим и далёким дома. Прочь — в коридор, полный шёпотов, холодных ветров и чужих тайн. Неестественные звуки здесь только нарастали, превращаясь в странную какофонию чужого восприятия. Воркующие между собой, заигрывающие, точно сыпавшиеся осколки, точно шум прибоя, точно странные, поглощающие разум, вибрации, или…       Гадкие, вызывающие тошноту, сырые и хрустящие, переливчатые звуки раздираемого, разрубаемого, мёртвого мяса.       Вот, что наполняло коридор.       Хриплые, сопровождающиеся разрывами ещё недавно живых тканей, ужасающие отзвуки мощного, судорожного дыхания. Тяжёлые, гулкие, как подземные взрывные работы, вызывающие вибрацию всего коридора, поглощённого мерцающей, живой тьмой, шаги.       Сейчас перепуганная девушка хотела закричать. Только крик застрял немым сожалением в её горле. Ровно тогда, когда, сопровождаемый этим потаённым бессознательным, нарастающим откуда-то снизу, и постепенно приближавшимся к Джейн — дрожавший вместе с ней, тусклый, умирающий свет ламп высветил на стене лестницы в районе следующего пролёта намалёванные широкими, размашистыми движениями, едва разборчивые фразы…       Нет, Джейн не могла заставить себя принять увиденное. Розыгрышами здесь и не пахло.       «Блаженна единица воли, направившая помыслы и стремления свои к пути частиц запрещённых, в коих дарованное просвещение о бытности дланью истязающей будет почтено каждой из оных за Абсолют»       «И возлюбит же участь свою всяк, что сокрушит головы врагов сиих, пролив жизнь их на камни»       «Мы пребудем везде. Как не дано нам знать забвение. Ведающие истинное восхищение божественным гневом. Даже в ту пору, как тела наши мертвы, Джейн»       Коридор был густо залит кровью.       Сейчас он живее прочего и был той самой скотобойней. И именно кровью были выписаны эти слова. Везде в достатке были раскиданы ошмётки плоти, осколки костей, обрывки кишок. Создавалось полное ощущение того, что те, кто попал под воздействие неведомой силы — были просто взорваны. Как выстрелом из пушки — иначе это проявление величайшей ярости обозвать было невозможно. Кровь была повсюду. Кровь и внутренности. На стенах, даже на потолке, и, разумеется, на самой лестнице, стекая с неё ручьями. Вот откуда была эта странная капель… Перила в некоторых местах несли на себе отметины, словно кто-то хватался за них в попытках уйти от некой неизбежности. Измороженные, покрытые инеем, потемневшие следы. Вместе с иными, точно размазанными в дикой спешке, кое-где ещё покапывавшими тем, что разносило жизнь по венам. Переломанный метал. Разбитый камень.       Здесь будто бы прогулялась война.       Её заколотила крупная дрожь, а остатков её мыслительной деятельности хватило только на то, чтобы не попытаться спуститься вниз. В обиталище той самой, клокочущей и хрипящей, стучащей и грохочущей массы. Она что есть мочи побежала наверх, мимо всех этих бесконечных мерзости и смерти, желая попробовать достучаться до соседей, в конце концов. Только бы спрятаться от этого ожившего кошмара.       Дыхание где-то позади неё вдруг стало громче, приобрело тяжёлую уверенность, напоминая собой громко втягивавшие в себя воздух кузнечные меха. Грохот костей и сырое хлюпанье плоти усилились, вызывая в жертве полное ощущение того, что по лестнице за ней гонится, по меньшей мере, какая-то давно сдохшая кобыла. Похоже, от разгадки она была не так далека. Один мельком брошенный взгляд вниз, между перилами… Он открыл ей вид на стремительно скачущие в свете трепещущего освещения вслед ей, почти полностью растерявшие всякое подобие плоти, кое-где ещё продолжавшие нести на себе сырые, красноватые островки мёртвой ткани, останки какого-то крупного животного. Похоже что, и впрямь конские.       И… оно было не одно. По её пятам с грохотом и стуком неслось, по меньшей мере, две-три твари, а скорее всего — и того больше.       В этом бреду она желала захлебнуться, позволила бы себе умереть вот тут, легко и просто. Но, господи, нет. О, проклятье, нет! Только не от топчущих её тело копыт мёртвой лошади. Прошу тебя, если ты только слышишь меня, Отец Небесный — не дай мне умереть! Это всё было настолько неестественно, против правил и природы её реальности, что Джейн Холифелдс, едва не падая, но несясь по лестнице вверх, разве что не смеялась. Но глаза исторгали из себя потоки слёз. Капли смертельного ужаса, непонимания, отчаяния. Они падали, где-то там, под ногами, смешиваясь с этой бесконечной, стылой и грязной, мёртвой кровью.       И она уже догадывалась — чьей…       Двери соседей оставались безмолвны к её настойчивым просьбам — ни одна так и не открылась, покуда она не добежала до самых верхних уровней кондоминиума. То ли они все спали, то ли намеренно не желали связываться с Джейн Холифелдс, приговорённой кем-то неизвестным, но сверх человеческого уровня сильным.       То ли не существовали. Уже не существовали. Это… она знала… это единственная правда здесь. Рядом с ней.       Она вылетела на ночную крышу, предательски упавши на самом пороге по вине, наконец, ожидаемо ослушавшихся её ног, которые зверски ныли после крутого марафона по недружелюбной лестнице. Какие-то грязь и песок неприятно, больно впились в кожу ладоней. Чувствительно ударившись при падении о поверхность крыши, она крутанулась, оборачиваясь на распахнутую настежь чердачную дверь. Вокруг было темно и холодно, будто бы она попала в какую-то глухую пещеру. Её светло-зелёные глаза расширились, ожидая, как разложившееся чудовище тотчас же выскочит ей вслед, и тут-то всё и решится. Джейн понимала, что больше шанса у неё не будет. Здесь она и останется лежать, растерзанная подобно тем людям в коридоре, успевая остыть к тому моменту, как её найдут. Вот дерьмо, так рано и недостойно, но так ярко закончить свою жизнь — девушка успела даже огорчиться.       Но… свет в подъезде, словно вырезка из какого-то проклятого хоррора, мигом угас, забрав с собой всякие звуки и погоню в небытие. Перед ней лишь чернел простой и понятный провал двери чердака, в котором смутно угадывались очертания служебной лестницы.       Некоторое время она так и пролежала — безвольно и скованно боязнью даже пошевелиться. На хладной поверхности крыши, затянутой грязноватым битумным покрытием и птичьим дерьмом, не отрывая слёзного взгляда от злополучной чердачной двери. Когда же никто так и не появился оттуда, не проронив ни одного нового, угрожающего звука, какими полнилась её недавняя экскурсия в потаённые слои неразумного — она осторожно, в любой момент ожидая подвоха, встала сначала на колени, а потом медленно поднялась на ноги. Нет уж, чем прежде возвращаться в дом, она спокойно отсидится здесь, и хотя бы переведёт дух. Заодно же, руководствуясь природной предусмотрительностью, наберёт номер полиции. В кармане джинсов она только сейчас ощутила наличие мобильного телефона. Похоже на то, что она просто ужасно заработалась намедни. Всё это… не более чем дурной сон наяву, а появился он в её сознании только потому, что вчера она насмотрелась на работу мясника, разделывавшего бычью тушку в ресторане, где она гостила с очередным приятелем. Занимательное, даже отчего-то приятное зрелище. А потом они покурили марихуаны в его машине, подытожив вечер приятным действом на заднем диване его Крайслера. Ну, правда. Вот и ответ… Она глубоко вдохнула и выдохнула, уже твёрдо взялась за дверную ручку, и медленно, не делая резких движений, претворила дверь, затем, желая вздохнуть полной грудью в минуту безопасности, прислонилась к ней спиной.       И поняла одну простую вещь.       Кошмар не закончился. Он только начинался.       — Наконец-то. Сколько же ещё пришлось ожидать твоего явления, если бы не жертвы твоих подруг? Видишь, они простились со всем земным, приглашая тебя на наш праздник жатвы. Смотри и внимай. От коих же нам потребно ощущать себя обокраденными, позволяя вам дышать? Вопросы, бесконечные вопросы… Стало быть… давно не виделись, не так ли, Джейн? — саркастично произнёс спокойный, холодный, и абсолютно лишённый человечности голос.       Она затравленно подняла глаза. И то, что видела она — вызывало в ней боль. Такую, от которой, несмотря на все её мечты, было не спрятаться.       Высокая, статная и мощная, пылающая удивительной, болезненно-утончённой красотой, одетая лишь в набедренную повязку, абсолютно белая кожей фигура. Словно рисованное в припадке сумасбродного перфекционизма каким-нибудь аниматором, выверенное в мелочах, это тонкое, идеальных пропорций лицо. С кажущимися такими большими, и такими тёмными глазами, что смотрели прямо в душу.       Он был не одинок…       Вокруг, раскинувшись отвратительным зрелищем, лежали жалкие останки её подруг. Разделённые по частям, бескровные и мечтательные. Лица, в которых не было более жизни, но была некая странная уверенность, зашоренная вечным ныне сном. Расслабленность. И даже противоестественная удовлетворённость. Так, словно бы они просто жаждали умереть. И тогда всё пережитое вернулось к ней сторицей, вызывая уже не просто страх, но отвращение и ненависть к устроителю этого хаоса. Теперь она, как никогда отчётливо, понимала, что всё, что она видела, было делом его рук. Но никак не сон. С какой целью? Ради чего? Ответы были закрытой областью для неё. В этот миг рождались только вопросы.       Ледяной ветер, неистово бушуя в этих пределах, рвал слышимые звуки города, дробя их на мелкие части, уничтожая. Перерабатывая их в некое лакомство, принадлежащее всякому, но только не этому миру. Но даже для него недосягаемым был этот чистый, мелодичный, завораживавший, и — но почему же? — настолько знакомый ей, пускай и сильно поменявшийся голос… Она будто бы слышала его ранее. Говорила с его обладателем. Но вот незадача? Именно сейчас решительно не могла восстановить в памяти его образ. Помнила только, что он её чем-то однажды задел. Похоже, своим умением особенно радикально и широко мыслить, или чем-то в этом роде…       Сейчас глас этот напоминал собой меньшее, как шелест прибрежного, морского песка, а ещё больше — точно сыпались звонкие, выкованные из прочнейшей стали, острейшие иголки, лезвия, гвозди…       — Ты ведь любишь вникать в истину? Ты внимала… Кену Кизи, например, или же предпоследнему, одинаково перенимая всё на свой манер. То, что было обещано — было не сдержано, и в этом моменте, требует иного исхода, нежели бездарная и безблагодатная смерть одной из наших частиц. Зачтя то, что однажды краем показалось тебе — ты отвергла саму мысль поделиться своим. Твоя ложь пред нашим ликом сопроводила нашу ненависть, отсчитывая шаги до исхода телесности Глаза. — Светящиеся тусклым красным, ледяные глаза этого красивейшего юноши, точно сошедшего со страниц фантазий одиноких художниц, вгрызлись в неё тысячами клыков, сдавливая восприятие. Смежая веки. Стремясь одолеть и унизить.       — Ты!.. Выродок!.. Ты убил их! Ты заплатишь за это всё, так скоро, как я обращусь в полицию! Кто ты такой?! Что тебе от меня нужно?! — срываясь на крик, выдала она.       Слова её не возымели никакого отражения ни в его лице, ни в его словах.       — От сегодня ты обязана иметь точное понятие — как однажды, сильная, далёкая от людских начинаний воля имеет свойство возвращаться, преследуя свои желания, не имея пред собой любого рода преград… Не думаешь ли ты, что вина, лёгшая на твои плечи, имеет сроки давности? Как и всякий прочий долг пред нашим ликом со стороны множества — она должна быть искуплена. — Продолжая, он ледяно улыбался. Этот спокойный, жёсткий, диктующий тон, полный какой-то подспудной запредельной ненависти… Уже сам по себе он был грозным оружием.       Скользнула долой одна из масок, грянувшись о её восприятие так, словно он снял с себя все одежды. Лицо, будто бы собравшееся по отдельным волокнам, изо странным образом ожившей и проявившей невозможную подвижность, мускулатуры. И тогда-то она, потеряв и уничтожив в своём уме всё то необычное, что отказывался фиксировать её разум — открыла для себя то, что это был он. Тот самый… человек, с которым она когда-то общалась, старательно соблазняла его, сама не зная с какой целью, в итоге же резко оттолкнула от себя. Издеваясь и насмехаясь. Видя в нём, по её мнению, лишь глупого неудачника, полного странных, достойных ушей психиатра, теорий. Пусть он, как выяснилось, и не был совсем пропащим, никудышным образцом мужчины, ведь он сумел-таки написать эту книгу, что теперь была довольно-таки популярна среди относительно интеллектуальной молодёжи и взрослого поколения.       Но он же… умер? Джейн не могла поверить во всё это. Чёрт возьми, он же умер! Несколько лет тому назад! Ведь так?!       Ведь именно посмертно его труд каким-то неведомым образом нашёл массы. Это же указывалось и во всех релизах, пояснениях, брошюрах. Везде. Однажды ей даже хотелось, на полном серьёзе, почтить его могилу своим присутствием, но она не знала ни того, где он жил, ни того, где был похоронен. Лишь через какое-то время, находя свои фиктивные раздумья довольно риторичными в пелене своего абсурда, Джейн Холифелдс задала себе прямой вопрос — а для чего, вообще, ей это нужно? Одно дело, если бы он действительно что-то представлял в её глазах. Но ведь он никогда и ничего не значил для неё. Так, игрушка, и не более того. Однажды выброшенная за ненадобностью. Надоевшая, сломавшаяся. Ни единого мига сверх этих понятий. А за какие-то, там, его желания никакой ответственности она не несла. Пожалуй, её даже грело то, что она вот так, легко и просто, будит в противоположном поле чувства к себе. Как способ повышения собственной самооценки, недостатком которой она не страдала никогда. Зато имела обыкновение иногда изысканно, болезненно смеяться над теми, кто, по её мнению, был этого не то, чтобы достоин, но вызывал в ней какую-то нервную реакцию сродни раздражению. Над теми, кто, скажем так, словно смеялся в ответ — над её привлекательностью и умом. Будто ставя это под сомнение. Потому-то достаточно быстро она забыла об этом бреде. Вот ещё — ехать куда-то невесть куда, навещать могилу невесть кого… Зачем? Потому, Джейн не сожалела об этом. Ей хватало его книги — неожиданно неплохой, и, в общем-то, ставшей для неё своеобразным открытием.       Книги, настолько остервенело пронизанной неразлучной троицей жестокости, ненависти и зла, что, порой, у неё возникало ощущение того, что это писал любой, но только не человек.       В этом контексте, наплевав на всё это с высокой колокольни, и воображая себе новые горизонты и мечты, она чувствовала повышение своей самооценки до невиданных ранее вершин. Нет, ну ещё бы, обвести вокруг пальца, принизить такого человека, который сейчас был на устах весомой части андерграунда?       Но откуда?.. Из каких глубин он вновь всплыл на её дороге? Как мог оказаться живым тот, кто давно был мёртв? Это ли не его инсценировка, дабы взвинтить, в глазах своей аудитории, собственную популярность? Ведь известный же ход некоторых экстравагантных творческих личностей. Однако за таковую она эту моральную недоросль не считала. Как был в её светло-зелёных, иногда почти изумрудных глазах, убогим, угрюмым, но, наверное, даже излишне добрым пареньком, не несущим в себе ни капельки того, что было бы свойственно настоящему, в её понимании, мужчине — таким и остался.       Слепой на один глаз, глядевший единственным зрячим — вот так, холодно и презрительно. А теперь… Во что он превратился? Как можно было дойти до такого — в пожизненном режиме той посредственности, что помнила она? Ещё эта его… месть? Зачем было уничтожать тех, кто ей был дорог?       Откуда в нём столько ненависти, из коей, глядя на то, что он сотворил, он составлен от и до? Чёртова вульгарная, проклятая мразь! Что он о себе возомнил? Каким надо быть сумасшедшим, чтобы устроить такое?!       — Это… Ты?.. Как же… Ты… Набрался смелости, чтобы сотворить всё это?.. Почему ты всё ещё жив?.. Ведь мне давно известно, что ты… — однако же, вместо заготовленной, было, разгромной речи, только и сумела выдавить из себя Джейн Холифелдс.       Антиприродное, восхищённое людской ограниченностью воплощение, вновь собрав свой прежний, совершенный облик, рассмеялось многоголосо. Так, как умеет смеяться ветер, торжествующий на горах мёртвых тел. Его безупречная улыбка сверкала лесом острых, блестящих, точно металл, жестоких клыков. Глаза горели погребальными кострами. Его тяжёлая, мрачная, нечеловеческая воля невидимо, но неотвратимо вплеталась в её суть, более не желая видеть Джейн в стане живых. Вслед её подругам, что пожелали этого — да испросили смерти чуть раньше. Сколько бы она не пыталась бороться со стылым онемением — тело не слушалось её. Словно могучий хорал торжествующих голосов воспевал вокруг, выдавая низкую, напряжённую, злую, звучащую приглушённым органным звучанием, ноту, отдававшуюся, казалось, во всём вокруг.       Сатанинское служение, репродуцированное самим Диаволом, запасливо и памятливо принявшим облик умершего, вертя им как вздумается. Сейчас она видела это отчётливо.       А потому Джейн Холифелдс уже хорошо знала, что её ждёт… Знала, но не могла принять. Потому что даже по сию пору была всецело уверена в нереальности происходящего. Считая это одним длинным, липким и гадким сновидением, навязанным дикой усталостью после насыщенного во всех смыслах дня, подытоженного травкой. Считая упорно. Хватаясь за эти мысли, как за соломинку.       Только вот его это нисколько не волновало. В такие моменты, как было хорошо известно ему, жизнь приобретала для всякого её лишаемого первостепенное значение.       — Как твоё немощное узнавание, так и несмелые зёрна раскаяния, которым не дано успеть прорасти, даже отрадны нашей сущности, но… — насмехаясь, сказал он, — Любому из вас, люди, хорошо известно значение слова «поздно». Пришла пора стереть всякого рода надежду с твоей души, Джейн. То, что продиктовано законами этого мира — не может принадлежать тебе, ибо ещё при рождении ты подписала порочную нить судьбы своим присутствием, вверив нам своё будущее.       — Нет… Нет! Ты не сделаешь этого! — С оттенком ярости пролепетала она, понимая, что её ноги, против её желания, всё более сокращают разрыв с неотвратимым.       — Что же помешает нам? — он внимательно, казалось, даже с оттенком доброжелательности вгляделся в неё. Давая себе удовольствие понаблюдать за тем, как очередная жертва его Суда пытается противоречить обвинению, заверенному судьбами и его дланью. Это… нравилось ему. Больше, нежели беззубое, покорное следование любому слову того, кто сильнее.       — Ты монстр! Нелюдь! Но так ведь не бывает! Это неправильно! Неестественно! Ты выдаёшь себя за кого-то другого! Этого жалкого, искалеченного мальчика давно нет в живых, а тебя я даже не знаю! Ты лжёшь, пытаясь прятаться его поруганной честью и умом, которых никогда не было! Остановись! Слышишь?! Не смей! Я ничего тебе не сделала! — Кричала Джейн, всё так же яростно и затратно для собственной энергии, затухающей в его убивающе-ярком свечении. Всё ещё надеясь, что кто-то, да услышит её крики, и придёт на помощь.       Кричи, пока голос твой не превратится в безвольный шёпот. Выбрось последние остатки твоего своеволия, бесполезного столь же, сколько бесполезен шёлк пред сталью кинжала.       Всяк, прижатый неизбежностью гибели, что смотрит в остатки его сознания… тогда, и только тогда способен выдать свои истинные чувства и мысли, в которых, в нормальных условиях, никогда не признается. Даже самому себе. Несмотря на всё то, что было для него давным-давно не важно, при этих словах он хорошо чувствовал мучившую его долгими годами заброшенности, принципиально не желавшую быть разрушаемой, боль того самого, давно умершего псевдо-человека. Предпоследнего. И ещё более ярко — последняя часть его сущности, перед которой это падшее создание было виновато не меньше. И каждая из этих частиц жила жаждой отмщения, не зная понятий вроде прощения. Обращаться к памяти последних его частиц со стороны Джейн было бы едва ли ни глупее, чем к нему самому, как к единому целому.       Разделившее отцовские чувства с мёртвым, Сердце — да пребудет важнейшим.       — Всё так же высокомерна и, вновь, столь ничтожно же мелка, Джейн… — казалось, сам Ангел Разрушающий жил его словами, и диктовал свою необоримую волю тем, кто ещё смел противиться ей. — Право, ты разочаровываешь нас. Что ж… Мы расшифруем тебе доступнее для твоего ограниченного, сродни пространству, породившему его, сознанию… Если вопрос задаёт почти Свершённая Сущность сродни нам — он не отягчён необходимостью ответа с момента отдачи.       Её глаза молили. Она не хотела умирать. Столько всего ещё было должно произойти в её жизни… Но кроткий, полный потаённого могущества, его спокойный взгляд перечёркивал это на корню. Надежда? Что есть надежда? Надежда — это то, чего он лишает, единожды молвив слово.       — Те, кто однажды имели лишь намерение коснуться не знающего преклонения — есть наша собственность. Наше имущество. Наша правда. Одна из капель плазмы что, вскоре, вновь составят нашу кровь. — Тон его приобрёл большую жёсткость, требовательность, настойчивость. Он шутить или сочувствовать не имел и в мыслях.       — Больной ублюдок! Оставь меня в покое! Тебе это с рук не сойдёт!.. — со слезами на глазах, жалобно пропищала жертва. Готовая, наверное, даже встать на колени, унижаться, целовать его ступни — только бы он сохранил её никчёмную жизнь, которую с таким тщанием спешил одолжить в свой загашник. В её сломленном голосе слышались истеричные всхлипы.       Такая же, как и все прочие. Бесполезная шелуха, мнившая себя принадлежной к стану хозяев этого света. Лишь только осознающая со всей ясностью подлинное своё место, когда не в силах твоих вынести даже мимолётного взгляда истинного хозяина.       Удел ваш един.       Тогда он поднял её в воздух одним едва заметным движением руки, заставив пытавшуюся сопротивляться девушку повиснуть над обрывом. Легко поддерживая её стремительно гаснущее восприятие, дабы она слышала его. Тогда она ощутила, как крепко держат её невидимые путы.       Тысячи рук.       И… словно точки далёких звёзд надвинулись, сгрудились вокруг них. Сам космос пришёл вслед за этим тёмным знамением, предпочтя засвидетельствовать ему своё почтение. Бесстрастный, могучий и бесконечный. И вместе с тем, точно живой и чувствующий. В те мгновения от него веяло презрительной уверенностью и особым, близким к злой насмешке, настроем.       — Мы заготовили тебе смерть. Заметную смерть. Твоим желанием всегда было стать значимой, заметной. Не столь важно, какой ценой. Значение закреплено лишь за незнанием границ твоего тщеславия. Время отговорок и глупых смешков бесследно ушло, теперь ты сама есть предстояние своей судьбы. Не правда ли, сейчас мы правы как никогда, и именно об этом-то ты и мечтала… Быть заметной? Так почему же теперь твоё существо, как никогда ранее, жаждет забиться в глубокую и тесную, глухую норку, и никогда более не казать себя свету, смертная душа? Твой ответ не требуется, ибо известен нам изначально. Ах, какая выдающаяся, но столь привычная, заурядная ирония судьбы… Ты была рождена сдохнуть. — Меняясь в тоне на менторский, медленный, вкрадчивый, и всяко лишённый любого оттенка жалости, с расстановкой проговорил он.       Она ничего не могла вымолвить. Не было ни единой попытки выведать себе хоть одно оправдание. Под одним лишь взглядом этих глаз она была сломлена, раздавлена и распята. Покорно слушала. Сомнений не оставалось — её судьба была свершена. Забрана. Задушена. Никогда ей не принадлежала.       — Ты будешь обручена с этим падением. Тебе суждено падать вечно. Сокрушать кости и осязать боль от соприкосновения с бетоном — раз за разом. Стань сиим насильственным ритуалом, ломающим тело твоё. Приговор твой зачитан. И поныне будет приведён в неукоснительное исполнение. Ты виновна. И твоя роспись кровью на низлежащем весеннем асфальте… будет лучшей нам платой, — завершил он свою речь. Его голос звенел окровавленной сталью, калеча, насилуя и вырождая.       В тот же миг — невидимые объятия тысяч рук стали сжиматься всё сильнее и сильнее. Продолжался кошмар недолго, в итоге, раздавив и поломав Джейн Холифелдс живьём. Затем невидимая хватка ослабла, в другую секунду бесследно пропавши, чем давая изломанному, окровавленному с ног до головы телу начать падать вниз. И он восхищался гневом частиц своих, веруя, что каждое произнесённое им слово будет услышано ей. Запомнено посмертно и навеки.       Покончив с новой порцией приговоров, он изящно отвернулся от вектора содеянного. Ещё долго слыша молчаливый, слышимый только им вопль, которым Джейн сопровождала падение. С которым будет падать бесконечно. Сколько бы он не вглядывался в свою до неузнаваемости деформированную человечность, не пытался найти в ней семена гнетущего его чувства вины, или хотя бы ответственности за смерти тех, кто, когда-то, был не менее живым, чем он сам — ничего не было найдено. Сгинуло бесследно, оставив его наедине со своей истинной природой. Природой когда-то, ещё совсем недавно мёртвого. А мёртвым всё равно. Мёртвые не подчиняются. Мёртвые не чувствуют. Мёртвые не любят. Как было сказано множество раз, смерть являет собой квинтэссенцию холода. Умирание — часть цикла, несущее в себе просвещение. И службу. Чью сторону изберёшь — по работнику будет и плата.       Кроме отсутствия всякого сострадания, что было излишним для этой, неполноценной жизни, он находил в себе то, что было её основанием. Семена ненависти. Ненависти, рождённой желанием мести. Как и подобает тому, кто был рождён под знаком не способного снести поражение в заведомо нечестном бою. И теперь он знал, каков будет финал его грандиозного приключения здесь.       Его мёртвая масса удивительно легко двигалась, жила. Расправа не заняла много сил, однако он чувствовал, что даже несколько увлёкся в этот раз. Почти как живой. Растраченное восстанавливалось за мгновения, когда её потерянная жизнь крупными глотками вливалась в его природу. Тело его, на миг становясь бесплотным, как туман, одной мыслью перенеслось на крышу соседнего дома. Питаясь готовым. Чего, в понимании образовавшейся ситуации многочисленных убийств, было вполне достаточно. Пока что.       Закономерно, на молодого, полного сил и здоровья, выглядящего озабоченным и удивлённым произошедшим мужчину, вышедшего из дверей дома, соседнего от того, в котором случилась трагедия — никто попросту не обратил внимания. Вокруг тела уже начинала скапливаться небольших размеров толпа. Он, с удовлетворённым видом смотря на струйки крови, в свете фонарей выглядевшей так, словно по асфальту кто-то неосторожно разлил чернила, на какое-то время замер, изображая из себя заинтересованного и испуганного парня, ставшего всего лишь случайным свидетелем.       И вновь это чувство поглощения высвобождающейся энергии погибшего тела… Души, если угодно. Силы рванули вверх с небывалой скоростью. Всё же, это была лучшая диета среди любых, очевидных для этого мира.       — Вы это видели?! Девчонка была совсем молодая, какой кошмар! Сбросилась с крыши, и просто всмятку! — Закричал сторонний очевидец, поворачивая к нему испуганное лицо. Очень уж напоминающим в своей дрожи до недавнего времени слышимый им лепет жертвы, срывающимся голосом обращаясь к истинному, никем не опознанному убийце.       — Чёрт, да на ней же живого места нет! Кто или что сделало с ней такое?! — послышались истеричные женские причитания со стороны. Он незаметно улыбнулся.       Кто-то рыдал от ужаса. Кто-то блевал. Кто-то валился в обморок. Патетика.       — Я сейчас же сообщу в полицию, — снисходительно придав голосу некую модуляцию испуга, подсказал он.       Люди… те, что всегда останутся самими собой. А сколько ей подобных бросалось в этот миг с крыш Сити по, так или иначе, но своей слабой, не связанной с какими-либо высшими сферами этого света, воле? И уж явно ещё большее число грешило передозировками снотворного ли, героина ли, или какой-либо прочей отравы. Кто-то спешил оставить посмертные автографы на венах. А третьи могли порхать на смерть в собственном автомобиле, смело направляя колёса в овраг. Достижений этого слабого вида было не счесть. И одной из главных их дисциплин было искусство умирать. Сколько рождалось, жило, и погибало своими заблуждениями? Ответ на эти вопросы был не столь недостижим, вот только в том у него не было ну ни малейшей потребности. Людская глупость была людской глупостью, но ритуал происходил с той врозь.       Там, где не был заляпан её кровью, асфальт рассыпался молчаливым золотом в искусственном свете. Кажущиеся бесконечными в своих неразумных петляниях, длинные улицы Сити, по краям которых, точно древний лес, росли эти, в большинстве своём островерхие и подспудно навевающие тревогу дома. Мрачные, тёмных тонов краски, что несли на себе безмолвные стены его. Дороги в никуда, поеденные временем, живущим в этих трещинах и пробоинах дорожного покрытия. Уютно светящиеся окна, контрастирующие с этим, так часто бывавшим красноватым от свечения города, ночным небом. Иногда пролетающие мимо машины, окатывающие тебя парящим выхлопом, пахнущим бензином и усталым, но не могущим умереть металлом. Издающие эти не менее уютные звуки — так звучат их механизмы. Сердца, если угодно. Жизни многих тысяч, сталкивающиеся с разговорами или смехом, ударами или сигналами клаксонов, взглядами или чувствами… Когда-то он не любил эти впечатления. Для прошлого его человеческого лица, что создал собой Глаз, они были своего рода оплотом разочарований, полнясь особенно едкими горечью и отстранённостью. Для его мятущегося и злящегося Сердца же — они по-прежнему равнялись тому же. Впрочем, Сердце однажды придёт обратно, и никто не вправе требовать от него сиюминутного повиновения. Но чтобы быть освящённым истинной доблестью, оно должно прежде умереть в согласии с самим собой. А сейчас, когда сама вечность была у него в услужении, Запрещённый наслаждался — сколького же обычные люди не видят за пеленой собственных проблем и забот.       Не в силах разглядеть хотя бы даже красоты той самой дороги, которой идут на собственную смерть.       Было даже как-то непривычно ощущать на себе людскую одежду. Лёгкие лакированные туфли мерно постукивали набойками о камни. Полы плаща развивались, словно были абсолютно невесомы. Он буквально плыл вперёд. И отчего-то улыбался самой лёгкой из улыбок, что были в его арсенале. На душах его было тихо и спокойно, пускай многое ещё предстояло доделать и определить. Их аппетит… неугасим, а любая истома — временна. Точно не существовало только что убитой им, как и всех прочих. Слишком многих, чтобы помнить их — как для простого человека. Что есть люди в свете Его величества? Игрушки, только и всего. И, как истинный кукловод, он совершал всё это, дабы познать себя. Однажды о его деяниях узнают все, а пока лишь только долгое утро звало его, чтобы наполнить собой вновь…       Его истиной правило бессердечие. В прямом смысле этого слова.       Уже отошедши от места уничтожения неугодных, он, углубляясь в ночь, и осязая, как с момента его появления здесь минуло уже весьма много времени для того, чтобы скрываться от преследователей его свободы, продолжал смаковать видение стынущей на беспощадном воздухе поздней весны, разлившейся по асфальту крови. Говоря себе — мы понимаем кровотечение, лишь только не ведаем — почему.       Молодая кровь, наследница молодого времени, и его же пища. Яство, поднесённое точно ко времени, оттого особенно… желанное.       Ночи в Сити извечно были неспокойны, полны всякого рода злом, но какое дело до него было ему? Населявшие город без ярма твари были не из тех, кто способен как-либо навредить, даже просто досадить ему. Однако, он был осторожен. Неровен час, наступит момент, когда о его вендетте прознает и тот, кто был поставлен наблюдателем за… его тюрьмой. Впрочем, тот, скорее всего, уже знал всё давным-давно. Просто не спешил вступить в игру.       Его тюремщик был несколько хитрее, чем ныне живущие. Каких он привык видеть пред собой за многие-многие годы. Он выжидал удобного момента.       Неспешно, подчёркивая своё измаранное даже излишними словесными играми с подследственными самолюбие, расслабленно пройдясь до хорошо освещённой Нова Лэйн, одной из крупных улиц, ведших в центр Сити, он, не сторонясь света фонарей, внимательно вгляделся в звёздное, сегодня такое яркое и безмятежное небо. Сам того не желая ставить под сомнение — он пробыл в этом виде так долго, что, казалось, его настоящая жизнь, давно утраченная, была где-то далеко-далеко. Здесь он бывал в прежние годы. Неважно в чьём лице. Тут всё живо напоминало ему о прежней бытности в шкуре псевдо-человека. Эта жизнь умела прочно пустить корни. И делала это с немым, неотступным удовольствием. Ещё один твой инструмент, призванный беспрекословно соблюдать стезю заключения?       Момент его прежнего рождения здесь. Очередного рождения в людском облике. А равно в облике частицы настоящего себя. Тот самый момент, когда он, смотря Глазом своим на мир вокруг — спустя эти бесконечные тысячелетия — начинал осознавать, насколько же он забыл, кто он, откуда он… Тот момент тому был наипервейшей порукой.       Ты сделал насмешкой нашу жизнь, сведя её к череде выдуманных кадров, нелепых картинок и пустых звуков… Ты отравил наши надежды, высмеяв всё то, что было с нами, было нам дорого, было настоящим… в твоём переосмыслении став ничем. Но прежде… ты превратил нас в ничто. Лишил тела. Но теперь… всё иначе. Однажды любая ложь становится явью. И он нынче имел возможность показать это сполна.       Теперь он играет по своим собственным правилам. Повышенная концентрация честности, что была свойственна одному из последних его тел, мысли и жизни псевдо-человека, рождённого Глазом, попросту не оставляла ему выбора. Развалить созданное тем, кто извечно уничтожал всё, связанное с тобой? Возможно, не лучший вариант. Но, та самая извращённая, приобретённая человечность в его основе — упорно настаивала на праве личного голоса.       Снег… Аномальный в такое время года — сейчас он падал только вокруг него. Холод крови, как следствие потустороннего явления многосоставной души. Холод, дарованный по праву творения… Он не оставил его и в этой — можно сказать, идущей к нему новой, лишённой прежних ошибок жизни.       Холод, что завещал с собой собственные мгновения будущего, возможно, никак не способные быть согласованными с населением этого мира.       Он неспешно шёл по Сити. И улыбался.