Не Преклонившийся

Ночь, постепенно переходившая в раннее утро.       — Его желанием было оградить тебя от ложных путей. Отсечь от любых ложных чувств и мыслей. Именно оттого он однажды забрал у тебя того, кто имел мечту научить тебя приземлённому, человеческому. Лежащему вне идей наших. Ты не должна знать слабостей. В мыслях быть одна. Прежде чем ты однажды поймёшь… — тихо произнёс он, обращаясь, казалось, к самой едва-едва нарождавшейся заре.       Где-то на востоке, как ещё совсем недавно, когда он только осваивался в здешних реалиях заново — озеленяло собою небо жаждущее встать солнце. Он наслаждался этим ожиданием, засевши на самой верхней точке крыши центрального офиса «Ллевелин корп.» — высочайшего небоскрёба Сити. Столь завораживающая ночная прохлада, принимавшая на такой высоте очертания родственного ему холода — мешалась с, казалось, абсолютной тишиной, полной чужих зароков и нерассказанных тайн.       Его, если можно так выразиться, наиболее почитаемая позиция, выраженная уединением и отрешённостью ото всего людского. Какого, порой, становилось недозволительно много. И самая высокая точка Сити подходила для того как ничто другое.       Там, где предпоследний когда-то принял тихое, полное безмолвного мятежа и страха, озарённое болью… обещание самому себе. Надеясь только лишь на справедливость, что ещё оставалась с ним. Дабы именно эта справедливость сумела привести его к той самой точке, что была его единственной, неясной никому мечтой.       Их общей мечтой.       Сбросив теперь лживые маски, он вновь легко гулял едва ли не в небесах в одной лишь привычной ему, лёгкой, переливчатой, трепетавшей на ледяном ветру чёрной материи. Будто выставляя миру напоказ, бросая ему в лицо своё совершенное тело, ещё несколько лет назад обретшее должные связки и бугры мышц. Он… просто гостил там, в самых небесах, какие были приписаны людьми тому, кто следовал за ним по пятам. Прогуливался среди облаков, насмехаясь над недалёкостью стада внизу. Над теми, кто искал ответы там, внизу.       Имея возможность дышать полной грудью — рёбра которой, вновь сросшись, более не способны быть отняты.       Наше тело… Не обладающее возможностью быть уничтоженным. Так, как и подобало разбуженной жертвой предпоследнего, его истинной сущности. Он не думал препятствовать этому начинанию, роднившему его самого со всей той болью и грязью, что приписывал ему род людской. Напоминая собой, причём очень живо, то самое видение, что когда-то реализовал русский живописец Михаил Врубель на своём гениальном полотне «Демон Сидящий», он упивался выдернутой из людских оболочек силой, поднявшей его возможности на новый уровень. Доселе невиданный. Такой, в какой люди сами себе запрещали верить, видя вокруг лишь монархию имени самих себя.       Однако, недалёк был и тот день, что был своего рода решающим. Заключающим и подводящим итоги. И к нему следовало быть готовым. Утро… Сегодня оно будет холодным. Настолько, насколько того позволяли его желания.       Пора за тринадцатым числом… она станет вечной мерзлотой. Для нас. Для сердца. И… для тебя — та, которую мы всегда искали и оберегали.       Казалось, он смотрел в надвигающийся рассвет бесконечно долго. Снежинки спешили напомнить о себе, мягко целуя его кисти. Его скромное одеяние, превращая то в маленькое звёздное небо. И лишь бесследно пропадали, коснувшись его гладкой, пепельной кожи.       В этом ожидании в нём и рождалось стремление — к тому, о чём грезил он бесчисленные тысячелетия. Он жил, пускай пока и не в полном смысле этого понятия. Сейчас это размышление было атрофировано, скручено в трубочку, и выброшено за пределы законов этого света. И он торжествовал.       Заглядывая взглядом мудрого наставника, отчима и соавтора каждого жившего в скудных чертогах чуждых начинаний этого Сити, он задавался вопросом — а действительно ли столькие были потеряны, утонувши в поруганиях и злобе? Столькие ли дети господни, ни разу в своей жизни не обречённые прозреть высшим озарением — увидеть однажды настоящий свет, средь всех его многочисленных сторон — были сотворены Богом? Не знававшие своих истинных корней, но так споро отринувшие Дьявола… Так ли непогрешимы были ваши молитвы, написанные на лбах ваших убийством?       Убийство… А ведомо ли вам — что есть этот процесс? Что есть этот миг? Что есть эта вечность… Но те же, кто был, всё же, допущен Богом вашим к возможностям поделиться мыслями с себе подобными… Заливали листы бумаги кровью сородичей, заваливали тысячами трупов, при этом всё так же оставаясь лишь никому не заметными пылинками на исчезающих размеров планете, живущей где-то в космической глуши. День ото дня марали своё «я» о смерть, никогда не видев смерти настоящей. Лишь единицы из вас, заглянувшие чуть дальше — поняли, как ошибались, впоследствии зарекшись идти рука под руку с тем, что вам, на самом деле, чуждо. Видели ли вы хоть раз своими глазами — как это происходит? Чувствовали ли то, что чувствует пробивающий ножом чужую грудь? Ощущали ли спазмы мускулатуры шеи жертвы под своими руками? Могли ли заглянуть в стекленеющие глаза, зная, что сокрытое за ними единожды уйдёт навеки? Способны ли вы снести этот груз на плечах своих?       Имеете ли вы истинную страсть наслаждаться этим так, как подобает тому, кто связал своё существование со смертью, избрав дочерей её в свои спутницы?       Запрещённый знал ответ. Одновременно и ободряющий, и печалящий. И заключался он лишь в том, когда как только воистину уничтоживший ради своей мечты тысячи и тысячи, но ещё больше — самого себя — только тот однажды обретёт желаемое.       Ваш диапазон зрения, ограниченный лишь каплей в море, дети божьи… Что же способен он выставить супротив него? Почему бы вам… не попробовать остановить его, если надсмотрщики всё так же боязливо жмутся где-то там, среди бесконечных лабиринтов Сити? Чувствуете ли вы в себе уверенность в том, что встанут они на защиту вашу, ежели до того лишь безмолвно нааблюдали? Почему всякая новая жертва так уверена в том, что, буквально вот-вот, случится чудо, которое позволит ночному кошмару бесследно раствориться, заставивши тяжёлый сон уйти прочь?       Бессмысленный, вырожденный мусор. Забывший — что есть неподчинение.       Он неспешно прошёлся по крупной площадке, обрамлённой четырьмя невысокими пристройками. Густо забранные сетчатыми заборами, рваные очертания границ крыши небоскрёба «Ллевелин корп.» вызывали у него немое, холодное сожаление.       Мир, полный ограничений. Препон. Стен. Мир, привыкший к решёткам. Дети дня, страшащиеся ночи — и дети ночи, ищущие защиты днём. Клетка для человека не равняется клетке для…       Кое-где охватываемая леденящим ксеноновым светом прожекторов, эта площадь, кажется, могла бы принять, помимо расчёта на обычные вертолёты, ещё и парочку военных CH-47. Свет большого города, погруженного в раннее утро, точно некое волшебство, густо завязанными между собой фракциями смога и пара, подсвеченного тысячами источников света, подымался и сюда. Промозглый и любящий обнимать этими зимними объятиями, горьковатый утренний воздух на такой высоте был необычайно приятен ему. Такой был способен натурально замучить человека, но только не того, кто ныне печальным взором окидывал Сити с самой высокой его точки. Для него это страдание было сродни, скорее, тёплому одеялу. Ещё больше окутывая его начинания неизвестностью.       Эта извечная тюрьма… она имела тенденцию утомлять. Особенно в те моменты, когда он ощущал чувство отрицания собственной свершённости.       — Когда-нибудь ты осознаешь, как мы не имеем нужды навредить тебе. Не смеем отдать тебя кому-либо. Ибо в конце ты всегда вернёшься к нам. Столь смелая и яростная, не знающая сомнений — живущая истинно своей волей… Ты обещала… однажды… — беззвучно прошептал он, закрывая глаза.       В этот момент он совершенно безошибочно ощутил, что его одиночество на этой памятной крыше было разрушено.       Его чутьё нельзя было обмануть не только человеческими возможностями. Тех, кто гнался за ним — он чувствовал близ себя ещё давным-давно, едва ли не с момента перерождения в могиле. Чувствовал, и безмолвно насмехался. Надеяться на то, что они способны когда-либо потерять твой след, единожды на него напавши — мог только человечный от начала и до конца, смертный кретин. Но только не Запрещённый. Неясно только, по какой же причине они столько времени потратили впустую, медля и таясь. Подобно Отцу своему, выжидали удобного момента? Вот и оно. Подобные догадки никогда не были случайностью, он знал это лучше прочих. Не стоило сомнений, у их Хозяина были свои планы, делиться какими он отнюдь не спешил. И сохранность стада людского в планы эти явно не входила. Отчего, с каждым разом, он только убеждался в своей извечной правоте.       Как же любишь ты лгать всему и вся, узурпатор… Неизвестный стаду в своём истинном лике до поры-до времени. Но однажды… твоя великая тайна станет явью, дав трещины там, где ты меньше всего ожидаешь, Враг наш. А до того момента — наслаждайся же своей сладкой лестью. Довольствуйся ложью, венчающей твой общий ментальный конструкт. Согрев этот мир своим пламенем — ты так и не смог тронуть нашу усыпальницу, сохранившую нас и наше. Не оборачиваясь, он сложил руки на груди, вновь прикрывши усталые глаза. И грустная улыбка нашла его уста. Со стороны это казалось жестом поистине вселенского пренебрежения к гостям. Разве мог бы он сомневаться в вас, Дети Господни… Для тех, кто вечно следуют за ним по пятам — вы показали себя умилительно нерасторопно и лояльно к его не самым лёгким помыслам.       — Лишь тебе я дам возможность избрать и быть избранной — последняя, что заслуживает этого… — закончить фразу он не успел.       — В кои-то веки, — послышалось за его спиной, обрывая на корню любые диалоги самого с собой. — Остаётся лишь сожалеть, что помыслы наши настолько чисты, раз столь долго вели нас к цели. В этот раз — во имя Отца Небесного, тебе не суметь безнаказанно уйти, Посланец Зари.       Надо же. А он, кажется, и забыть забыл, когда в последний раз одно из его негласных имён произносилось кем-либо ему в лицо. Вот так смело. Без возражений и обличающей дрожи в голосах.       Сей звонкий, с явно прослеживавшимся в нём горьким фанатизмом, кроткий женский голосок принадлежал высокой, точёной девушке, чья абсолютно белая кожа была дополнена такими же белыми, длинными волосами, ниспадавшими частью на грудь, закрывая правую часть лица. Холодные светло-голубые глаза с отчётливой враждебностью вглядывались в него, словно силясь разорвать в клочья здесь же.       Всё такая же, как и в ту давнюю пору, в Англии… не сумевшая удержать Одноглазого от завладения ещё одной частицей единого целого. Потерпевшая поражение тогда. Похоже, лондонская резня так ничему тебя и не научила. Это вызвало ещё более широкую улыбку Посланца Зари.       Рядом с ней стояла вторая. Чуть выше ростом, с пронзительными, серыми глазами. Ещё более холодными и недвижимыми. Длинные, медного оттенка волосы были заплетены в косу. И если первая была одета в ритуальные длинные одеяния, густо забранные золотом и рунической вязью, то вторая отличалась производившим впечатление боевого снаряжения костюмом, прекрасно облегавшим её превосходно подтянутую фигуру. Материалом тому, судя по всему, служила кожа. Кроме всего, она держала при себе два устрашающих боевых клинка, подвижно крепившихся к запястьям.       Ну что же, здравствуй, скорбная душа… И ты уцепилась за тот же самый, светлый обман, что предложили тебе Небеса? Что же ищешь ты? О, нет, для нас истинный ответ не требует каких-либо усилий в познании… По-прежнему не оборачиваясь, Запрещённый был готов воистину возликовать.       Эти клинки…       Они навевали ему немало ярких воспоминаний. Иногда даже чересчур. При взгляде на них, глаза Посланца Зари блеснули кровавыми искрами. Он позволил себе даже довольно хмыкнуть, как будто небрежно приветствуя этим старых знакомых. Однако же, это было отрадно. Поистине, сравнимо с объятиями с кем-то особенно дорогим после долгой разлуки — переходя на человеческий манер. Значит, не каждый в этой точке пространства запамятовал — что он есть. И одновременно горько, когда помнят это только те, кто стремится скинуть его обратно. В пучину опостылевшей ему смерти. Право же, но, казалось, столь тщательно изображаемая человеком старуха с косой ему давно была не рада. Ибо даже когда она отступает, не в желании более удерживать в своих тенетах — значит, ты сумел вывести её из себя своим упорством. Или же, быть может, особенно приглянулся ей, способный быть её эмиссаром, если на то есть нужда. Но чаще всего это удел тех, на кого юрисдикция смерти не была распространена с момента сотворения.       Да. Иногда и он был не чужд близкому к человечности настрою. Особенно, при встрече со старыми знакомыми.       — Жатва была бы слишком неполной и скучной… — мирно улыбнулся Запрещённый, — Без вас, или, что гораздо вернее, без остатков рода вашего, Люпеску.