Не Преклонившийся

Следующий день.       Вернувшееся на небосвод, пронзительно-яркое солнце, кажется, готово было спалить его физиономию. Вернее, чертовски отчётливо предлагало это сделать — если он срочно не отсядет от кухонного окна. А ему было абсолютно до лампочки. Пускай он выгорит, как один огромный чёртов грёбаный факел — сейчас голова была занята чем-то заметно более важным.       Это… это был сон?       Прыгнув в Камаро, он прижал газ. В силах совладать с мощным авто — но не со своими мыслями. Всё то, что видел он перед внутренним взором, когда ночь неслась мимо, как бешеная кобыла, подгоняя наступление нового ссаного учебного дня… Разве могло всё это чёртово великолепие быть всего лишь разгулом изуродованного жаркой ночкой воображения, долбаный ты засранец? Нет уж. Здесь он был готов даже пасть пред невидимым пастырем на колени — но не допустить, чтобы жертва, обещанная ему в этот раз, вновь могла метнуть свой смешливый, полный лжи, взгляд ему в ответ. Не бывать этому, драная ты в три погибели, мерзкая сука! Ты… не можешь обмануть нас вновь, живя твоей жизнью…       Просто… живя.       И с этими мыслями педаль ложилась ближе к полу. Он обязан был всё узнать. Просто обязан.       Ещё в ту пору, когда Айзенграу-младший в очередной раз покорял дорогу до университета — он знал, кого он сегодня не досчитается на факультете. Просто знал. И это растягивало его губы в злой ухмылке.       И ухмылка эта была особенной. Другой. В ней словно пропало что-то неуловимое, замещённое недобрым подтекстом. Как полуночное радио. Вот, погляди, как старые пыльные колонки допотопного приёмника вроде квадратного Панасоника оживают после полуночи, и ты, вновь готовясь внимать вечно дежурно весёлому ведущему, вдруг улавливаешь нечто новое в несущейся из динамиков белиберде. Вроде бы и песни все те же самые, такие же по-идиотски жизнерадостные и громкие. Но теперь — обретающие совсем другой смысл. Иное звучание. Подстёгивающие к свершениям противоположного от того, что они советуют днём. Вот Кобейн что-то вновь затевает про то, что он клянётся, как у него нет чёртовой пушки в загашнике. И здесь ты точно знаешь — он лжёт. Она есть. Начищенная и заряженная даже не картечью, а цельными 12 мм-зарядами. И он применит её против тебя, предлагая разделить с ним пару стволов на пару персон. Или, быть может, бесславная попса от очередного подросткового коллектива, который живёт меньше, чем перелом ключицы? Клеящим глупеньких малолетних девчонок, пьяным угаром и весельем днём — они оборачиваются нездоровой психопатией, кричащей о принесении в жертву молодости ночами. А уж старина-Риггз, запевая даже самую невинную и печальную балладу — в открытую призывает тебя взяться за кухонный чёртов нож. И он не шутит. О, нет. Не имеет даже в мыслях. Этот парень — от Бога, кем бы тот ни был. Или от братца-Дьявола, что, наверное, ещё вернее. Все они хотят быть услышанными. Особенно ночью. Ведь ночь — это время тёмных делишек. Те, кто уверял, что чист перед лицом вселенского ток-шоу у господа за пазухой, давно забросаны камнями. Те — пища тех самых тёмных делишек. Их топливо. Сжимающееся поршнем жизни в цилиндре этого мирка.       И вот она — грёбаная искра того самого кухонного ножа. Бьёт однажды, и точно в цель.       Она не промахивается. Никогда.       Кажется, ожидания нисколько не намеревались его обманывать. Стоило ему едва-едва переступить порог аудитории, как на него обрушился гвалт взволнованных голосов. Такое не смогло бы обмануть. Кажется, эти сосунки были чем-то изрядно напуганы. Ещё чуть-чуть, и можно будет дружно сушить штанишки, а? Ему нравилась такая атмосфера. Дайм ловил от неё особенный кайф. Наверное, потому что только он был спокоен, как удав. Пройдя к давненько облюбованному им столу в самом конце аудитории, он со столь же спокойной миной расселся в ожидании занятия. Желая, первым делом, вновь глянуть в самодовольную физиономию этого оперённого Северина Уайзмена. Наверняка уж ему-то, как никому другому, спалось лучше других. Даже лучше него, чёртовой задницы. Впрочем, своё состояние сейчас Даймен никак не сумел бы охарактеризовать, как уничтоженное недосыпом или каким-нибудь беспробудным пивным пьянством. Напротив. Свежее альпийских лугов, мать их.       Только вот голова… она опять готова была разлететься на составляющие.       Айзенграу не удивился бы сейчас, если бы прямо к его столу подтащили бы рентгеновскую установку, просканировали бы ему многострадальный череп, и обнаружили там кучку трещин, или давно лопнувшие родничковые швы, ну или же, на худой конец, застрявший там осколок какой-нибудь гранаты. На это было ровным счётом поссать с самого высокого небоскрёба этого чёртового Сити. Можно на пару со стариканом с небес. Авось заживёт. А вот то, о чём так активно рассуждают эти напуганные высерки… Видится ему, эти разговоры должны быть о чём-то заметно более интересном.       Дайм навострил уши, жаждая великих разоблачений. Может быть, не только он стал свидетелем тому, как разные, там, практиканты активно помышляют отодрать студентов? Да нет, долой эту праздную чушь из башки, придурок. Ты только послушай… Да ведь ты, сукин сын, был прав! Чёрт тебя дери! Ты был прав!       Нет… это я был прав!       Весь сонм голосов, сливавшийся в какое-то малоприятное утреннее долбаное сопрано, полнился только одним.       Джейн Холифелдс была мертва.       Значит, это были не пустые видения? Против свей воли, он почувствовал, как улыбка вновь поползла на его лицо. Как предательствующий змей на древо с запретными плодами, а, гадёныш? Так или иначе, но эта его выходка враз привлекла кучу обеспокоенных взглядов со стороны. И в ещё большей степени неодобрительных. Послышались столь же недобрые шептания. Похоже, теперь-то тебя точно будут обходить десятой дорогой, приятель. Плохо ли это? Я так не думаю. Отсеет… случайных. Не причастных. Где теперь твои сомнения? Умотали, поджавши облезлые хвосты? Эээ, да Айзенграу было на это плевать так же яростно, как верблюду на докучливого бедуина. У него был свой повод для веселья. Ибо вот оно — великое правосудие, а, братец-Дайм? То самое. Покруче всякого техасского. Кровь за кровь, вестимо. Что ж, ежели тебе довелось попортить кровушки этой чёртовой заднице, значит, твоя собственная кровь обернётся продуктами перегонки нефти — однажды и навеки, шлюха. Если ты, сучонка продажная, сама приняла решение ударить своим хрупким, используемым по хорошо известному назначению, тельцем об асфальт — честь тебе и хвала. Кажется, там самоубийц не любят, не так ли? Добровольно решила превратить бывшие аппетитными ляжки в свежую ветчинку, подаваемую в качестве грёбаного сырья на шашлыках у Сатаны? Кажется, ему это было особенно по душе.       Тут он смекнул, что вокруг что-то не так.       Хм. Лекция, по идее, давненько началась, но вот главное её украшение отчего-то не спешит показаться на глаза. Или, стоит назвать вещи своими именами, целый комплект украшений?       Дайм даже слегка разочарованно, но в большей степени насмешливо хмыкнул, безразлично отворачиваясь к окну. Скажи же, ведь христопродавца-Уайзмена с его пассией мы тоже сегодня не увидим? Нет, так нет. Пускай себе нежатся под лучами этого божественного солнца, и не думают ни о чём. А он, вот такой вот паршивый комок мускулов и перемазанного маслом шмотья, так уж и быть, подежурит тут за вас.       Собственно, так оно и оказалось. Обоих действующих лиц ночной интрижки он так и не дождался. Зато, в связи с очередным трагическим происшествием в университет дружной кликой нагрянули копы, отличным образом сорвав весь учебный процесс. Эти костюмированные садисты, прикидываясь своей знатной учтивостью, поочерёдно прочёсывали весь факультет, по одному вызывая на приватный разговор. Когда настала очередь Айзенграу — тот был ещё более спокоен, чем обычно. Казалось бы, разговор со стражами правопорядка должен был настроить на нужный лад, позволявший бы содействовать этим ребятам, создававшим видимость бурной деятельности, расследования, и тому подобной ереси. Однако же, только не в это утро. Зачем было портить каким-то, там, поганым содействием такое яркое и благоуханное начало дня, когда уже вторая по счёту просьба к безымянному убийце — была исполнена так же превосходно, как какое-нибудь занюханное яйцо Фаберже? Вот ещё. Переживут, виделось Дайму. Ну а если начать пересказывать им свои сновидения… и ты так уверен, что тебя вообще станут слушать? Тебе порекомендуют пройти обследование у психиатра, или, в итоге, вовсе высмеют тебя, как отсталого несмышлёныша.       Эти сны… они принадлежат только тебе. Они — твоё достояние. Дар от неизвестного убийцы. Знак его внимания к тебе — каким он выделил тебя, Даймен Айзенграу, среди прочих и прочих. Может быть, одного-единственного тебя среди десятков… сотен миллионов простых смертных вокруг. И ты… ты просто не должен разочаровать его. Не имеешь ни малейшей возможности. А уж он, мистер Айзенграу, ещё найдёт, кому подбросить боли на засиженную задницу. И вы, копы, в этот список не входите. Ешьте пончики, запивайте колой, да крутите свои восьмицилиндровые движки в каждодневном ожидании конца смены, парни. Только оставьте его, засранца-Айзенграу, в покое. А с тобой, милашка-Джейн Холифелдс, мы встретимся в Аду, вход в который наверняка запрятан где-то под этим Сити. Ну, на худой конец, где-нибудь под самыми засранными коммуникациями Детройта. И уж поверь — явление на твою копчёную к тому моменту головку, да детей самого местного управителя — будет сопряжено с немалым дискомфортом.       Только он смекнул, что сегодня неплохо было бы поговорить на предмет строительства часовни, или хотя бы создания секты в честь желанных смертей — с незримой добродетелью, кажется, с настоящим желанием внимавшей его далеко идущим посылам… Как извилины Айзенграу-младшего выполнили новую петлю в личных небесах. Натолкнув на совсем иного рода мысли. Даже, скорее, противоположные от того, что бы он сейчас хотел себе представить.       Ведь если он видел это всё… Видел чётко и ясно во снах…       Тогда… Во снах ли?       Даймен неуютно поёжился за столом, чувствуя в себе какое-то мерзкое опустошение. К его удовольствию, к этому времени людской гомон вокруг ощутимо попритих. Дверь аудитории в очередной раз хлопнула, впуская в помещение очередную жертву полицейских расспросов. Вид у маленькой и хрупкой, белобрысой девчонки был выжатый и блёклый. Сверкнув на Дайма взглядом ярких голубых глаз, та смутилась и раскраснелась ещё больше, вся сжалась, и поспешила на своё место. Но Даймен оставил это без внимания. Сейчас его голову занимало другое.       А не ты ли сам… и есть этот самый убийца, приятель? Да ну, брось, ирод. Ты вообще дрых, и ухом не вёл, когда этих долбаных шлюх кто-то сосредоточенно мочил. Выбрось это из головы, как дынную корку, мудак. Да и откуда у тебя, вообще, подобные возможности — не думал? Вот ещё… Однако едкое чувство некоей повязанности в одну огненную упряжку с происходящим у него осталось. Как бы ни пытался Даймен, в пол-уха слушающий лекцию по обществознанию, убедить себя в том, что он никак не относится к случившемуся, если отбросить всякие бредовые суеверия и сказки, какие любили населять его голову в самые неожиданные моменты — этого упорно не выходило. Почему? Да потому, что смерти эти он словно видел своими глазами. Был на месте убийцы.       Смотрел глазами убийцы.       Чувствовал его сердцем. Если, конечно, оно у него было.       Он знал, что это никак не несчастные случаи. Не банальные самоубийства. Здесь было нечто гораздо более неизведанное и тягостное. Безысходное и неминуемое. Потому что неизвестный, что всякий раз толкал знакомых Айзенграу жертв с крыш, колол сталью и пробивал свинцом, рвал на куски, уносил под колёса, да и вообще являлся в его снах с убийствами всех мастей неизвестных ему людей… он не давал ему ни малейшего чёртового шанса. И ещё меньше шансов он давал своим жертвам. Пускай сам Дайм и был, наверное, хорошим парнем, готовым отстоять свет истины, но вот таинственный убийца был воистину выходцем из того самого, красочного и яркого, богатого на увеселительные мероприятия, обиталища Люцифера. В нём не было ни проблеска, собственно, человечности. Не было жалости. Уж не твоё ли собственное отражение, а, Дайм? Когда ты мочишь ботинки по лужам, гуляя под очередным проклятым дождём — почему бы тебе не глянуть вниз, под ноги себе? Не он ли идёт там, в расплывающихся водяных зеркалах, обманчиво неотрывный от тебя днём, когда ты можешь наблюдать? Задумайся, засранец.       Насколько ты можешь быть уверен в том, что твоё отражение безоговорочно повторяет всё за тобой, когда ты отворачиваешь небритую морду от зеркала?       В этих мыслях день пролетел всё так же незаметно. Зато очень заметно подпортил ему настроение. Бывшее с утра болезненно-весёлым, сейчас, ближе к вечеру, оно напоминало собой выдохшегося подростка на сцене любительской юмористической постановки, чей репертуар избитых годами шуток только что подошёл к концу, однако парень пытается неумело импровизировать. Такое же разочарование и боязнь упасть как в собственных, так и в чужих глазах, какие вперились в тебя со всех сторон. И шутки твои им нравятся всё меньше и меньше. Ну подохли эти суки, и что тебе с этого? Их дело теперь — мирно дожидаться трубного гласа в уютных гробиках. Разумеется, после того, как с ними вдоволь повеселятся патологоанатомы. Может даже самыми что ни наесть грязными способами. Выразить этим душкам своё «фи» ты всё равно так и не успел. А теперь и можешь только, что злобно ухмыляться, да ещё больше злиться с того, что все твои возможности были благополучно просраны, не так ли?       Хватит с вас, да и с нас тоже. В какое такое ядро папаши-разврата его только занесло? Что не визит к кому-нибудь на чай, пускай без приглашения — то обязательно какая-то дьявольщина. Откуда в здешних людях столько грязи? Да, подглядывать нехорошо. Чертовски нехорошо. А ещё можете сказать это вечно крысятничающим агентам и разведчикам, подглядывающим и подслушивающим во благо страны.       Увиденное за эти дни привычно разлеглось у него в голове, как будто всегда там и было. Наверное, большей частью по причине своей абсурдности. То ли богатые и впрямь ушиблены на верхнюю шишку чуть больше, чем простой рабочий класс, то ли тут и впрямь творится что-то за пределами его понимания. И хрен бы со всем этим. Твоя стезя — получить учёную, мать её, степень, смекаешь? Чем больше ты будешь отвлекаться на внешние, так сказать, чёртовы раздражители, тем скорее твои мечты опасно приблизятся к обрыву. За чертой которого — путешествие с пушкой по чью-то душонку. Тебе оно надо? Вот и славно.       Шли последние минуты лекции, а он всё так же, абсолютно не слушая и не записывая, безучастно смотрел в окно. Нет, не стараясь кого-либо там высмотреть. На сей раз он просто попытался представить, ради чего он, собственно, коптит это небо. Быть может, однажды, в далёком-далёком будущем, у него будет свой дом, при котором, Дайм не сомневался, он обязательно пристроит большой-пребольшой гараж. Ибо с Камаро он точно не расстанется, пускай хоть полюса у планеты поменяются. А вот перед глазами уже дом. Большой, светлый, и, самое главное, полный тепла и уюта. Было бы идеально, если бы он был, скажем… в небольшом лесу. Возделанный своими руками, ибо на что ему, чёрт возьми, руки? Его стены… белые. Светлые. Но вот, заходишь в дом, придя в приятно-измотанном состоянии с работы, а тебя встречает твоя любимая женщина. О, нет, пожалуй… уже жена. Какой она будет? Пожалуй, только время рассудит, не так ли, чертёнок? Лишь бы с головой и приятной внешностью, ибо кто как не старина-Дайм, должен знать себе цену? Не столь важно, лишь только… он хотел видеть её глаза такими же ярко-зелёными. Живыми. Полными человеческого тепла, а не тупой, мерзкой насмешки и гадливости, что исподволь пробивается во взгляде таких, что жаждут от тебя только денег. Неужели мораль настолько могла вымереть? Нет уж, он не желает верить в это, особенно в тот момент, когда её губы касаются его слегка колючей щеки. А это что? Вернее, кто? А это бежит им навстречу их ребёнок. Сын. Определённо мальчишка. Мужик. Он радостно смеётся, спешит показать Дайму собранный им накануне, своими руками, самолёт. Пускай несложный набор, пускай, чёрт возьми… Но руки у него будут с того места. И, рано или поздно, они сумеют крутить гайки, и зарабатывать деньги лучше, чем его собственные. Но основным преимуществом над этими руками — будет его ещё более светлая голова. Может быть, он станет новым дядюшкой Фордом?.. Всё может быть… Абсолютно всё. Только верь в себя, ты, мечтательный засранец. Ведь, ибо покуда ты не утратил способность просто, по-человечески мечтать — не утратил и своего лица, не правда ли? И, Даймен был готов принести клятву прямо здесь, от своей мечты он не отступится. Сколь бы тернистым не был его собственный, долбаный жизненный путь. И уж тем более, никакие аспиранты и аспирантки не заставят его вырулить с собственной дороги.       Аспирантки. Чёрт.       Даже не крутя головой в разные стороны, не пытаясь пародировать ветряную подстанцию своей гривой, он хорошо знал, кто сидит поблизости от него. Занимая место отсутствующей мисс Рэйн. Принесла же тебя нелёгкая, гот карманный. Но, кажется, мисс Эффи Шэдовитц, сидевшая в сторонке, имела на его старательно культивируемые идеалы, определённо, свои грёбаные планы. Он буквально нутром чуял, кому сегодня принадлежат все её двусмысленные взгляды, будь они трижды крыты этими паршивыми очками. Нет уж. Вот ты-то абсолютно точно не тянешь на его жену далёкого, и, может быть, даже счастливого будущего. И не проси даже, к стулу себя приковывать наручниками он не даст.       Вот куда были направлены известного содержания взгляды мужского населения факультета со всех сторон. Потный толстый парень, на каком бы уместно смотрелась форма какой-нибудь мексиканской богадельни, спустя рукава чинящей потрёпанные временем рыдваны, был, кажется, готов научиться разворачивать шею на сто восемьдесят градусов прямо тут. Примерно на середине лекции уже по менеджменту, тему которой Айзенграу знал, как собственные пять моченых в бензине пальцев, этот дурачок попытался, было, передать вожделенной аспирантке записку через Айзенграу, который в ответ глянул с ледяным спокойствием и откровенной неприязнью. Казалось, этот взгляд был готов развалить собой бетонную стену — направь его правильно, да без лени. В аудитории послышались явные смешки. Нет уж. Передашь сам, щенок. На поводу у таких Даймен Айзенграу не ходил принципиально, смотря на таких, как на свежую кучу из-под собачьей задницы. Кажется, его взгляд дал это недвусмысленно понять. Стремительно покраснев, парнишка поспешил отвернуться. На что Айз только легонько улыбнулся уголком губ. Любопытно, на какие объяснения ты решился там, в своём труде из-под потных пальчиков? Наверняка пытаешься звать на свидание, вот только эта садистка считает тебя настолько же неаппетитным, насколько и валяющийся на помойке ростбиф месячной давности? Не думаешь же ты, олух, что такая цыпа пойдёт с тобой хоть куда-то, кроме одной аудитории университета?       Э, да ты, кажется, ревнуешь, псина… Что ни говори, а красота правит миром. Совершенно точно.       Но… это щемящее чувство внутри. Нет. Совсем не как после просмотра очередной замыленной мелодрамы. Скорее, напоминающее больше какое-то гадкое отравление, словно перехлебал какой-то дешёвой бодяги, а теперь тебя так и подначивает на никому ненужные, нытливые откровения. Впоследствии — откровения перед жёстким и холодным белоснежным троном, который единственный изо всей твоей чудо-компании будет слушать тебя, и никогда не захочет вкрутить твои излияния тебе же во все отверстия.       Едва дотерпев до конца, Даймен сорвался с занятий. Что ни говори, но, похоже, ему до сих пор было больно. Инерция психики — это отвратительное дерьмецо, и здесь ему не потребовалось даже убеждать себя в чём-либо. Солнечный день, плавно катившийся к вечеру, по-прежнему был ярок, казалось, норовя вырезать ему глаза ножом, составленным из непослушных лучей. Он оправил белую рубашку, какую, в кои-то веки, одел сегодня. Будто бы собирался на праздник, мать его. И праздник был. О, да, был… А теперь сгинул. Оставив его один на один с этим цветущим, таким живым настоящим. Весной. Зеленью. Свежестью и теплом. Но вперёд всего — с нависшим надо всем этим, таким злым одиночеством. Он ведь хорошо понимал: как тот, кем он является, как тот самый Даймен Айзенграу, чёртов засранец — он никому не нужен. Ровным, чёрт возьми, счётом. Каждому, кто интересовался его персоной, было нужно только то, что можно было вытащить из его карманов, либо, в лучшем из вариантов, просто самоутвердиться. Если его всё ещё можно было бы назвать человеком — этот человек, будь он неладен, мог бы послать на хер любой космический вакуум. Ибо вокруг него самого вакуум был, кажется, в пару-тройку раз мощнее. Этот проклятый мир, осязаемо, всем скопом жил где-то далеко от него. Как грёбаная радуга, за которой он никак не мог угнаться…       Какое-то время он постоял на крыльце, привалившись к одной из белоснежных, таких холодных колонн, и пуская сигаретный дым. Тёмные очки бликовали в отсветах солнца. Если он не может угнаться за этой жизнью — почему бы не побыть немножко там, где она, всё же, кажется, ещё была? В гараже, или хотя бы на работе. Однажды ведь всё равно придётся ловить её ритм. Наплевать как. Разбивая локти и колени в кровь, падая, но всякий раз найдя в себе силы подняться. Ах, какое приятное чувство — твоя свежая, ничем не покрытая кость скребёт о грубый асфальт… Жизнь любит сильных. Может быть, однажды, она сделает для тебя исключение, старина-Айз?       В машине он распечатал бутылочку пива, особо уже и не беспокоясь о том, что его могут заметить с откровенным распитием спиртного на университетской парковке. Точно так же, наплевать, нет? У него ведь сегодня небольшой праздник, имеет он право промочить горло? Имеет. Так и идите все в задницы друг другу, да поглубже, вахтёры долбаные. А ведь он хотел как лучше. Но… люди оставались людьми. Испорченные люди. Жаждущие лёгких развлечений и поверхностных отношений. Те, для кого существует только сегодняшний день, или, возможно, час. Минута. А то и чёртово грёбаное мгновение. Люди, чья память короче кошачьей. К этой мысли Дайм, сейчас вливавший в себя пиво, пришёл уже весьма давно. Конченные придурки. Дефективные. Ещё и эти штопаные шлюхи на его голову. Впрочем, нельзя скрыть факт, что уменьшающееся в прямом, и самом, пожалуй, наитемнейшем смысле, их чрезмерно распухшее поголовье — импонировало его взглядам на устройство этого прокажённого мирка. Все эти люди… это ведь зараза, не так ли, старина? Раковая опухоль. Ошибки на лике такого обширного, мирового стада. Покуда тварь эта не пустила метастазы, давай-ка призовём всю дьявольскую сознательность самоотверженного хирурга, что, кажется, недавно посчитал, что с него хватит. Однажды этот парень ещё сослужит нам с тобой добрую службу, приятель.       Только подъехав к дому, Дайм заметил в обстановке некие новшества. Кажется, сегодня отчим вывесил над крыльцом флаг их родных Соединённых Штатов. Вот уж дело, так дело. Страна, что умеет и может подарить тебе твои мечты, если ты умеешь идти к поставленной чёртовой цели. И столь же красиво, не успеешь и высморкать сопли — как быстро отнять всё, что у тебя есть. Сделай лишь один хреновый, непродуманный шаг. Оступись — и вот ты уже по пояс в вонючей трясине, откуда тебя не вытянет и карьерным Катерпиллером. Не льсти себе, человек любого цвета кожи, мать твою. Однажды ты познаешь то, о чём он говорит. Угрюмо прошествовав до двери, он отправил пустую бутылку в короткий полёт до урны. Та с готовностью звякнула о её дно. Хм. Хоть где-то я могу почувствовать себя настоящим баскетболистом. Аж на сердце легче стало.       Рубашка быстро отправилась на покой, замещённая старой-доброй драной чёрной майкой. Лучше уж пойти-покрутить болты, а потом засесть за хорошую книгу. Ведь в тех гораздо больше признательности, чем в очередном пьяном марафоне, загрузке порнографии с интернета, или насандаливании очередной мокрощёлки, только и ждущей, когда её опять пробьют. Выходя в гараж, Даймен, как ни в чём не бывало, уже приятно улыбался. Отличный способ торговать насаждаемыми отношениями, применимый к прыщавым нытикам, э? Оставьте его себе.       Он мог бы обмануть любого. Но только не себя. Наслаждение почтившим его существование злом так никуда и не делось. Это исподволь пробивалось в его эмоциях и чувствах.       Я просто… подожду. Мне ведь есть чего ждать.