Не Преклонившийся

Несколькими днями позднее.       И тогда лишь остатки медленно обугливавшихся в его руках фотографий тех, кого он судил лично, и кто были ныне мертвы — опали вниз. Для них не было сожалений. Для творивших свою судьбу постыдно, под копирку, смело игравших с огнём, родом отнюдь не из человеческой души.       Частичка души предпоследнего…       Того, кого вы презрительно звали «Одноглазым». Того, кто видел выше, дальше и глубже любого из вас.       Последние чешуйки, мягко распавшиеся в пепел, приземлились на бетон крыши, которой вновь неслышно коснулись его голые, белее снега, ступни. Лишь только колкие, холодные крупинки льда падали на последнюю фотографию. Что была ещё холоднее, не позволяя тому обернуться водой. Гибель мечты… Её вечно предзнаменовал и короновал именно такой, мёртвый и безжалостный холод.       Воспоминания о виновных… утонули под невесомой завесой ледяной метели, неизменно кружившей вокруг него.       Первый и последний взгляд на свою ладонь. Давно умершую здесь, однако… теперь вновь полную жизни. Вверенную своему хозяину им, предпоследним — забравшую с собой всё, что было по право только его, и ничьим более. Содержавшую в себе приют чуждой угрозы и кладбищенской мистерии. Полнящуюся ледяным ветром, путающимся между пальцами.       Он пришёл по голову последней, имевшей отношение к нему — предпоследнему. Давняя подруга Эндрю Сэндмена. Мэри Энхель. Та самая, что была его опорой, поддержкой и, наверное, единственной, что по-настоящему сочувствовала ему. Отбросивши однажды ставшее для неё столь неважным и даже глупым, наносное человеческое — в ту пору она помогала ему творить свою дорогу в его собственный, настоящий мир. Всяко хлопотавшая, чтобы он больше бывал на людях, не сторонился их. Пытавшаяся бороться с его ненавистью, пускай и знавшая о природе его ненависти и тех плодах, что та порождала. Радовавшаяся любым, даже самым незначительным его успехам…       Когда-то давным-давно, в той ограниченной, смертной жизни.       Тебе… больно? Это… боль частицы нашей. Память Одноглазого. Находя в себе это чувство, привнесённое в его Легион именно смертным существованием, он находил то захватывающим как ничто другое.       Невидим для прочих, недвижимо замерев над крышами, он видел её там, внизу. Этот, столь знакомый Сэндмену, старый обшарпанный дом.       Она спала. Не видела всего этого кошмара, кровью смывшего порицание его истинной природы. И, он хорошо видел, молодая женщина была измотана. Настолько выжата и иссушена, что, скорее, напоминала собой живой труп. И это было следствием только его влияния. Его очередная, которая по счёту, смерть. На сей раз смерть, как того самого, близкого ей человека. Она вконец убила и её саму, вымотала и выпила до дна. Это была действительно большая привязанность.       Как знать… быть может, даже та самая, человеческая любовь, какой он ни разу не знавал?       Но, как мог сожалеть даже он, впервые сбросивший маску холодного тщеславия со своего лика за всё время суда — если она и была, то являлась односторонней. Ведь он никогда и никого не любил.       Или же…       Столь давно Запрещённый жил лишь мечтами о той, что однажды пленила его… но, простые люди, с их примитивными слабостями и ничтожными мечтами… Существам этим было с ним не по пути. Не требовалась ни единого мгновения их внимания или нужды в новых идеалах — но лишь их жизни. Единственное, что было ему полезным и необходимым.       Но только лишь она, глупышка-Мэри… умела успокаивать Сэндмена. Даже безо взгляда на все его стремления и лекала, по которым он строил свой путь так, как завещал сам — перекраивая от полы до полы всё то, что было написано вокруг него «Богом». Лишь её безоговорочная самоотверженность и была неким останавливавшим его фактором.       Одноглазый… Он не желал её смерти. Что для него, само по себе, было необычным.       Незримо для прочих живых и неживых Сити, он парил за окном, глядя на девушку спокойным, отеческим взглядом. Все эти годы, что Сэндмен был мёртв, она хотела, чтобы он вернулся. Не проходило ни дня, чтобы она не молила того, о ком писал предпоследний — чтобы однажды тот жил вновь. Он видел пред собой её сны. Жил её воспоминаниями. Но они никогда не принадлежали его воле. Они были частью самой Мэри. Так и выходило. Ничем не виновная пред ним, но только лишь наставившая его дело на действительно правильную нить мышления.       Видя скорбь сочувствия Не Преклонившемуся от простой земной девушки по имени Мэри Энхель, он должен быть ей… благодарен?       Эта мысль на какой-то миг осветила собой запрятанные среди сотен душ, чаяния давно мёртвого Сэндмена. Мы не испытываем человеческой стороны ненависти в этом рождении. Знай это. Прими и упокой в себе. Нами движет лишь необходимость, и ты об этом знаешь. Ты ведь читала? Мы знаем… Ты не осмелилась бы поведать миру о нас, если бы прежде не прочла бы наш труд, и не приняла его в глубине своего «я» — так, как и полагается…       Ты радовалась каждой смерти, что, в счёт грядущих свершений, принадлежала длани нашей. Сверяясь с книгой и своими чувствами, ты неотступно составляла список. Словно чувствовала, что Эндрю Сэндмен жив в каждой из них. Настолько, что Сэндмен ассоциировался со смертью для тебя. С тем, кто просто не подлежит законам людского умирания. Теперь уже нам выдалась возможность успокоить тебя, Мэри. Заглушить твою ненависть.       Он оценивающе оглядел её жилище, что было прозрачно для него, точно созданное из стекла.       Стены дома твоего… сантиметр за сантиметром, исчерчены тысячами чужих имен, коим раздадим мы наказание. Точно так, как жертвы наши заслуживают. И в точности так, как это видишь ты, скорбная душа.       Тебе нет нужды ожидать своей очереди далее.       Мягко опустившись прямо перед приоткрытыми шторами чужих окон, он вновь чувствовал под собой стылую землю. Выцветшая, как старая память, ткань… Печальным, каким-то особенно светлым взглядом неотрывно смотря на неё — спящую на таком знакомом ему диване Мэри. Нет, она никогда не была наделена выдающейся внешностью. Обычная. Как и сотни вокруг неё. Растрёпанные каштановые волосы. Всегда глядевшие смело и открыто, серые глаза. Озарённые мудростью и способностью жертвовать. Усталая улыбка, с того самого момента, как Одноглазый перестал быть — застывшая на её безучастном лице гримасой. Она не была похожа на мечту. Однако, она не противилась тому, чтобы подарить хотя бы немного тепла тому, кто его никогда не видел. Она сумела привить Сэндмену понимание того, что обозначает понятие «друг». А теперь, несколько лет тому назад потерявши того самого «друга», она увядала и умирала. Бесконечная работа, учёба, встречи со знакомыми, не очень-то и желанные — они пили её не хуже того, как он испивал души казнённых. По-прежнему она исправно навещала могилу «друга» — придя в настоящий ужас и восторг, когда узнала о её осквернении и пропаже останков. Сколько месяцев после, эти чувства не отпускали её, порой заставляя рыдать и смеяться ночами. Сколько боли она вынесла, чтобы принять это всё. Любые же протянутые руки помощи она отвергала. Просто потому, что была одиночкой. И рада бы принять ту самую помощь, кабы она могла излечить её. Глотать пустые таблетки, водить пустые знакомства, жить пустой, имевшей маску оздоровительного веселья, жизнью… Это было не для неё. Подобной покойному «другу» хотя бы в этом. Её участи невозможно было бы позавидовать и без его вмешательства.       Именно тогда Мэри Энхель и начала исписывать, строчка за строчкой, стены своего жилища бесконечным списком тех, кто должен был умереть. Прекрасно зная, что закончить эту работу невозможно. Но это было сильнее её. Это было последним из живых воспоминаний о предпоследнем. Пускай она и не знала о том, кто он в действительности — лишь в его отсутствие она поняла, что значит наполнить свою жизнь кем-то, и сколь глубока будет скорбь в случае утраты.       Для неё существовал тот, кто был незаменим. Единствен и неповторим. А с его уходом — её, Мэри, зияющая пустота лишённой надежд души трансформировалась в зов к тому, кто был его, Сэндмена, Отцом и Богом.       Но только в тот момент, когда она встретила его, Даймена Айзенграу — там, где она пыталась забить свою боль трудом — в центральной библиотеке Сити… Правота Сэндмена стала для неё незыблемой. В тот день Мэри поняла, что зов её услышан.       Он пытался воссоздать моменты, когда Эндрю Сэндмен и Мэри Энхель бывали вместе. В банальном кафе ли, на прогулке ли, или же хотя бы разговаривали по телефону. Настоящая редкость, продиктованная наличием не менее настоящей привязанности, а быть может и любви к нему — имела право на то, дабы быть его частью, выплавляться из его воспоминаний особым золотом… Чистейшим.       Способным дарить то самое приятие ещё кому-то, не забывая её истинный источник, и проявляя к нему уважение.       Теплота узенькой, вечерней улицы жилого сектора Сити, утонувшей в закатных лучах кроткого, но настойчивого летнего солнца; лёгкий, нежный ветерок, доносящий вместе с собой, кажется, едва уловимые, но такие добрые, практически родные и уютные ароматы свежей выпечки и заботливо ухоженных цветов, радостные голоса где-то совсем близко… Как и прежде — шепчущая боль этого заката, желтовато-зелёная сквозь просвечивающую листву, была одним из наиболее ярких импринтингов, требовавшихся для того, чтобы одна из частиц сущности его кричала вновь.       Ты не заслужила смерти, равной тем, что были включены в наш с тобой список. Озарившаяся великим рвением во имя наше, ты заслужила просто отдых…       Последний раз взглянув на Мэри даже с неким сожалением в неизменно холодном взгляде, он лёгким движением желания задержал её сердце. Дабы она умерла тихо и незаметно — но больше не была отягчена этими бессмысленными страданиями, сделавшими её земной путь невыносимым.       Но.       В этот раз он консолидировал её душу в единое целое, позволив отправиться в новое путешествие — такой, каковой она пребудет далее и навеки. Прощальная милость, как знак благодарности пред её лицом. Когда-то таким светлым, озарённым этой простой, сердечной радостью. Например, в моменты, когда эта девушка, близкая подруга умершего писателя, являвшего когда-то собой совсем не то, во что она верила — по своей воле просто могла прийти к нему, когда он являлся домой после обретения новой частицы своего наследия… И просто побыть рядом.       Её спокойная, тёплая улыбка — большего он никогда и не просил.       Улыбка, что нашла её лицо в последний миг её жизни.       Ты будешь жить… вне этого мира. Вне этой тюрьмы. Ибо, зная и смирясь с нашей истинной природой и чувствами, отныне будешь частью смерти. Вечно рядом с тем, кого боготворила.       Тот, кто смог дать самому Запрещённому часть себя, часть своей любви и тепла — может быть прощён, освобождённый от оков смертности. Только лишь кулак того, кто принял смерть добровольно, приветствуя её великим желанием и тщанием — способен бить точно в цель. Кулак того, кто был достаточно смел и высок, чтобы искать отмщения рядом с нами. Того, кто вверил свою посильную помощь, а с ней и душу — нашему Суду. Делу нового рассвета для нас.       Тому есть участь быть рядом вечно. Как часть душ Посланца Зари…       А снег всё падал и падал вокруг него. Хладный утренний город, оцепеневший в рождении нового дня, простирался под его ногами. Почти не имеющий цветов, заместивши их лишь этой бесконечной, монохромной голубизной.       Бритвенно-острый холод Рая, попираемый голой ногой…       Где-то играла старая как мир, такая знакомая мелодия колыбельной. Перемежаемая немилостивыми, словно потрескивающими, бурлящими и звенящими порывами холодного воздуха, она сама становилась незавершаемой и плотоядной, вполне значимо пред лицами лежащих на его дланях мёртвых тел. Ведь когда-то очень давно, как казалось сейчас, он сказал: несколько сотен целенаправленных смертей в состоянии компенсировать сотни тысяч хаотичных.       Но какой могла быть компенсация умирания того, кому он был дорог? Те самые сотни тысяч. Это был замкнутый круг. Он не имел решения. Он умел только предупреждать — оставить всё как есть. Ибо само понятие Суда не приемлет скупости на заключительные пакты.       С тем он растворился в свете наступающего дня, меняя форму, трансформируясь, примеряя новые лица и судьбы… оставляя за спиной своей навеки опустевший дом Мэри Энхель, осенённый многими сотнями прижимистых строчек проклятий и страдания. А спустя несколько минут, в соседнем районе Сити, высокий и статный джентльмен, одетый в равномерно-чёрное, по моде начала 20го века, но особенно выделяющийся шикарной волной угольных волос, лёгкой и воздушной походкой вышел на оживлённую улицу из по-прежнему полного утренней тьмой переулка, легонько постукивая тростью по мостовой, и непринуждённо влился в людской в поток. И редкостно прекрасное лицо его сияло голодной улыбкой.       Такова была всего лишь ещё одна из его масок.       Здесь твоё число, Даймен Айзенграу. Здесь послание. Здесь воля Его, способная осветить твою ограниченность. Печать, что сковывает тебя земным существованием. Лишь он в силах ослабить её, взамен ограничивая твой срок здесь. В среде живых. Связанный договором обязанности отдать твою часть их общей сущности — здесь узришь ты скрытое. То, что движет тобой. То, чему ты обязан своим существованием. То, из чего ты сделан.       То, чем ты порождён.       Это сама смерть. Её пляска. Вечное умеет танцевать ярче и достойнее любого временного. И каждый должен однажды суметь увидеть это.