Не Преклонившийся

26 ноября. Центральный офис «Ллевилин корп.». За три года до.       …Последний взгляд, и он развернулся в сторону двери, выводящей на служебную лестницу. Жертва будет настигнута в согласии со всеми законами этого мира, насколько бы они не были смешны для его бесконечности. По-человечески. Ведь однажды это всё закончится, и тогда он сможет вернуться…       Столь мягкие и тихие; столь знакомые шаги… Прежде… Так давно, когда мы ещё были… живыми… Лёгкое и желанное движение, полное той силой, что не видел он долгие тысячелетия… Мускулатура, такая живая и послушная… Будто бы… Кости, вновь обретшие суставы… Наш скелет, наконец, почти собранный… Наша плоть, не свершённая, но уже почти живая…       Так близко… Не будет страданий… Не будет боли…       Вот и крайний шанс. Шанс ещё хоть немного пробыть тем самым, лишь только вновь взрощенным высокой волей псевдо-человеком. Почему бы и нет?       Неслышные шаги, уводящие прочь от опасностей, ведущие в иллюзию мирной, человеческой жизни… Чердачная дверь вновь откроется… Выпустит тебя в эту суетную, полную сиюминутных переживаний, радостей и горестей, людскую жизнь…       Тебя… Тебя?       Которой порой множественное не свершённое имеет позорную низость зваться именем единого?       Он явственно чувствовал тяжёлое, ироничное замешательство внутри. Быстро нарастающее сопротивление его новой плоти. Каждый шаг… и его пронзают… голоса. Десятки голосов. По-прежнему лишь выглядящие живыми. Только лишь бытующие мертвее прочих мёртвых. Как один, все они вторили лишь одно слово…       Нет.       С этим, высокая фигура внезапно остановилась на полпути, и вновь обернулась. Прочь от людских дорог.       Прочь от того, кого они зовут «Богом».       По-прежнему с хладной неотвратимостью погибели вглядываясь в каждое из дрожащих и не понимающих лиц там, в возвышавшемся совсем рядом небоскрёбе, он растягивал предстоящее удовольствие. Бритвенная улыбка того, кто пожирает не столько плоть или кровь, сколь саму жизнь… Столь долгое время как разочарованный — в людях и людском — каждой своей частицей, только сейчас он не дал вновь завладеть собой аспекту разрушения, который не раз заставлял этот мир пасть в бездну голода, болезней и войн. Это было бы слишком уж просто и безынтересно. Чрезвычайно рано. Жалко и недостойно. И наверное… именно потому, что эта безликая масса, так любившая превращаться в подобие скопища муравьёв, прелестно беспомощная перед действительно серьёзной угрозой, и готовая пасть ниц пред всяко новой превалирующей силой — дала ему то, чем он так дорожил. Что холил и лелеял. Что надеялся видеть вновь и вновь. Та самая… Выделенная им средь прочих, была наделена именно этой кровью. Её частицей. Наверное, от того, что его природа в этот раз взяла старт именно с подобия человека. Псевдо-человека. Наверное, потому, что теперь и он какой-то частью был человеком…       Усеянные жестокостями, вечные пути бездны, живущие в бездонном взгляде его. Клыков его голодный блеск… Осколки былого могущества, тянущиеся друг к другу, сегодня близкие как никогда — впервые, бесчисленно лет спустя. Совершенство, лишь только в эти дни способное вновь быть достигнутым, дабы однажды встретить равного…       В этом случае, пред ликом тех, что однажды уже угрожали его целостности… пришла пора отказаться от его новых, столь ничтожных и несущественных ценностей, навеянных человечностью, каковой образ переняла неутолимая пустота в глубине того самого места, где… где будет однажды покоиться его Сердце…       Прекрасно, ибо, с этого момента человеческое станет чуждо сфере его предназначения.       То, что позволит быть рядом с Богом вашим, сколькими бы лицами и именами тот ни был наделён… Защитит помыслы и благоденствие ваше, не давая слышать шёпот наш… Слишком дорогой товар для вас, дети божьи…       Дорогой для тех, кто не выбирал быть рождённым, или же быть прибитым прибоем случайности к берегу этого города. Этого мира в целом. Песочнице безумия, что с момента закладки отмечена не имеющей клейма. Такие высокие и сильные теперь, ростки города без имени и души.       Колыбель, что построена была нами… Нашим сердцем…       Тогда он вновь обратил свой тёмный взор на самую вершину того самого, принадлежавшего «Ллевелин корп.» небоскрёба. Предпоследний этаж, выше лишь личные покои бессменного лидера. Туда, откуда, сквозь эти забавные красноватые стёкла, на него глядела жертва. Ужас и неверие в той уже кормили Посланца Зари. Пора было… и о намеченном поразмыслить.       Осознавая весь кромешный лиризм ситуации, Запрещённый лишь едва заметно улыбался. И заключённая в этой улыбке абсолютно чёрная убеждённость заставляла воздух вибрировать, камни — крошиться, лёгкие и сердца — останавливаться, а глаза — вытекать кипящей жидкостью.       Невидимые для взора смертных, безмолвные крылья вновь совершили, казалось, многокилометровый взмах, отправляя носимое им тело в плавный полёт. Спустя какие-то доли секунды, маслянисто-чёрное моровое поветрие сплошь заслоняло собой свет наступающего утра, нежными ладонями бесконечных дымных струй объяв целый небоскрёб. Так, как обнимает любовник свою пассию. Столь же бережно и неотвратимо. Главное отличие было в другом — это был апофеоз обратного. Анти-чувства. Дитя Ненависти ступало на подиум своего нового триумфа так, как того жаждало много-много лет. В один короткий миг тех тысячелетий, вытраченных впустую, словно не стало. Эта ненависть была замогильной, холодной, извечной. Только лишь один был способен на подобное. И сейчас он был не прочь поиграть с этим чувством.       Желая оградить от ненависти только её лишь одну… Пускай же на смену ненависти придёт судебная бесстрастность…       Густая изморозь смело, горделиво пошла по красновато-оранжевым стёклам. А вместе с той — чёрные, напоминающие застывшую нефть, потёки, точно живые, бугрящиеся быстро растущими чёрными кристаллами. В них словно светилась вечность, помаргивающая целыми мириадами галактик и звёздных скоплений. Наверное, неплохой материал для ювелирного дела. Если бы только материал этот был бы доступен без угрозы погибели, притом весьма мучительной. Гибели повсюду, где только бодрствовала воля надвигавшегося.       Вот только Милтон Стром явно не желал вдаваться в такие подробности. Пасынок Кагана, понимая только то, что его персона в настоящей опасности, с нарастающей паникой и тупой злобой на всех и вся, поспешил к ноутбуку, что в полной готовности находился на вычурном, инкрустированном настоящим золотом столе близ пышной алебастровой балюстрады балкона, вокруг которого тянулись лестницы на второй этаж залы. Нервно сглотнул, наконец, оторвавшись от ошалелого созерцания творящегося снаружи безумия.       Все средства связи были абсолютно безмолвны. Из динамиков доносилось лишь мёртвое молчание. Было похоже на то, что тот конец соединялся только с бездной, не иначе.       Казалось, само время вокруг них застыло, превратившись в ментальное подобие камня. Сейчас Стром мог поручиться, что это нисколь не похоже на ложь.       Восприятие ауры живых созданий, каким он попытался воспользоваться, дабы найти дополнительную подмогу… заставило вампира впасть в ступор.       Он не мог поверить в это.       Все те, кто находились за дверями его личных покоев… Сотни подданных его собственной гвардии… Все до единого были мертвы. По всему зданию словно бы прошла армия одержимых, размотав и разметелив на части всех и каждого. Пришлось согласиться с тем, что все его соратники, что были в этом, да и близлежащих зданиях «Ллевелин корп.» — теперь уж явно находятся в не самом жизнеспособном состоянии. И пытаться заставить их защитить свой зад — было бы задачкой не из простых. Последние солдаты его личной гвардии, миньоны и полукровки-дампиры, общим числом не более пятидесяти с небольшим голов, стремительно рассредотачивались по обоим этажам залы.       Стром был в ужасе, и даже его собственная значимость, что внушалась ему созданной вокруг него атмосферой сокровищницы, была бессильна. Роскошь здесь, казалось, готова была перегрызть саму себя — тут уж пасынок Кагана извратился всласть, выказав все свои великие дизайнерские потуги, превратив личные покои в некое подобие расфуфыренного и помпезного дворца, повсеместно начинённого оккультной тематикой. Множество лепнины, золочёных орнаментов, даже декоративные колонны, отделанные, впрочем, настоящим малахитом в окружении сусального золота, дорогие шелка, породы дерева, и мастерски выполненные фрески с изображениями то сородичей, то эпичного толка событий прошлого с их участием — это был настоящий храм имени самого себя. Но что ещё вернее — это был храм собственного тщеславия. Охристо-золотисто-белая обстановка, казалось, должна была бы поспособствовать его успокоению, однако же отчаянно фальшивила в этом. Исправно заставляя ноги путаться в столь некстати надетой сегодня праздничной мантии магистра «Духовного Наследия», дорогие ботинки от Gucci унизительно запинаться друг о друга, а пот — градом литься по всем поверхностям, которые только могли его вырабатывать. Времени почти не оставалось. И каждая секунда промедления только приближала собой неминуемую развязку. Если ему было суждено умереть… Во всяком случае, он намеревался сделать это во всеоружии. Нет, это в корне неверно! Негоже было именитому роду Каганов вот так сдаваться на милость первой встречной угрозы, не плюнув напоследок врагу в лицо.       Тем временем, нечто тёмное и холодное плыло к оплоту вампиров. Запрещённый уравнивал. Пред ним не было никаких заговоров, оговорок, и тому подобного. Одинаково равнодушный и беспристрастный к свершению Суда, он превалировал. Превращаясь в однородную массу отданных душ, стекавшихся к нему невидимыми потоками — только что умершие в соседних строениях из стекла и стали, сотни чрезмерно бездарных и убогих для того, чтобы осмелиться столкнуться лицом к лицу с предначертанным, сливались в его могущество, растущее минута от минуты.       Только вот голод этот было нельзя… утолить. Ничем и никем.       В следующий миг все стёкла небоскрёба «Ллевелин корп.» разом грохнули.       Этот ужасный, леденящий звон вокруг… Остекление залы в один момент превратилось в пыль, осыпая всё и всех вокруг мириадами мельчайших осколков. Некоторые из которых, что покрупнее — послужили отличным оружием, буквально рассекая по кускам наиболее неудачливых свидетелей. Останки так и оставшихся безмолвными и безучастными людей и дампиров просто посыпались на загаженный стеклом пол, в довесок обильно марая его первой, столь долгожданной кровью. Тут бы и ринуться в укрытие тем, кто так любит питаться кровью, дабы понадёжнее спрятаться от испепеляющего света народившегося, такого яркого и сильного утра — да только поднятые в воздух осколки стекла, прах первых павших, превращающихся в пыль буквально за секунды, и этот клубящийся маслянистый, серый туман, пришедший вместе с незваным гостем снаружи… Всё это создало мглу и мрак вокруг, превратив свет молодого дня, пытавшийся пробиться в залу, в некое холодное, безжизненное свечение, едва очерчивавшее пустые глазницы оконных рам.       Этого он так долго ждал… Алкая более не прятаться от кого и чего-либо. Мягкими, но неестественно гулкими шагами, высокий и статный, длинноволосый пришелец легко ступал по засыпанной осколками, песком и порослями минеральной тьмы, а некогда такой изящной и необычной, резной напольной плитке. Ступал босыми ногами. Абсолютно голый, если не считать длинную, чёрную как смоль, набедренную повязку, частично покрывавшую отличавшиеся мощными мускулами ноги. Его жуткие чёрные глаза с ярко-красными радужками и горизонтальными зрачками были прищурены, излучая насмешку. Запрещённый по-прежнему улыбался своей страшной улыбкой, которая, казалось, способна была прожечь металл и камень в молчаливой отсылке до своего адресата, которому была предоставлена во временное пользование. Как предупреждение. По-отечески скромная. Точно Посланец Зари только всего и делал, как собирался отругать своего маленького отпрыска, вновь разрисовавшего карандашами обои. И столь холодная… Как ни одна седая, снежная буря.       Стром, уже более-менее настроившийся к выходу на поле брани, задумался об этом единожды и прочно. Незнамо как ранее, но, например, в стычке с подобными своей природе, врождёнными вампирами, он ни единожды не был настолько не уверен в себе. Не правда ли, ничто так не заставляет пошатнуться собственную решимость, как наступающий враг? Впрочем, только не теперь, когда Милтон, наконец-таки, сумел пересилить свою лень и желание извечного отступления, и был вполне готов нанести удар. Чета Каганов всегда славилась блестящим умом, напрямую от которого выразилось и их положение в вампирских кругах, в качестве следствия. А коли так — он не имел права показать себя наименее достойным собственных регалий и науки.       Злая, гнусная улыбка вновь заползла на лицо темнокожего вампира. На какие-то мгновения он впился пальцами в мраморные перила, по-прежнему ожидая на небольшом балкончике второго уровня своих обширных апартаментов. Красиво, талантливо и небанально, надобно заметить — внутренне вампир вполне считался с показанным ему представлением. Руки Строма уже лежали на рукояди большого двустороннего топора, столь привычного ему. Тот покрывали стройные ряды практически никому из присутствующих не известных символов, которые сейчас тлели багровым светом, точно угли костра. Право же, чтобы у самого магистра подобной секты — да не было орудия, способного валить и тех, против кого простые клинки или пули были бесполезны? Ну же! Пускай враг уж проявит себя первым — ведь гостеприимство никто не отменял. Раз уж он сказал однажды — пусть всякий гость его чувствует себя как дома… Пальцы правой руки неспокойно пробежались по грубой льняной обмотке, закрывавшей собой исписанную мёртвыми письменами сталь.       Милтон Стром ухмыльнулся ещё шире. Веселитесь же, дорогие гости! Так быть тому до самого финала. А он пока просто понаблюдает.       Всё вокруг словно смазалось, затрепетало. Мгла по-прежнему прибывала и прибывала, сгущаясь до концентрации приличной задымлённости. Уже и перед глазами стояли эти грязные масляные разводы. Затхлые ароматы распечатанной гробницы. Сырая пыль. А незваный гость так и не спешил обозначить себя хотя бы приветствием. Вампиру это смертельно надоело.       — Как жаль… — прекрасно осязая желания местных, размеренно и абсолютно бесстрастно заговорил Посланец Зари, — И нам не чуждо человеческое, заставляющее нас в очередной раз сделать для тебя исключение. Оберегая свойственное вам, человекоподобные, дабы говорить с тобой с максимальным надлежанием. Почитай это за прощальный огонь во имя твоей исчезающих размеров памяти.       Диспозиция в зале была соответствующей, и сейчас Посланца Зари буквально со всех сторон окружали ещё живые соратники Строма. Пятьдесят четыре головы, включая самого пасынка Кагана, неподвижно вперившегося в него глазами. Пока ещё живые примеры того, как присягнуть верой и правдой истинной смелости. Он даже успел начать забывать — каково это: видеть перед собой тех, кто всё ещё не растерял памяти предков…       О, эта забавная память тех, кто раз за разом не боялся глядеть в лицо древним Богам. Или своей погибели. Разница была и впрямь несущественна.       И только что двое неопрятного вида миньонов в грязных сектантских робах, во главе с безымянной дампиршей, одетой в слишком уж откровенные кожаные одеяния — припомнили ничтожность этой разницы сполна. Не успевши приблизиться и на пяток метров к высокой мускулистой фигуре пришельца — они были остановлены в одну-единственную секунду. Стоило только почерневшим и обмороженным частям стальных оконных рам воспрять из-под стеклянных сугробов, точно живым. В следующий миг, с треском расколовшиеся на зазубренные обломки, стальные конструкции впились в конечности нападающих, без какой-либо жалости раздирая плоть и ломая кости. О, это зрелище сильных, ставших слабыми, теперь падающих на землю, вне сил продолжать двигаться вперёд, к своим мечтам — точно зачумлённый скот… Ужасающие вопли, полные мучений, столь же быстро оборвались, когда ожившая сталь, добравшись до их голов, разнесла те в кровавое крошево. Запрещённый, никак не шелохнувшись в сторону переоценивших себя и свои права, по-прежнему медленно ступал вперёд. Даже его улыбка не стала шире от столь жалкой подачки.       — Где же теперь твоя уверенность, Милтон Стром?.. — выдержав явно насмешливую паузу, продолжил Запрещённый. — Мы давали шанс отречься, пойти прочь с нашего пути, свернуть на обочину твоей забавной жизни, несущей только развращённость и глупость… Но ты не воспользовался нашим щедрым подношением, в который раз посчитав себя сильнее обстоятельств и надобности в самопознании. Остался противиться тому, что несоизмеримо сильнее и выше вас всех, сколько бы вас ни было…       Вампиру казалось, что голос пришельца — столь певучий, чарующий и красивый, но при этом холодный как вечные льды, и слышащийся так, словно говорит это не кто-то один, а целый сонм самых разных голосов, сливающийся в одну песнь — звучит отовсюду. Как и его шаги, напоминавшие собой какой-то странный, тягучий ритм, точно где-то рядом оземь падали огромные булыжники.       Ох и глупостью со стороны ещё одного миньона было пытаться сигануть с верхнего этажа залы в попытке достать это создание битой, густо замотанной колючей проволокой… Даже не глянув в сторону потенциальной опасности, белоснежный кожей гость, чьи казавшиеся бесконечными волосы цветом глубже всякой глухой полночи так и продолжали развиваться в воздухе под порывами невидимого ветра, лишь чуть приподнял мускулистую руку, и со скучающим видком просто щёлкнул пальцами. Казалось бы, что можно ожидать от такого жеста? Вот только в другую секунду размалёванный панк в одних только заляпанных всем чем можно джинсах и лихо повязанном на шее кашне, не достигнув как таинственного гостя, так и пола первого этажа залы, с громким деструктивным чавканьем взорвался в воздухе, будто бы начинён был парой-тройкой килограмм динамита. Густая волна человеческого фарша мгновенно замостила собой в прошлом белоснежный кожаный диван, натуральной бурей окатив соседствовавшие с ним малахитовые колонны. Заодно свалила стоявший перед диваном выложенный флорентийской мозаикой столик, и сбила с ног толпившихся перед тем нескольких прихлебателей «Культа Кагана» из числа людских прислужников. Дерево затрещало и захрустело, тонкие дорогие вазы со звоном превратились в осколки, а трусоватые служки причитали и визжали на все лады, стремясь как можно активнее расползтись по сторонам. Иные так и остались лежать неподвижно.       Теперь Стром видел и в глазах своих лояльных дампиров первые искорки неверия. Опаски. Они не понимали, что только что произошло. Не верили в то, что для превращения целого человека в мелкодисперсный фарш достаточно всего лишь какого-то щелчка пальцев. Это заставило бы почувствовать себя воистину униженным и осмеянным даже самого могущественного из вампиров, чего уж говорить про полукровок, какими бы совершенными «солдатами удачи» те себя ни воображали?       — Узнаваемая вами, пыль, истина о нашей сущности, — с какой-то усталостью, смахивающей на разочарование, произнёс он, и стеклянная крошка вновь отчаянно захрустела под его голыми ступнями, — На деле являющаяся не более чем одной из неприглядных инвариаций нашего происхождения — слишком далека от прошлого, нынешнего и будущего положения вещей. И жизнь ваша, в сущности, лишь расписная грязь на полях крыльев наших… Только, взирая в разум и сердца, взявши в пример твоё, Стром — это непостижимо далёко от вашего понимания.       Вооружённый парой 357х Магнумов, высокий длинноволосый дампир, затаившийся у лестницы на второй этаж, и державший гостя на мушке с самого появления того в пределах видимости, внезапно подвёл дула обоих Магнумов к подбородку, и синхронно спустил курки. Хорошо видевши, как это происходило, Милтон Стром прекрасно понимал, по какой причине это случилось. Уверенность в его глазах, в миг движения Магнумов в направлении головы хозяина сменившаяся бесстрастностью и покорностью, не оставляла никаких сомнений.       — Скудные умы дойдут до этого гораздо позже, чем смогут существовать самостоятельно… — сколь бы прекрасным юношей ни выглядело это существо, уже практически подступившее к самому центру залы, но являлось оно чем-то большим, чем то, что можно именовать «чудовищем». — Как и любая эпоха, что заканчивалась под нашими незримыми знаменами — этот Суд привносит одно-единственное понятие в мятежный дух всякого, принявшего противоположную нам сторону.       Очередные несколько вихлявшихся и в смертельном ужасе скулящих миньонов за его спиной повисли на проводах, по-живому выползших из разломов на потолке залы — что самовольно нашли их шеи, и затянулись в тугие петли. Это был судебный процесс — таков, каким он известен. Обещание не причинять боли тем, кто не достоин даже той самой боли — было сполна сдержано. Ведь тяжёлый кабель ломал шеи, вокруг коих смыкался, в доли секунды. Глядите же, как неживое может быть милостивым даже к тем, кто за столь короткую жизнь не успел снискать хотя бы крупицы любви и обожания.       — Одно из имён наших есть Голод. Мы едим. И едим мы жизнь. Изысканное лакомство, которое вы, люди ли, вампиры ли, оборотни ли, смешения кровей и всяк прочий — равноценно переводите в грязь, чуждые наслаждению им… — Впервые Запрещённый усмехнулся, неспешно подойдя к упавшему перед ним на колени бритому наголо дампиру, послушно опустившему и сложившему перед собой жутковатые, покрытые воронёным узором мечи. Эта щенячья покорность и доверие в его зелёных глазах… Тут же меняющиеся на остекленение, с коими приходит вечный сон. Определённо. Поигрывая оторванной головой, подбрасывая ту, точно теннисный мяч — в следующий момент Запрещённый небрежным жестом метнул её прямо в направлении Милтона Строма. Перелетев балюстраду, голова дампира с омерзительными стуком и хрустом встретила пол балкона, и подкатилась прямо к ботинкам столь своевременно и ещё более убого отступившего назад пасынка Кагана.       — Какого дьявола ты постоянно сыплешь этой своей никчёмной философией?! — как-то неуверенно рассмеявшись, но тут же взяв себя в руки, крикнул Стром, брезгливо отопнув голову дампира, так некстати уставившуюся на него стеклянными глазами. — Мои уши — не уши твоего дебильного ученика, который, наверное, склонен к публичному эксгибиционизму! Почему бы тебе не заткнуться, и просто не сразиться со мной? Тут-то мы и посмотрим, чья жизнь вкуснее, так сказать!       Оскорбило ли Запрещённого такое отношение к его характеру изъяснения? Наверное, нет. Ибо сколько раз он это слышал — было, должно быть, не счесть.       — Этого-то мы и ждём, Милтон Стром, — ни на йоту не изменяя своему спокойному и даже кажущемуся добрым, тону, ответил он. — Наше Оружие нам в свидетели, но мы не желали этого. Сейчас. Твоё глупое чванство в разрезе этого мира способствовало бы только тому, как однажды мы всё равно бы встали на один перекрёсток.       Видимо, миньоны пообвыкли под гнётом хоть немного, но проступившей прежней самоуверенности их хозяина, посему выдали свою самонадеянную расслабленность, несмотря на отсутствие истинного спокойствия. Бойцы из них сейчас были никакие, но не требовалось иметь диплом доктора психологических дисциплин, чтобы понять — эти ринутся в бой по первому кличу своег магистра. Сейчас затравленность в их взорах сменилась худой любознательностью. Будто бы перед ними стояло пустое чучело в маске какого-нибудь лорда демонов. Так смотрят, например, дети на слона в зоопарке.       Желание верить в лучшее бытие, даже перед ликом смерти — в этом все вы, разной степени смертности роды. Вы, конечно же, хотите верить, и свято веруете в то, что ваш предводитель ничего не боится. Однако, он столь же труслив, сколь и вы. Он боится. Ещё как. Все ваши роды были призваны бояться. Жить в страхе и подчинении перед создателями. Настоящими хозяевами. Так было положено от начала начал.       — Бесполезная трата оставшегося у вас времени… Сжать этот грех во имя защиты связанных с нами первыми клятвами… то, что всегда оскорбляло нас. Лишь только во имя клятв этих не бросим мы порицать. В попытке уберечь Мечи наши от позора, каким покрываем их мы, только лишь уничтожая того, кто не соразмерен их силам… Мы испиваем любого из таковых голыми руками. Пальцами. Взглядом. — Великодушно позволивши огромному дампиру, примечательному настоящей горой мышц, подобраться поближе, и нанести тяжёлый удар одетым в расшитую стальными пластинами перчатку кулаком, какой разломил бы черепа паре-тройке человек моментально — Запрещённый без какого-либо труда поймал огромный кулак своей ладонью, и сокрушил тот, словно кулак этот был сделан из бумаги — превратив его в смятое, уродливое месиво. Дампир сипло взвыл. Если бы это был конец… Однако же, за этим немедленно последовала своеобразная цепная реакция, буквально пережевавшая здоровенного дампира в бесформенную груду останков, тут же опавшую на пол. Наступавшие справа миньоны отлетели в сторону по кускам, будто бы растерзанные невиданным зверем — стоило Посланцу Зари лишь отмахнуться от них, точно в отсылающем прочь безблагодатных слуг жесте. Истерзанный кусок торса одного из них прилетел прямо в большое овальное зеркало в барочной оправе над пышно украшенной оккультной росписью тумбой — разнося то в осколки. Двое других в недолгом полёте пришлись прямо на антикварный секретер из красного дерева, распавшийся под их весом в жалкие обломки. Глаза его сверкнули — и вот, группка послушников, в кромешной панике заряжавших миномёт на втором этаже залы — превратились в кашу вместе со значительным куском стены. В образовавшуюся дыру очень быстро поспешили пройти те, кто посчитал сигануть с высоты небоскрёба всяко более предпочтительной судьбой, нежели и далее оставаться ждать своей участи в этой бойне, не имея даже возможности что-то сказать в ответ.       Агония… Она всегда так печальна и чувствительна, словно утекающая из рук, светлая тоска и раскаяние. Это ликование, каким сейчас жил Запрещённый… сродни буйной, порочной ярости берсерка. Боль смертельной раны. Когда она переходит в лишь лёгкую немоту, навевающую радостную дрёму, плавно переходящую в крепкий, порой вечный сон.       — Это вы столь слабо и ущербно именуете «битвой»… — разочарованно процедил Запрещённый, просто схватив за глотку, и подбросив в воздух перед собой блондинистого дампира, очертя голову пошедшего в лобовую атаку с какой-то озубренной алебардой наперевес. Он тут же трансформировал свободную руку чуть пониже локтя в длинный чёрный клинок, которым несколько раз безжалостно пропорол свою новую жертву, пока блондин крутился в насыщенном прахом и гарью воздухе, как куль с песком. Первые петли кишок вылетели из тела ещё в полёте. Кровь с готовностью брызнула из зияющих ран, стоило лишь несчастному полукровке со стоном приземлиться на дорогой персидский ковёр, усыпанный битым стеклом и ошмётками недавно ещё живых прихвостней «Культа Кагана». Свысока, Запрещённый с усмешкой смотрел, как слишком уж смелый глупец пытается отползти, попутно с округлившимися глазами стараясь как-то удержать стремящиеся выпасть из брюшины кишки, да хватая воздух ртом. Змеящийся вслед за жертвой пищевод… Патетично. — Какова цена может быть тем, кто и сам не ведает цены своим способностям и возможностям? Лишённая всякого подобия запаха или вкуса, бессмысленная посредственность… Это ваш предел, смертные виды, коими окружил нас Враг наш… Неспособность дать истинную битву нам и сородичам нашим… Не тут ли заключена самая горькая насмешка самого мироздания над нами и нам подобными?       Прежде чем вновь стать белоснежной дланью, состроенный из плоти клинок безжалостно развалил голову дампира пополам под многоголосый холодный смех Запрещённого, отдающийся в висках Милтона Строма пульсациями, очень даже быстро рождающими только одно — панику. Подсчитывать материальный ущерб, или, там, рассуждать о том, насколько безвозвратно теперь загублены полы, обильно удобренные свежими кровью и мозгами — никто уже и не брался.       Собравшиеся в живую стенку прямо перед вытесанным из мраморной глыбы фонтаном разномастные миньоны тоже не успели объяснить Запрещённому чего-либо вразумительного. Некоторые из них, при приближении к ним Посланца Зари подвергнувшись неизвестному воздействию, отчего-то заледенели и рассыпались на ледяные гранулы, осыпая собой вопящих от ужаса товарищей. Один из неудачников, поскользнувшись на замороженных останках компаньона, упал прямиком физиономией на очень жёсткий и недружелюбный борт фонтана, выбивая себе некоторое количество зубов, ломая нос, и смещая лицевую кость. Чувства потухли, в голове была только звенящая пульсация. Кровавые блики перед едва видевшими глазами. Чудом не потерявши сознание, несчастный успел лишь разглядеть своё перекошенное, покрытое налившимися багряным ссадинами и порезами, до сих пор удивлённное лицо в отражении грязной, насыщенной кровью и ледяным прахом воды. Другую секунду что-то тяжёлое просто разбило его голову вместе с каменной оградой фонтана, вслед чего, фонтан оказался развален на куски. По всему полу с гулом прошла глубокая продольная трещина. А ведь визуально — было полное ощущение, что Запрещённый лишь хотел погладить беднягу по голове, чуть-чуть не донеся руку до грязных засаленных косм служки.       С ростом порождаемого насилия продолжили свой рост и таинственные нефтяно-чёрные кристаллы, иные из которых, произрастая из центров друз, достигали уже более метра в высоту, отражая в гранях всех и вся, измаранных нефтью и разложением. Камень, слыша его, воспел Запрещённого под стать своему происхождению, ответив супостатам своими шипами и пиками. Впиваясь на лету, кристаллизуясь абсолютно на пустом месте во всякое нарушение любых законов, известных этому миру. Приставая к тканям, волосам, коже… И рост их продолжался со всей присущей ему зловещей мотивированностью. Миньоны рядом стенали в ужасе, тщетно пытаясь сбить с себя чернеющие первородной грязью поросли. Словно в содержавшуюся в них живую, пронзительно глядящую бездну — выкачивавшие из оступившихся силы, души и жизни. Вот один, буквально на ходу рассыпаясь на составляющие, густо запылившие в подёрнутом чернотой пространстве зала, и постепенно превращающиеся в разрозненные горстки праха, тут же подхватываемого голодными ветрами — отдал обещанный зарок истинному Хозяину.       Несколько конечностей, а затем и сопровождавшие их вдогонку беспомощные, будто бы целиком высосанные тела, упали на пол, уподобляясь весенней капели. На ходу обращаясь во прах, под ноги Посланцу Зари подкатился человеческий череп, чей возраст был, казалось, не двадцать с небольшим лет, а многие десятки тысяч. Тела соперников рассыпались, точно какие-то ветхие бараки под действием снарядов. В воздухе отчётливо запахло крематорием. Роскошность обстановки, так долго и кропотливо воссоздававшаяся здесь Милтоном Стромом в согласии со своими исконно вампирскими вкусами, была нечестиво поругана и качественно предана анафеме. Сейчас огромная зала напоминала собой пожарище, по прошествии, заволочённое пеплом и плавленным стеклом под могучим фронтом словно выдуваемого одним огромным горном адского пламени, приходившегося из вынесенных напрочь окон. В то же время — теперь поистине прекрасная и непостижимая картина, покрывшаяся размазанной нефтью хищных кристаллов, исправно продолжавших вершить свою песнь камня.       Многие же, допущенные успеть донести свои потуги до насмехавшегося над самой их сутью Запрещённого — пожалели об этом ещё больше, чем несчастные, кому довелось уснуть, обратившись во прах, или, там, всего-навсего выпрыгнуть в окно или дыру в стене.       Ты была красивой девушкой… Дампирша, отличавшаяся приятной, уверенной улыбкой и не менее прекрасными светло-серыми глазами. Тонкое личико это обрамляли густые чёрные волосы с прямым пробором, которым могли позавидовать очень многие. Бесполезное создание… Глупышка, ставившая свою мнимую правоту и приспособленческую составляющую всему вопреки. Менявшая всех и вся в любых сферах жизни удивительно быстро. Привыкшая ходить по головам ради достижения своих целей… Теперь лишь марионетка в его длани. Как она была поражена, когда её, казалось бы, безупречно спланированная атака попросту прошла мимо цели, хотя, казалось, никаким образом не могла. Но удары клинков, при иных обстоятельствах способные разнести оппонента на кровавые ошмётки в пару секунд, пришлись на пустое место. Она могла поклясться себе — в этот момент плиты пола апартаментов Милтона Строма, которые предстали перед её глазами после завершения провального манёвра… они были готовы вывернуть ей пред глаза каждую щербинку, каждый дефект, и каждый нанос сероватого тлена, витавшего в воздухе. Таково было её удивление. Горечь разочарования, злоба на себя, на Строма, хотя бы и на её бывшего любовника, уже которого по счёту — который, как она считала, был всецело виноват в её слабости, так как не дал достаточно времени на подготовку со своими приставаниями и презренным валянием в ногах. Вместо этого… только лишь стужа.       Лёд, внезапно сковавший её всю, и мёртво впившийся в шею.       Посланец Зари, не меняясь в отборнейшем холоде своего лика, попросту поднял её над собой одним лишь движением могучей руки, сжимая её пускай и тонкую, но сильную шею поистине объятием тисков. Нет. Сильнее. Невыразимо сильнее… Молчаливая мольба её взгляда, не вызвав ни малейшего проблеска ответа, угасла и растворилась во тьме его острого взора, таившего лишь ненависть и звериную жестокость. И… только сейчас она оценила прятавшееся за всем этим, точно за маской, бесконечное безразличие. Именно оно последним проблеском было уловлено жертвой прежде, чем обратиться во смерть. Где твоя боль? Подари нам твою боль. Без остатка, без тайны. Не удерживай то, что более не будет держаться за тебя, когда ты падаешь. Оно не подаст тебе руку, так как не имеет права. Отрекись от сопротивления, его нет для нас…       Без какого-либо различимого усилия сломав девушке шею, он презрительно отбросил безвольно повисшее тело в сторону, точно грязную тряпку. Это вызывало всеобщее устрашение гораздо эффективнее, чем его магические штучки. Дампиров это сильно не стопорило, но оставшиеся миньоны были готовы вот-вот обратиться в бегство. Однако, любые попытки этого тонули в тщете — каждый, кто сейчас осмелился вызваться супротив Запрещённого, были обязаны предложить взамен что-то интереснее, чем глупую беготню от судьбы. Хотя бы свои жизни. Тем более, когда ему, только-только отринувшему едва ли ни вечный сон, требовалась подпитка после того сокрушительного противостояния многие, многие тысячи лет назад.       Вот ещё один дампир попросту отлетел смятый и изуродованный — стоило лишь ужасающему гостю расслабленно выбросить вперёд руку, подёрнувшуюся какими-то неведомыми искажениями и без того измаранного фасциями разрушений пространства. Не успел даже как следует замахнуться кривой саблей с горящими на её эфесе и клинке вампирскими рунами. Некогда гордое орудие — сейчас же низко и жалобно отлетевшее в сторону, вертясь как детский волчок. Ужас и непонимание напоследок отразились на исковерканном лице полукровки. А ведь, подумать только, ещё совсем недавно он был любимцем женщин, душой компании, однако, в тайне ото всех, желая рано или поздно уйти из-под крыла Каганов к конкурирующему вампирскиму клану. Подумать только… А теперь… Всё напрасно. Будь ты проклят, Стром!.. Растворись в нас. Познай покой, которого тебе всегда так не хватало. Тебе ведь не доставало не только тишины, но и боли?.. И кривоватая улыбка Запрещённого, вобрав в себя ещё больше презрения, стала лишь шире, когда он с некой надменностью вздёрнул голову, слегка склонив её в сторону. Что изящно придавало его, и без того совершенно уже нечеловеческому, наполовину засыпанному чёрной смолью казавшихся бесконечными волос, но тонкому и кощунственно красивому лицу какое-то особенное, концентрированное, змеиное превосходство. Глаз, видимый на не заслонённой упавшими тяжёлой пеленой волосами половине лица, был ярок, как холодное солнце. Испепеляющий всякого, на кого был направлен его всесметающий вектор.       Яростный красно-чёрный блик взгляда его скакал по коленопреклонённому Аду, выискивая новые жертвы, всё так же, до сих пор одинаково бесполезно рвавшиеся в бой. И новой жертвой для него стала пара братьев-близнецов, таких же дампиров.       Как же… Опять аллюзия на глупцов-Кригеров… И почему многие смели сравнивать этих нацистских мерзавцев-подкаблучников с ними, мастерами своего дела? Что бы там ни говорили о каких-то там секретных нацистских опытах, экспериментально-продвинутому совершенствованию способностей — всё это им было всегда глубоко до одного места. Вот ничегошеньки дела прошлых дней не значили для этих ребят. Ключевым понятием был тот факт, что примером для сравнения были какие-то незначительные людишки. А этого дампиры не могли себе простить, раз за разом стремясь доказать всему миру, и Кагану в частности — они лучшие. Вобравшие исключительно сильные стороны, лишённые слабостей прародителей. Десятки заданий для предводителя «Культа Кагана», сотни жертв, скальпированные, освежёванные, вывешенные вниз головами… Но сейчас, без преувеличений, перед ними был закономерный идеал. Финал карьеры. Доказательство их совершенства раз и навсегда.       И… Да. Оно стало таковым. Собирательно — финалом раз и навсегда. Потому как в очередной раз возобладала воля Посланца Зари.       Как раз в тот миг они оба, раскручивая сложную комбинацию с фламбергами по спирали, оказались в его объятиях, когда на месте тела его вдруг оказалась огромная, словно состоявшая из клубящегося в неистовом разряде, маслянисто-чёрного тумана, замершая в преддверии броска змея. Незамедлительно обвившаяся тяжёлыми кольцами вокруг обоих нечестивцев, осмелившихся испробовать свои тщедушные силёнки в заранее неравном состязании с тем, кто проходит вне любых конкурсов. И попросту без малейшего труда выдавившая их разом, как тюбики с кровавой пастой. Даже сквозь оглушительные завывания взбеленившегося потока льда, что являл собой ветер, был слышен треск костей, хруст плоти и хлёсткий, полнящийся голодом шёпот разрыва. В одном вы были правы. Братья Кригеры… были ещё большим ничтожеством, чем вы. Две части единого целого, два пути, чтобы познать боль во всех её проявлениях. Вдвойне — значит, гораздо полнее…       Холодное солнце продолжало надвигаться. Но лишь только свет этот был суров и безжалостен. Выжигающий. Подавляющий своей тяжёлой, чёрной волей любого, будучи при силах ещё как-то держаться пред ликом последней в своих жизнях истины. Вот несколько миньонов, каким-то чудом ещё оставшихся в живых, при этом, правда, выглядевших хуже иных мёртвых, уже не стремясь защищать персону Милтона Строма за их спинами, ринулись в абсолютно хаотическое подобие атаки. По всей видимости, наконец, решили, что умереть хоть и без надежд, но по-геройски, и, без сомнения, пожелавши себя подороже продать — будет лучшим из выходов. Что же, он был горазд на подобные перспективы, раздавая просимое по первым же намёкам. Первая парочка миньонов, пытаясь на ходу стрелять из заведомо совершенно бесполезного огнестрельного оружия, попросту разлетелась кровавым туманом под всего-навсего лёгким и ни к чему не обязывающим взмахом мощной, белоснежной когтистой руки, словно отгонявшей от себя назойливую мошкару в жаркий погожий денёк. Кровь, взвившись очень высоко, оросила зеркаливший лак дорогой обуви вампира, вызвав у того даже немного печальную улыбку. Ничто другое сейчас, наверное, и не смогло бы вызвать рефлексии пасынка Кагана, кроме как пропадающая задаром пища… Но вот ещё один, обладая отличными физическими кондициями, успел даже замахнуться заржавленным пожарным топором на огромную тёмную фигуру, на которой из защиты, пожалуй, была лишь набедренная повязка. Но… Как всегда. В один момент, абсолютно недвижимая внешне фигура оказалась, вдруг, в минимум десятке шагов от ждущего расправы миньона. Человека, при жизни бывшего простаком и созданием действия, ни капли не изменившегося и теперь. После чего, отделившиеся от недвижимого, словно нависающего надо всеми облика Дьявола, заструились бесконечные чёрные нити, пустившие из миньона фонтаны кровавых брызг. Заставляя того, с выражением дичайшего удивления на измаранном пеплом и грязью лице, закреплённом холодным потом в безобразную маску, тотчас же распасться на натуральную мясную нарезку. В последний момент осознанного взгляда человека — давая тому издевательскую возможность понять, что ни с какой траектории удара враг и не уходил. В ту заветную для миньона секунду он лишь издевательски вытянул длань вперёд. А сейчас, сопровождая сие действо неизменной кривой улыбкой, отпустил легко сдержанный им топор, с вибрирующим, потухающим звоном саданувшийся о белоснежный, безнадёжно осквернённый камень пола. Настил театра боевых действий, пропитанный скверной несоизмеримо ранее, когда был возделан и положен здесь теми, кто не ведал отречения живым.       До последних моментов своих жизней.       Ещё несколько миньонов, и двое последних дампиров, сложившие свои головы, тут же обращающиеся во прах, стали блёклым, и каким-то очень уж слабым и незначительным, пускай и финальным аккордом провальной партии Милтона Строма. Сейчас чистокровный, гордый потомок Кагана понимал особенно ясно, что теперь право действовать всецело возложено на него. Потому что больше некому. А вот всё столь же спокойная и медленная, нерушимая поступь по-прежнему неприкосновенного Запрещённого, только что продемонстрировавшего отсутствие всяких видимых слабостей, вновь удивительно легко и просто вогнала вампира в предшествовавшую всяким битвам истеричную меланхолию и неуверенность в себе. Как в старые-добрые времена, с развившимися у него после некоторых событий на севере США неврозом и манией преследования. Негусто, но делать было нечего. Да и водворившийся к ним враг никуда пропадать не собирался только потому, что, видите ли, предводителю секты «Духовное Наследие» в очередной раз морально нездоровится.       Всё вокруг замерло, словно ожидая ответа. И каждый знал — время тех самых ответов настало.       — Твои аргументы кончены, Милтон Стром, — медленно взлетевши на балкон, и вставши с вампиром лицом к лицу в нескольких шагах от того, заявил он. — Нами выпиты и присоединены все, кто жил и хотел подавить наше сопротивление. Несколько сотен бесполезных смертей — лишь ради твоей бесконечной гордыни и себялюбия. Ты мелочен и неугасим в своей бессовестной алчности, способной превзойти и поругать даже честь иных Демонов. И пусть это будет названный грех. Солнце этого мира светит всем одинаково, глядя с нестареющих небес. Однако, пред лицом того, кому этот мир обязан своей принадлежностью и чувством — светило никогда не взойдёт прежде, чем будет молвлено слово. Слово Агриэля. Твой разум, потерявшийся в лабиринте собственной предзакатной поры, не видит одного лишь поставленного вопреки заключения, что даёт тебе одно-единственное, особенное право…       В этом бесцеремонно спокойном, неземном голосе слышалась насмешка насмешек, и, возможно, некая примесь давней обиды. Обман, всё вокруг лишь обман… Что бы там ни показалось — это было всего лишь бесстрастие судьи.       — Я думаю, все слова, что мы должны были сказать друг другу — сказаны! — стараясь всеми оставшимися силами выглядеть спокойнее и достойнее пред лицом стихии, подобрался вампир, надёжно охватывая обеими руками рукоядь двухстороннего топора, сейчас направленного на врага. — Но позволю, пожалуй, себе прощальное любопытство. О каком праве ты говоришь?       Феерия разрушительного бала, чумной пир, полный обречённых, направивших помыслы на веселье пред последним в их жизнях сомкновением очей — сегодня были во всеоружии, глядя из его настоящих, впервые за столько сотен и тысяч лет, глаз… Этих жутких, чёрно-красных глаз. И зрелище это было воистину страшно и величественно. Возносящее на необозримые, немыслимые высоты, и тут же бросающее в бесконечные бездны…       Запрещённый широким душевным жестом распахнул объятия, напоминая собой памятник какому-то безумному диктатору.       — Несколько целенаправленных смертей, — казалось, эта дьявольская улыбка стала ещё шире, хотя куда уж больше, — В состоянии компенсировать сотни тысяч хаотичных. Или, в отдельных случаях, одна-единственная.       Ветер вокруг взвыл с новой силой, поднимая облака льда и пепла, маслянистой черноты и праха, формируя из них многие тысячи вихрей. Казалось, готовые прийти на смену тем, кто населяет этот падший город. Однако одинаково неспособные скрыть эту жуткую, словно вытесанную из не поддающегося никаким известным методам обработки минерала, высоченную и мощную фигуру. Кровь, подхваченная обезумевшими вихрями, складывалась в незнакомые письмена и печати, беспрестанно меняющиеся, живущие собственными жизнями. Только сейчас пасынок Кагана смог поближе разглядеть татуировки в виде каких-то ритаульных текстов, писанных незнакомыми Строму языками, что покрывали большую часть кожи Запрещённого. Только вот незадача… Их становилось всё больше и больше — точно тело это покрывал каким-то сплошным текстом невидимый художник. Теперь тексты складывались в сложную систему сигилл. При этом они разгорались всё ярче и ярче, голубовато-белое свечение словно бы шло изнутри тела пришельца. Постепенно и очень быстро, эти письмена укрыли всю его белоснежную плоть. Свечение превратило фигуру в силуэт, мерцающий так, словно он был всего лишь разрывом в пространстве, а буквально за ним жила, как минимум, звезда. Яркость свечения прогрессировала, стирая залу вокруг Милтона Строма, и заставляя того окунуться в безвременье.       Свет, что способен сжечь само светило…       Тогда Стром на какое-то время ослеп. А когда вновь обрёл зрение — он увидел себя… подымавшимся неведомой силой куда-то ввысь, через облака. Где-то на необозримой вышине — там, куда многие мечтатели, прикованные к земной тверди, лишь грезят попасть, будто бы облака являются чем-то вроде центрального парка Сити. Он не представлял, как подобное, вообще, возможно. Не мог понять — бодрствует он, или же спит. Однако, высшие сферы не были столь гостеприимны, сколь о них отзывались разной степени глупости святые писания, и чем выше он подымался, тем ярче становился заметен тот факт, что небеса постепенно сменяются холодным и тёмным космосом.       Милтон Стром замер в непонимании, постепенно всё более и более окружаемый тьмой, не в состоянии даже обернуться назад. И лишь спустя какое-то время он заметил, что в его направлении двигается что-то воистину исполинское. Первым делом он отметил лишь контуры этого нечто, более прочего походившие на перевёрнутую вершиной вниз пирамиду.       Но, как только вновь вспыхнувший перед ним холодный свет позволил проявить детали… Стром понял, что это зрелище быстро вытягивает его жизненные силы, сознание и рассудок.       Грандиозных объёмов, перевёрнутая золотая пирамида, парившая где-то выше небес. Её идеальные грани, казалось, состояли из сплошь покрытых неизвестным письмом панелей, разделённых между собой хитрых плетений, такими же забитыми ритуальным текстом цепями и сложных строений ажурными печатями. Рядом с этим любой, пускай даже самый вычурный образец земной архитектуры казался попросту ничтожным и незаметным поделием кустарей. Грани во многие тысячи, нет, сотни тысяч, или, быть может, миллионы километров… Углы этих граней, невиданным образом доступные его взору, были украшены небывалых размеров барельефами, представлявшими ангелов, крылья которых, вплетённые в общую сложную иерархию граней, похоже, практически соприкасались концами в центрах каждой из них. Глаза их жёстких и суровых ликов горели небесно-голубым пламенем. Длани, закованные в латы, напоминавшие оперение ястребов, покоились на рукоядях подходящих масштабов двуручных мечей, клинками образовывавших контур пирамиды. Вампиру было сложно определить настоящие размеры этого чуда, но… это было совершенно не главной особенностью потустороннего явления. Ибо самый центр пирамиды представлял собой практически пустоту, в которой было заключено… нечто.       Распятое почерневшее тело. Без головы и некоторых частей. Во множестве мест поросшая росой кровавых кристаллов шкура. Зияющая пустотой, развороченная грудь, посредь которой, в окружении переломанных рёбер, тлел холодным багровым свечением кратер. Пустота там, где должно быть ни что иное, как сердце этого создания… Оно, закованное в сотни золотых цепей, алчно обвивающих его со всех сторон. Буквально вся поза этого тела говорила о немыслимых страданиях, которые перенёс его обладатель когда-то. Или, быть может, переносит до сих пор?       Тело, размерами больше всякого города. Больше континентов. Больше целой земли или даже самого солнца… Тело, чью чёрную шкуру, как пустынные области дальнего космоса, покрывали тлеющие холодным светом символы. Огромные поля, сложенные из застывших в безвременьи, неведомых наречий, и маскируемых ими абсолютных знаний, что навеки сокрыла история этого мира…       Нет. Стром отказывался верить в то, что подобное может быть возможно. Скорее всего, он давно мёртв, а это лишь какой-то потусторонний мир, не имеющий общего с его прежней жизнью. Новая сфера существования. Сам Суд Божий и грядущее падение в Преисподнюю. Его странное вознесение ненавязчиво намекало на возможность такого сценария. Но что также может быть — это шутки последних его, умирающих частиц распадающегося сознания. Ведь такого не бывает! Миром правят лишь наука и безжалостные рамки биологии видов! Милтон Стром хотел бы удостовериться в этом как-то, спросить у кого-нибудь о том, что бы это могло быть, да вот только спрашивать было некого — вокруг всё заслонял собой гигантский золотой склеп. Потусторонняя тюрьма.       Усыпальница древнего короля.       Тут его внимание вновь обратилось на пирамиду. Абсолютно беззвучно, но один из её краёв дал соответствующую масштабам трещину, и, будто бы подвластный космической невесомости, начал медленно отходить в сторону. Только теперь пасынок Кагана сумел разглядеть, что те самые, стянутые цепями плиты и печати — выглядят очень ветхими и дряблыми. В некоторых местах плоскости граней успели раздуться, точно что-то невероятно могучее стремилось разорвать их изнутри. Многие плиты с этими неизвестными заклинаниями парили вокруг, как мусор — невиданной силой выбитые и отброшенные от строения прочь. Любая из таких «плиток» могла накрыть с хорошим запасом если не город, то целую область земного материка. Плывущие средь них, обрывки цепей, напоминавшие собой щупальца колоссального спрута… те из них, что ещё держали собой то самое тело — визуально, были натянуты до предела.       Многие из них дрожали от напряжения.       На золоте там и сям проступали трещины и сколы, в которых… копошилась чужая жизнь. Мириады сущностей, словно сотканные из ледяного, выглядевшего почти что жидким, света. Жизнь из холодного, как бездна, света, постоянно меняющая формы. Жабры, щупальца, зубы, глаза… Кипящая плоть. Всё это непрестанно пульсировало, цвело, менялось и двигалось. Из только что образовавшего небывалых размеров разлома моментально принялись расти похожие на стебли образования, на концах которых уже образовались зеркальные чёрные шары. С поистине священным содроганием, Милтон Стром осознал, что это были своего рода глаза. И сейчас эти многочисленные образования смотрели в самую его душу. Похоже, как начал что-то понимать в прошлом магистр секты «Духовное Наследие» — эта тюрьма постепенно рушилась.       Даже такая темница была не в силах совладать с тем, что была призвана изолировать однажды, и на веки вечные…       Непомерно было даже найти смелость вообразить себе, каких же масштабов сила крылась в том, что собой сдерживала столь неземных масштабов конструкция, воздвигнутая кем угодно, но только не тем, что могло бы населять тот клочок грязи, что звался планетой Земля…       Что станется с миром, обрети это существо подлинную свободу…       И только теперь, кем-то свыше Строму была дана возможнось узреть презренно тончайшую, абсолютно незаметную на фоне увиденного, нить, состоявшую и этого самого, жидкого ледяного света. От заключённого в пирамиде колоссального тела — к тому самому, пришедшему в башню «Ллевелин корп.», таинственному гостю.       Здесь Милтона Строма поистине настиг Катарсис.       Это создание где-то там, внизу, в самом центре Сити, в башне, что предназначалась им, вампирам, но только ещё больше — их верховному лорду, его отцу…       Этот гость был всего лишь дистанционно управляемой игрушкой этой сущности. Столь мелкой и незначительной рядом с этим… великолепием… Как машинка на радиоуправлении. Да-да, всё именно так! Стром был даже горд тому открытию, что совершил перед лицом собственной смерти. И на фоне этого, он был горд умереть ради этой сущности. Горд… всецело просто принадлежать ей. Ведь теперь ему было ясно абсолютно всё — в этом теле там, где-то внизу, нет души. Оно неживое. Та самая душа… Наполняющая всё живое сущность… Нет. Он просто не имел ни малейших отголосков права, чтобы даже помыслить таким образом. Его дорогой гость, обошедшийся и впрямь слишком уж дорого, управлялся чем-то свыше любых сформированных понятий. Это был… целый другой мир. Вселенная. Божественная сущность, если угодно. Тело-носитель, отправленное разрушать, а топливо для него на тот момент — лишь какие-то несколько сотен поглощённых им жизней, что оно успело пожрать…       Сколько ещё оно пожрёт… следом…       Это было последним, что он успел осознать, прежде чем навсегда влиться в выступавшее ему на встречу, ледяное свечение, распространявшееся как от пирамиды, так и от заключённого в ней неведомого создания.       Ты будешь превосходным исходником, Милтон Стром. Образ тела твоего прекрасно послужит нам следующие несколько лет. Теперь мы займём твоё место, подняв веру твою средь живых мира сего на высоты, что были недостижимы ранее, стираемые вершинами веры Врага нашего. Лживо бессмертный, ты не смел бы и мечтать столь о великой награде, сколь, стёртый очищающим огнём, заработал посмертно…       …Совершенство, лишь только в эти дни способное вновь быть достигнутым, дабы однажды встретить равного…       Встретить и лицезреть того, кто обманчиво бел и прекрасен, избравши домом небеса… Но лишь так же не свершён и полон лживо чистых помыслов… Вновь вернуться к жизни вслед за ним… Тот, чьи бессмертные частицы точно так же тянутся друг к другу, однажды вновь связуя собой множество во едином…       Враг наш… Брат наш…