Не Преклонившийся

Некоторое время спустя.       Очнулся от этого кошмара… нет, он и не ведал, как. Лишь только осязая над собой эти тяжёлые и давящие, высокие облака, напоминавшие собой, скорее, дым побоища. Облака, сквозь которые едва просвечивало то самое, белое и такое холодное солнце.       То, что освещало ему путь всю ту скудную жизнь, что он успел отмотать. Едва Даймен Айзенграу сумел приоткрыть глаза, ему сразу стало ясно, что всё то, что случилось с ним, похоже, всего-ничего времени тому назад… нет, никак не плод его больного воображения.       Не успевшие даже как следует остыть, горы разрозненных останков…       Всё, во что он обратил свою боль. Ту самую, запретную часть себя, о которой до последних дней даже и не ведал. Глаза его — тяжёлые как небо над ним, наполненные страданием — метались от одного застывшего, изуродованного лица к другому, точно пытаясь найти себе оправдание. Хуже того, что случилось, представить было бы решительно невозможно. Ну, разве что, если бы среди них оказался бы, к примеру, отчим, или же хотя бы Эфемера. Внезапная мысль о вампирше пришлась отчасти даже спасительной. Каким бы своевольным чёртовым засранцем в прошлом, а теперь самой настоящей машиной смерти Айзенграу ни был, а сейчас ему хотелось простого приятия себя. Найти покой. Отстранённость от содеянного. Чёрт, да просто почувствовать себя не одиноким! Вопреки всякому здравому смыслу, подсказывающему, что рассчитывать на такое даже от каких-нибудь Асторота с Вельзевулом было бы явно более реальным делом — твои же настоящие собратья, драть тебя ломом. Его пронзала страшная боль. Боль прежнего Даймена Айзенграу. Сказочный, вырезанный из какого-нибудь задрипанного фентези, денёк, если бы только не тот факт, что ты в нём — тот самый чёртов антагонист, придурок немытый. Отчего-то он прекрасно знал, что тот самый, живущий реальной жизнью, освещённый какой-то своей, но справедливостью парень — сейчас лежал где-то среди этих бесконечных тел. А он… Всего лишь последний выживший на поле боя. По совместительству — ослеплённый желанием выжить, не видящий различий оператор последнего танка, давившего своими гусеницами беспомощных, ни в чём не виноватых людей. Желавших жить так же, как и он сам. Не хотевших зла ему. Не видевших в нём врага. До всего случившегося.       Какие ещё части этого лживого паззла, что сложились перед его глазами, заставивши убить их всех, он не успел осознать для себя? На что надеялся? Настолько ли он был серьёзен, когда не желал для себя людского существования?       Его горестные вопли, полные отчаяния и слёз, огласили руины старого завода. Страдания пронзили Айзенграу с той же безжалостной холодностью, как те самые стальные пики, что его новое тело само заставило полететь в намеченные им жертвы. Каким бы циником и мерзавцем не приходился Даймен Айзенграу этому свету, но даже он был не в состоянии вот так, свободно, принять то, что он совершил.       Ну и? Теперь-то ты доволен? Где все твои чёртовы зароки перед собой, Айз? Впрочем… столь ли это было важно теперь, когда всё уже случилось. Ты перешёл ту самую, заветную черту…       Это ужасное противоречие заставляло его отдаляться и отдаляться от какой-либо точки опоры, не давая прийти в себя. Очень простое и ёмкое. И гласило оно: действительно все ли люди настолько одинаковы? И точно так же легко и спокойно ты смотрел бы в лицо отчиму, лежи он здесь, среди этих трупов? Не льсти себе, он ведь вполне мог оказаться тут, просто не тот день и не та минута. Ты убил бы его точно так же? Да или грёбаное нет? Отвечай же. В этом случае, ты остался бы уже действительно один. Но… В этом тоже не было бы ничего страшного. И сейчас Даймен, в каком-то лютом полусне мечась среди гор трупов, суматошно пытаясь найти себя, ухватиться за что-то, что вытащит его из этого кошмара, осветил свой разум этой мыслью.       Ты лишил меня самого понятия «родители», Эндрю Сэндмен.       Не зная своих настоящих родителей всю сознательную жизнь — каково теперь ему осознавать, что, грубо говоря, он сам породил себя? Кажется, Сэндмен, ты увёл у него и само понятие детства, сломав всю красивую легенду. А он-то так надеялся, что, в один прекрасный день, Дайм всё же узнает, куда пропали его мать и отец… Если те мертвы… Что же, он будет навещать их могилы. Вдруг они дали жизнь ему ценой своих собственных? А если живы… Наверное, при таком раскладе, стоило бы поговорить с глазу на глаз с каждым из них. И может быть, он стал бы видеть чуть больше и дальше.       Чёрт возьми, приятнее быть даже нежеланным сыном от акта одного-единственного пятиминутного соития мелкого уголовника и придорожной бляди, чем… родиться сердцем, вдруг обретшим своё «Я», следом же окружившим себя плотью.       Айзенграу, просто пытаясь вообразить себе это, чувствовал в себе невероятное опустошение. Такое незаметное, мимолётное чувство, от этого ещё более острое. Как штык-нож. Так как сама картина этого выглядела чистейшей воды абсурдом. Как такое было вообще достижимо? Ну как, чёрт возьми?! Такую дурь и в самой дешёвой жёлтой прессе не пропихнёшь. Не покажешь в очередных дебатах уфологов-конспирологов, и прочих, там, нелепых мутных мудил. А здесь… это твоё истинное прошлое, мистер Даймен Айзенграу. Твоя линия. Ты сам себе пытаешься объяснить свою точку зрения только за счёт давней позиции? Того самого, покрывшегося коркой застарелой плесени, человека в себе?       Спустя какое-то время его, наконец, нашло единственное верное решение. Смирение. То самое приятие. Глядя куда-то в подёрнутые будто бы пыльной, тяжёлой дымкой задумчивых облаков небеса, Даймен понял одну простую вещь. Которую не побоялся сказать себе самому, точно представал пред судом, не брезгуя чистосердечным признанием.       Это… это ведь не первый подобный эпизод, не так ли, засранец?       Вспомни тот самый список жертв, что приписывали чудовищу. Можешь ли ты считать их непричастными? Видишь ли в этом не более чем случайность? Ведь ещё большему числу этих существ ты успел устроить поездку в один конец ещё раньше. В том числе, ты же и подбросил на тот свет прежнего Даймена Айзенграу.       Чувствуя всем телом странную прохладу, Дайм только сейчас осознал, что он валко шатается здесь, по этому полю боя, совершенно голым. Похоже, было совершенно немудрено, что он озяб. Хм, и действительно. Ты так был уверен, что на здоровенном, утыканном шипами и лезвиями монстре под пять-шесть метров ростом как-то растянутся твои и без того тесноватые домашние шмотки, дурень? Таких крутых штанов, как таскает Халк, тебе пока ещё нигде не предложили. Ну, или же, они положены только супергероям, мать их. Кроме всего прочего, Айзенграу-младший заметил, что он весь густо покрыт какой-то ржавчиной и пылью. Что творилось на голове — лучше было и не думать. Было полное ощущение того, что его извлекли на свет божий из дома отдыха в форм-факторе древней ржавой водопроводной трубы, в которой Дайма, предварительно, спустили с какого-нибудь крутого взгорья. Безрадостная картина.       Да ещё и под завалами кто-то заметно слышимо возился. Выжившие? Или…       Он вспомнил, как, будучи в самом разгаре своей боевой кампании, в этом самом ангаре краем глаза завидел какой-то довольно крупный проход, ведший куда-то под пол склада. Именно оттуда и повырулили все эти копытные уроды, которым, как Айз надеялся, сейчас было тепло и приятно где-то гораздо ниже всех этих руин и подземелий. Кажется, сейчас он стал добираться до сути увиденного. Это… туда хотели согнать всех этих людей? Но что там такое было, и зачем всё это? Что хотели сделать с ними эти ублюдки? Ну уж явно не что-то более доброе и честное, чем то, до чего докатился ты, старик. Вопросы… Одни вопросы, и так мало ответов. Может статься, тебе эти ответы знать ну совсем незачем, придурок. Потому что к тебе самому вопросов свыше всякого понимания вещей. В том числе — от родных и близких вот этих вот людей, которых ты тут завалил так же легко и быстро, как газонокосилка стрижёт траву. Вдруг там, под кусками плит, пытаются расчистить себе ход спецслужбы, вызванные свидетелями этой расправы? Как ты думаешь, будут они тебе рады? Ну да, посчитают одним из спасшихся. А потом будут всем миром ломать и корёжить тебя, силясь выведать твои тайны под предлогом увиденного тобой, чёртова задница. И что ты им скажешь?       Вали отсюда. Вали ко всем чертям. Уноси свой зад, и не оглядывайся.       Крики и мат, приглушённо раздававшиеся откуда-то из-под земли, всё множились. Находившиеся там вовсю копали, ворошили и пытались двигать образовавшиеся завалы. Не стоило и сомневаться, там уже вовсю разгоралась та самая кипучая деятельность по расчистке. Какой-то визгливый фальцет там, внизу, всерьёз боялся за свою голову, всем старательно втирая, что это здорово осложняет сдачу ко сроку проекта под названием «Саван», а господин Ксеркс будет очень недоволен возникшими накладками. Что ещё за грёбаная херня такая звалась «Саваном», и причём тут персидский царь — вот уж над чем Айзенграу точно думать было никак не досуг. Даймен, вновь кое-как поднявшись с земли, и чувствуя ужасную ломоту во всём теле, занялся скорейшей подготовкой к собственной эвакуации прочь с окраины. Вопрос одежды был очень быстро снят, так как возможность, в теории, предоставлялась поистине широкой. Можно было даже покапризничать. Когда бы только было бы так просто найти подходящую мужскую одежду, которая была хотя бы средней степени чистоты, похожая размером, и самое главное — не имела бы кучи откровенных дыр или кровавых пятен, какие было бы потом весьма проблематично скрыть. Айзенграу с трудом нашёл только штаны с ботинками, но и то было уже вполне себе победой. Устраивать на огарках почившей промышленности Сити большую стирку, ожидая на свою голову как повёрнутых мудаков из-под земли, так и полиции, а ещё лучше того самого Бримстоуна — было уж точно не с руки. Верхнюю одежду в виде более-менее приличной клетчатой рубашки, Даймен подобрал уже с одного из растерзанных им оперативников, наскоро отерев её от особенно видимых следов, и прикрывшись сверху найденным в одном из уничтоженных броневиков плащом. Затем, посчитав своё дело сделанным, Дайм поспешил скрыться прочь с места бойни. Кажется, такие эпизоды были обычным делом для этого Сити, так? Наверное, это и есть те самые ритуальные подношения, без которых этот город однажды просто перестанет существовать. Или же умрёт тогда, когда особенно крупное заклание выведет привычную жизнь из его жил и сосудов…       Он вспомнил экран мобильного телефона одного из погибших оперативников, куда заглянул с целью узнать текущее время суток. Фотография какой-то симпатичной, с красивыми ямочками на щеках, черноволосой девушки. И надпись «любовь», что озаглавила собой поступающий в эту же секунду на телефон звонок. Такие простые и понятные буквы. Такие доступные и знакомые слова. И такое незнакомое положение. Быть может, это она — та самая любовь? Ещё не знает, что ответить ей более некому. Не ведает, что телефон этот держит в руках тот, кто разорвал её «любовь» на две аккуратные половинки, кровь из которых успела уже потемнеть и свернуться на пыльном и грязном асфальте рядом. И он не чувствует ничего. Лишь бесстрастно констатирует. Как комментатор футбольного матча — обычный голевой момент, завершающийся промахом. Это ли тот самый миг — первый после гибели кого-либо, когда этого человека всё ещё считают живым и невредимым? Пожалуй, да. Что-то в этом есть. Какое-то особенное очарование. Странное удовольствие. Хотелось подхватить трубку, и проорать туда: — Да, сука, это я убил твоего жениха! Я, и только я! Вытащил из него всё дерьмо! Размотал по окрестностям, как противопехотная мина раскидывает кишки ещё одного дебила, не знающего, для чего ему ноги и голова! Что ты теперь скажешь?! Проклянешь его?! Скажешь, что давно этого ждала, и зальёшься радостным смехом?! Каков твой выбор?       Его так и подмывало сделать это. Грязный, измазанный в кирпичной крошке, копоти и крови, палец его уже потянулся ко значку подымаемой трубки. Но что-то отвратило его в самый последний момент. Помнил он только то, как растоптал ни в чём неповинную штуковину тяжёлым армейским ботинком, с необычной яростью распинав осколки по сторонам.       Когда Даймен Айзенрау, уже полностью одетый, приблизился к забору, отделявшему предприятие от ветхих жилых домов окраины, в которых, кажется, давно никто не жил — со стороны развалин ангара послышался отчётливый взрыв. Похоже, тем самым подвальным фанатикам, повёрнутым на династии Ахеменидов, и подоспевшим на огонёк, удалось-таки откупорить злополучную шахту.       На его счастье, довольно близко отсюда оказалась линия метро, по которой Даймен, разыскавши в новых штанах пару смятых баксов, и решил путешествовать до своей нынешней лачуги. Если, конечно, от неё ещё что-то осталось. Это было очень непросто — всё время сохранять спокойствие, выглядеть естественно перед любым встречным, особенно в здравой, яркой памяти о том, что он содеял. Иной раз это заставляло Айзенграу потеть и подрагивать, чувствуя на себе чей-либо пытливый взгляд. Однако, скоро всё закончилось, скрыв его под землёй. Да и, собственно, кто обратит внимание на какого-то потрёпанного, неопрятного вида парня, весь вид которого намекал, должно быть, на долгий и неприятный рабочий день? Таких в неблагополучных кварталах, простиравшихся вокруг, были сотни. Тысячи. Свидетелей твоего истинного триумфа, кажется, не осталось. Пока что ты, Дайм, пребываешь в хрупкой безопасности. Шаткой, как бревно на воде. Уже удобно разместившись в практически пустом вагоне, где, кроме пары бандитского вида латиносов, и какого-то абсолютно упоротого вида бомжа, одетого в драный твидовый пиджак, и валявшегося в собственной луже в одном из углов, никого и не было — Даймен крепко задумался, начисто выпавши из реальности — вплоть едва ли не до самой близкой к его месту проживания станции. Всё это время он обстоятельно, безостановочно размышлял о том, что же такое он сегодня приобрёл. Свидетелем чего стал.       О чём же поведал ему тот самый Эндрю Сэндмен.       В какой-то момент, не обращающий никакого внимания на окружение Даймен, понимая, что теперь, кажется, запомнил всё необходимое для контроля за превращением, попробовал инициировать начало того самого выгорания плоти, затеваемого сердцем. Только предельно аккуратно, чтобы не разнести ещё один образец имущества Сити, какого он за сегодня набил уже слишком много. О да, хватит на пару десятков лет исправительных работ, но смотри…       Начать хотя бы… с руки.       Он медленно закатал рукав плаща, затем рубашки. Вот. Смотри внимательно, не отвлекайся. Рука. Самая обычная. Только чертовски мускулистая и мощная. Вот давно знакомые царапины, шрамы и грязь под ногтями — гараж, родимый дом, ты и тут стремишься быть рядом. Ободрить и похлопать по плечу невидимой ладонью — мол, ты, старик, не переживай, мы что-нибудь непременно придумаем.       Однако же, стоило Айзенграу лишь только вспомнить свою боль, злобу и скверну, и мысленно направить эти яркие моменты единым приливом чувств сквозь сердце, заставляя то биться чаще — как изменения не заставили себя долго ждать. Та самая рука словно начала чернеть, обугливаться, распухать и утолщаться, при этом производя ощутимый жар. Обивка сидения, бывшего ближе к сектору локального нагрева, слегка оплавилась, когда на неё упали, тлея хорошо знакомым кровавым пламенем, куски его кожи. По-прежнему, боли от натуральным образом горевшей шкуры не было на месте. Она точно отвалила куда-то в отпуск, не молвив ни слова на прощание. Чешуи шлака и нагара с тихим шелестом опали, являя мрачно блестящий, бугристый серый чугун. Точно литой металл его новой плоти. Поспешив отпустить свою ненависть прочь, выдохнув и на секунду зажмурившись, Даймен расширившимися глазами наблюдал за тем, как плоть руки остывает, ссыхается, металл становится рыхлым, рассыпаясь словно гнилой ржавой трухой… Вновь скрыв принявшую привычный вид конечность за малость подгоревшим рукавом плаща, он ничего не выражающим, пустым взглядом уставился на пролетавшую за окнами вагона тьму и редкие огоньки.       К новым правилам игры предстояло обстоятельно обвыкнуть. Не время пытать судьбу великим риском быть раскрытым в своих, поросших безумием, играх.       Запах разогретого металла. Такой близкий и знакомый. Родной ему. Какое-то время он держался в воздухе, касаясь его обострившегося обоняния. Айзенграу хорошо видел сейчас — он чувствует себя в разы лучше. Сильнее. Быстрее. Умнее. Даже не прибегая к той самой трансформации. Так, словно души тех, кого он погубил сегодня самолично — были впитаны им, как вода впитывается губкой. Отдали ему свои силы. Просматривая свои ощущения, Дайм помнил, что та самая материя, звавшаяся душой — в миг, когда он убил их всех — не выглядела выдуманной, либо не существующей. Тот миг, когда все они — сотни таких разных и непохожих голосов — словно просились под кров его храма… Стенали и лежали в ногах его. Не желая понимать, что под его сенью живёт лишь смерть.       А перед внутренним его взором, буквально перед самыми глазами… по-прежнему была она. Не желала уходить прочь эта невинная, такая цветущая, такая красивая девчушка. Сейчас то, что случилось с Лизой Маклейн, воспринималось им, вновь познавшим боль человечности, неким абсурдно, бессмысленно, извращённо жестоким злодеянием. И… в этот миг — само мгновение, повествующее о молодой, едва вступившей в свои права смерти — она была особенно прекрасна. Он хотел видеть это вновь и вновь. Чувствовать. Сохранить эти мгновения в себе. С медленно уплощающимся ужасом, или, вернее, со спокойным приятием, сейчас Даймен Айзенграу нашёл в себе лишь отсутствие всякого сочувствия. В его разуме снова подал голос трезвый расчёт. И сейчас он прямо заявил самому себе: у тебя не оставалось выбора. Ни тени его. Не мы — так о тебе позаботились бы те твари. В этом ты, вероятнее всего, и не сомневалась. В каждой вариации из обозримых перспектив — любое из принятых тобой решений получило бы один-единственный исход. И в этом ключе — а можешь ли ты считать себя, старик, таким уж и неправым? Разве сделал бы он больнее тебе, нежели эти рогатые выродки? Но… чем вы лучше друг друга? Где же здесь, среди этого хаоса — есть место выбору наименьшего из зол? Наверное, потому что Зло… оно едино в своём проявлении, одинаково стремясь свести тебя гореть в Аду.       Она невольно выбрала лучший из исходов. Вне зависимости от оболочки пребывания, её «Бог» был милостив к ней.       Он был… быстрее.       Подумать только. А ведь он надеялся, что поймёт и отвергнет смерть, увидев ту своими глазами. Но… Ровно как и тогда. То же чувство, что и при недавнем разговоре с Эфемерой, посчитавшей нужным осветить ему тему похождений Феррил. Сейчас Даймен Айзенграу окончательно смог определить его для себя. И он по-прежнему не чувствовал ничего. Ни жалости, ни раскаяния, ни боли. Проще говоря — как и тогда, ему было плевать.       Похоже, сейчас монстр в нём был действительно сильнее человека.       Даймен печально улыбнулся тьме за окнами. Точно вглядывавшейся в него в ответ. Кажется, вы не ведали, кого приютили под своей крышей, Эфемера, Феррил. Вы не ангелы, но он, похоже, был кем-то, рухнувшим дальше рядовых демонов. Вам будет лучше покинуть его. Не глядя на спланированное ли, чувства ли, личную выгоду. Так вы будете целее. Как только всё это закончится… Как только…       Вопреки всему, это подвешенное над бездной состояние даже прельщало его. В нём играл натуральный хмель убийцы. Безнаказанного убийцы. Такого, к которому были не применимы человеческие, несовершенные близ него законы и порядки. Массового убийцы. Возможно, короля массовых убийств.       Ты буквально кричал каждым своим словом. Просил. Умолял об этом. День ото дня, не зная роздыху. Не правда ли, всё это по той простой причине, что был ты рождён таким? Тем самым, прирождённым убийцей. Это был зов убийцы, запертого в сих тюремных стенах. К чему пытаться отрицать это, если это гравировано лазером по твоему чугунному черепу?       Дарить жизнь, как таковую, отнимать… Айзенграу вновь задумался, глядя, как очередная станция, выложенная подобием туалетной плитки, усыпанным рекламами и граффити, медленно скрывается из виду. Холодный взгляд безразлично скользнул по выполненным автомобильной краской, неряшливым росписям. Почему столь равноценные, естественные процессы оцениваются вами, люди, столь по-разному? По какой причине, но все прочие же, отличные от вас, не имеют различий под словом вашим, когда говорите вы, точно боги, дозволяя сиять лишь вашей истине?       Вы самолично горячо убеждаете друг друга о власти над вами того самого, доброго седого старика на небесах. Затем примеряете на себя его правила игры, писанные вами же. Тем самым низвергая всякий его авторитет. Говоря ему — мы обойдёмся без тебя в делах своих, жалкий символ. Ты лишь набор букв. Некачественный принт на развороте. Маска благоденствия. Но — не высший разум. Ты набор наших представлений о таком. Идеализация именно нашего разума. Символ благого лика наших общих чаяний.       Не ведая в делах ваших того самого идеала добра, что вы сами же и создали — что же несёте вы с собой?       Личную выгоду. Обман. Принуждение. Насилие. Лицемерие. Не эти ли понятия составляют обратную сторону того, что вы обозвали понятием Добродетели? Значит, все ваши понятия о лучшей доле — есть индульгенция для вашего образа жизни, просто на тот случай, если, вдруг, за вашими делами кто-то действительно следит? Чтобы было, чем защититься перед таковым?       Если так, то…       Его мысли сделали новый скачок к осознанию своей роли среди этого социума, внезапно ставшего таким чужим. Внутри Дайма вновь проснулся этот чужой холод. Его пальцы впились в сидение с такой силой, что каркас под ними ощутимо подался, сопровождая это дело хрустом и стоном металла, едва приглушённого дешёвым кожзамом обивки. Это ведь… Это вы, люди, решаете — кому жить, а кому умирать, не правда ли? Во всяком случае, стремитесь к безраздельности в этом. Будь у любого из вас выбор: оставить в живых хотя бы таких, как он, либо же та, что старается быть ближе к нему… Каждый из вас, даже самый, на собственных убеждениях, святой и чистый, одинаково покажет палец вниз. Вы… рвёте у них клыки. Спускаете шкуру. Истязаете и уродуете. Наслаждаетесь этим, за какую бы рутину это ни почитали. Охотники, окружающие себя трофеями. Что вы захотите вырвать из него? То самое сердце? Вот та самая причина, по которой вы были созданы слабыми. С целью нести своей ответственностью за ваши личные жизни — все ваши грехи и боль. Которые, словно отыгрываясь за свою ничтожность, переносите на окружающую вас реальность.       Да что там… Практически всегда вы не в состоянии разобраться даже с тем же расовым вопросом, грызя и отравляя тех, кто окружает вас, совершая глупости одну за другой. Вы ненавидите, отвергаете беженцев, мигрантов, клеймите непохожих на себя. Проповедуя при этом торжество разума — вносите рознь, основанную на цвете ваших шкур, а затем и на многом прочем. Обожая считать друг дружку ущербными, всякий раз ставя во главу угла конкретно себя. Разве это имеет право зваться разумом? Это инстинкт. Биологическая программа. Рознь встроена в вас, точно рестриктор на впуске раллийного болида. Она не даёт вам мыслить шире. Лишь толкает защищать границы.       Даймен скрежетнул зубами, понимая, что чаша его внутренних весов перевешивается куда-то не туда. Нетрудно догадаться, что являют собой отличные от вас, люди, другие расы. Любые, что выходят за рамки вашего понимания, заставляют бороться за место под солнцем, участвовать в естественном отборе, считать звенья пищевых цепей. Для вас все они ещё более вкусная, калорийная пища, нежели вы сами для себя. Испокон веков вам необходим внешний враг.       И каждый раз люди его с успехом находят. Ему пришёл на ум тот самый сын Феррил. Эфемера рассказывала, как этот парнишка, когда был ещё жив, был не так уж и похож своим характером на мать. Кем он был — её сын? Может быть, примерным религиозным деятелем, пившим кровь только по особым случаям, праздникам, мессам, или что там у сатанистов? Давал ли он такую свободу своей природе? Кажется, Эфемера говорила, что он смотрел куда-то выше, нежели только на базисы вампирского происхождения. Ему были интересны теории выхода за пределы этого мира — по которому ступали его, Айзенграу, чёртовы ноги. Вампирша обмолвилась о каких-то «порталах», или чём-то в том же духе, не ставши развивать тему. А перед ним сейчас обрисовался эдакий дьяволёнок, с такой же голубой кожей, и холодными, бесцветными глазами. Такой же длинноволосый. Быть может, обряженный так же, как любит одеваться этот прощелыга-Сэд, то есть, в ритуальные тяжёлые одежды. Могло статься, что и он мог быть не таким плохим парнем. И уж точно никак не дураком, раз интересовался чем-то большим, кроме как выдуванием в подворотне очередного выблядка «королевской» расы. Да кем угодно — но только не заслуживавшим, чтобы его освежевали заживо, как очередной охотничий трофей. Точно тушку какой-нибудь лисы, из которой потом слепят очередное корявое чучело. При мысли о том, как ему выжигали глаза, медленно и со смаком — даже такого неустрашимого убийцу, как Даймен Айзенграу, ощутимо передёрнуло от отвращения.       От сегодняшнего дня загнанный супротив людской расы помимо своей воли — он хотел бы равенства для всех. Слаженной работы. Как единый, чёрт возьми, механизм. Быстрый гоночный мотор, каждый компонент в котором работает в согласии, что, в конечном итоге, приводит к рекордам, победам, новым достижениям. Но легко понимал, что это недостижимые высоты. Такие, которые лежали, похоже, за пределами высот не одного мира. И впереди всего — какое равенство может быть для этих существ, если глядеть на тебя самого, Даймен Айзенграу? Это неразрешимое противоречие.       Посмотри на себя. Чудовище. Грёбаный металлический титан, сама смерть во плоти. Неизвестная, быть может, давно вымершая форма жизни. Мёртвый архетип. Или, возможно, неизвестный вид, вовсе не с этой планеты. А может статься, ты и есть один из Демонов? Однако же, задайся вопросом, Дайм — сильно ли ты отличаешься от тех, кто тебя окружает?       Люди одеваются в ту же одежду, что и он. Потребляют ту же пищу. Катаются на тех же самых автомобилях. Работают на таких же работах. Если бы они только видели его мечты, интересы, радости и горести — нашли бы вы отличия от своих? Кто знает, не пытайся вы унизить, извести, в конечном счёте и убить его — был бы он тем, кем стал теперь?       И ты хотел жить по-человечески? Наивный ты дурень, не глядя в глаза тем сущностям, что завладели тобой. Всё равно, что корову учить летать первым классом, не так ли? К чему всё человеческое, когда в тебе сокрыта такая сила, Даймен?!       Это ли не та штука, о которой каждый из вас тайно мечтает? Не тот ли самый Святой Грааль? Дай любому из вас эти силы, какими бы вы стали? Подумали, вспомнили бы об ответственности, благоразумии, «добре и зле», чести, сдержанности? Ваш ответ, с высочайшей долей вероятности — «нет». В каждом из вас живёт Дьявол. Сатана, которого вы до последнего не знаете и не осязаете. И чем выше ваши возможности — тем активнее он примеряет вашу маску. Тем отчётливее правит вашими рычагами. И даже самые правильные, чистые и непорочные из вас, будь то примерная монашка, или же полный благотворительных начал, бизнесмен-меценат — одинаково пасуют перед этой стихией.       Потому что подобная сила имеет наиболее полное право именоваться стихией.       Ведь именно тот самый Дьявол, если порыться в мыслях ваших, толкает любого из вас произносить это. Раз за разом, воображая себе, что мысль ваша неповторима и единственна. «Мир прогнил до самого своего основания»… Не глядя на то, насколько бы противоположной ни была ваша публичная точка зрения. Кто из вас мог бы сказать о себе обратное? Кто смог бы заявить самому себе «нет»? Сколькие смогли бы радоваться тому, что видят каждый день вокруг себя — полностью, без изъянов, удовлетворённые своим существованием? Которые смельчаки сумели бы совладать с управлением силами стихии, найдя в себе ещё большую силу — оставить этот соблазн в стороне?       Вы, люди… ничем не лучше его, Даймена Айзенграу, безликого чудовища. Лишь только меняете свои маски беспрестанно, облачая свои жестокость, насилие, убийство — покрывалом благих намерений. Подбирая удобные вам личины. Вы не желаете являть своё истинное лицо. Какое? Ему оно было известно достаточно хорошо.       Равно со мной, но огромные возможности пробуждают в вас мессианство. Вы внезапно начинаете верить в то, что спасёте всех, кого пожелаете. Или же, что бывает заметно чаще, в то, что пост верховного судьи теперь всецело ваш.       Вы начинаете видеть себя… Богами.       Каждый из вас, в один ли день, или же через пару месяцев, может быть даже и лет, но придёт к одному исходу. Эта судьба будет равноценна. Потому что затрагивает она ваши базисы и корни, люди. Вы непременно попытаетесь переделать мир в согласии с единственно вашими, разнящейся степени тяжести, заблуждениями. Каждый из вас желает стать тем самым неведомым созданием, что носит титул «Бога». Вне любых ваших отрицаний, за какими вы старательно прячетесь. Каждая единица хочет возвыситься в сравнении с прочими, выделить себя — не столь важно, какую цену придётся за это отплатить. Абсолютно всяк, но одинаково считает посильной такую ношу единственно ему, и никому более. Вооружённые конфликты, противостояния рас, мировые войны… Они одинаково несут на себе отпечаток зачинщика. Раз за разом — отпечаток того самого, самозваного «Бога». Того, кто оказался равнее прочих. Того, кто почитает навязывание своих идеалов за дивный новый мир.       И только лишь всё то, что отвратительно вам, не похоже на ваши идеалы — тоже существует с позволения Бога. В конечном итоге, ноша эта превращается в войну против самих себя. Благие намерения… Какая им может быть цена, если те, кто хотят явить своё сияние всему свету, делая ставки на справедливость и мир — ищут в этом лишь картину собственного великолепного самолюбия и эгоизма?       Вы, душащие себя благими делами, по сути, самые способные и открытые Злу. Талантливейшие из его учеников. По итогу, становящиеся его высшей точкой.       — Теперь я понимаю тебя, Феррил… — одними губами произнёс он, закрывая усталые, больные, полные потаённой тьмой глаза.