Не Преклонившийся

2 июня, Сити, центральный парк. 2.20.       Мотор Камаро вновь ожил. Так же легко, как и всегда. Или, может быть… Он ожил даже чуть быстрее, с потаённой, осязаемо злобной радостью, показавшей безобразную готовность? Почему же именно теперь, когда он всё для себя решил — он противился этому? Так хотел, чтобы этого, вопреки всему, не случилось…       Больше никогда…       По дороге к точке нового отсчёта, какую их грязное трио дружно поставило на приснопамятном центральном парке, Даймен Айзенграу, по своему обыкновению, находился в глубоких думах. Сон бесследно отступил, а он, вырвавшись с работы даже немного раньше обычного, подрагивал от… адреналина, или чего у него там плещется в жилах?       Весь вечер, занятый за отладкой оборудования большой генераторной установки, Даймен знал и видел перед собой только одно. И этим одним были отнюдь не обмотки статоров, сверкающие свежими лаком и медью, или, там, гигантские умформеры, при монтаже одного из которых, прямо при нём раздавило какого-то незадачливого дурачка. Прыщавого, тощего как больная селёдка очкарика, в один прекрасный день попытавшегося не только за онлайн-игрой, но теперь и на производстве показать себя всемогущим, и взявшего на себя роль координирующего действия явно пьющего крановщика. Да только прозевавшего тот момент, когда один из тросов видавшего виды крана, и прежде выглядевший более лохматым, чем прочие, наконец, дал-таки финальную слабину. Иногда естественный отбор бывал справедлив. Он ведь никуда не девался, а, сосунки? Просто затаился, как нападающий зверь — чтобы быть точнее и эффективнее. Этого Даймен, всю смену внимательно поглядывавший на эту штуковину, ждал давно. Даже составил в голове некий тотализатор — кто из присутствующих получит на орехи первым. Оставалось только наблюдать. Что Даймен смиренно и осуществлял, внутренне посмеиваясь и отсчитывая минуты до того, как очередная жилка троса лопнет. Ждать… чего-то… Если эта жизнь заставляет его вечно ждать — быть может, она лишь прикрывается этим, талантливо интригует, ничерта не имея под собой смысла? Ну куда же тебе-то — да без синдрома отложенной жизни, а, засранец? Нет. Видом крови и расплющенных останков Айзенграу удивить или испугать больше не вышло бы и всем миром.       Перед его глазами стояла будущая ночь. И останки… всего двоих.       Он понимал, что дальше ждать попросту глупо. Каждый день вне этой необходимости — что содержит он в себе? Где та самая, чёрт возьми, великая цель? Неужто жизнь его, Даймена Айзенграу, и далее будет вот такой пресной и убогой? И вот, теперь, у него был шанс осуществить хотя бы то немногое, что доставило бы ему истинное удовольствие. Едва дотянувши до звонка, Айзенрау-младший, пока кучка народу кудахтала вокруг свежего форшмака под умформером, из-под которого струились ручейки крови, уже стягивал с себя рабочий комбинезон, и спешил через проходную навстречу задуманному чёрному делу. Он прекрасно понимал, что, после того, как свершится его правосудие, необходимо будет залечь на дно. Насильно вводить себя в режим «работа-дом-работа», ленивая задница. Не подавать виду. И не давать волю своей чёртовой грёбаной силе, приятель. Не быть этим аналогом Халка. И ни в коем случае не искать опасных встреч. Не ждать одобрения. Не просить чьей-либо помощи. Их помощи. Вот что может свести все твои потуги в никуда. Однако, любые свидетели, если они всё же случатся, должны быть подвергнуты устранению. Если, в случае успешного осуществления задумки, информация об исполнителях просочится в полицию, или, ещё хуже, в Бримстоун — а она туда, как пить дать, просочится… Они не должны понять, что тот самый монстр — это он. Не должны знать правды. И тем он больше рискует, ввязываясь в это душистое дерьмо по причине одержимости личными страстями.       Хм. А так ли уж ты одержим, приятель? Может быть, ты сам себе это внушаешь, носок дырявый? Ты веришь в то, что тебе станет легче, если, вдруг, всё закончится так, как задумано? Разве это способно вылечить боль? Разве не глупо рассчитывать на то, что время излечит твою заражённую злом жизнь от содеянного сегодня?       И без того длительное, полное сиюминутной мути родом из его головы, тревожное ожидание в парке, кажется, затягивалось. Это Даймен, оставивший Камаро в нескольких кварталах к западу отсюда, понял на третьем часу утра, неостановимо меря шагами дорожки и площадки сегодня необычайно прохладного парка, как ни странно, но в такое время не пустовавшего. Дождь, мрачные контрасты, тяжёлый сумрак и стужа, характерные, скорее, для осени, готовились основательно его достать. Откупорив бутылку пива, и поминутно к ней прикладываясь, Даймен, не обращая внимания на неприятную морось и ветер, неспешно гулял, уже начиная открыто сожалеть, что вообще позволил всему этому с собой случиться. Кроме того, с каждой минутой росло и его недоверие тому, что его окружает. Всё время озираясь, подозревая за собой классический хвост, или, возможно, ведущуюся слежку, Айзенграу-младший чувствовал себя крупно нашкодившим, а теперь пытавшимся избежать серьёзного наказания, зелёным и тупым как пробка юнцом. Ему было по-настоящему неспокойно. Страшно было даже помыслить на тему того, как если, вдруг, всё вскроется — как намеченное, так и, в особенности, уже им содеянное. Или хотя бы одного приговорённого ими они по какому-нибудь паскудному стечению обстоятельств сегодня на месте не досчитаются. Всё ещё не успевшие атрофироваться отголоски человечности, заставляющие чувствовать вину в том, что он совершил совсем ещё недавно — так и не оставляли его. Заставляли опасаться и сомневаться и теперь. Час от часу сильнее.       Подумай только, засранец, ведь сейчас кто-то плачет и скорбит по тем, кого ты свёл в могилы. Может, в эти минуты кто-то сидит в реформаторский кирхе, часами вглядываясь в скорбные витражи, будто бы желая найти там ответ на то, кто же стал убийцей тех, в ком он видел смысл своего существования. А ещё кто-то, потеряв, например, любовь всей своей жизни, стреляет себе в висок. Помнишь, урод — ведь каждые сорок секунд кто-то добровольно отваливает с этого поезда, на прощание показывая миру своё «фи». Теперь у, по крайней мере, части из них есть полноправная возможность проклясть неведомого убийцу, и возложить на его плечи, пускай и косвенно, и свои никчёмные жизни. То есть, список твоих жертв начинает работать автоматически. Пополняться сам по себе. Какую такую машину имени собственной ненависти сумел ты в кратчайший срок создать и запустить, а, полоумный дебил-Айзенграу? Можешь ли ты считаться и их приговором? Без сомнения. Судьба и для тех, кто тебя никогда не знал и не видел… Эта роль отдавалась в нём лишь прежней эмоциональной тупостью. Его диапазон переживаний, как Дайм давно заметил, был очень узок и груб в сравнении с прочими. Или же желавшими показать себя дико чувствительными. Минуя какой-то барьер, когда переживания должны были бы выходить на новый уровень — слёзы, там, или живое участие в жизни и памяти пострадавших — он чувствовал лишь пустоту. Ничем не способную быть заполненной, глухую, как давно опустевший, проржавевший до дыр топливный бак. Плотоядная паранойя, окутавшая его разум, обладала, похоже, всем набором резцов какой-нибудь белой акулы, не иначе. Она упорно, талантливо одолевала его, здорово притупляя чутьё. И это — несмотря на то, что подобному ему существу… разве престало таковому бояться хоть чего-либо?       Сейчас Даймен Айзенграу, медленно бредший по центру парка, уставленному беседками и скамейками в обрамлении усаженных цветами газонов, с огромным трудом контролировал себя. Именно сейчас он пришёл к мысли, что пребывать в виде монстра, всё же, намного проще и сохраннее. Но… что это ещё за ублюдочный эскапизм, щенок? Ты надумал что, в конце концов? Записаться на дополнительные часы в детском доме, где тебя явно недодержали, или просто и понятно открутить головы этим двоим? С твоими возможностями — это всё равно, что вытащить ресничку из глаза. Ты, учинивший грёбаную гекатомбу куче людей, не боящийся даже прямых попаданий артиллерии — и вдруг стал пасовать перед всего лишь двоими? Держи себе на уме, засранец — добра и успехов эти двое тебе никогда не пожелают. Вернее, приложат все усилия, чтобы отобрать те скромные крохи долбаной добродетели, что ты кое-как наэкономил за каждый отданный бездомным обед. Такие не станут оправдываться. Не станут платить тебе зарплату, батрачь ты в имении того же мистера Северина, и хоть стриги тому кустики по форме долбаных леденцов на палочке. Эта их общая черта — спокойный, полный надменного превосходства, очаровательно усталый взгляд… Этот сорт людей был его моральной начинке не по зубам. И от этого Дайм злился всё больше.       Видите себя живым превосходством, но кто вы на самом деле?.. Какова ваша позиция супротив… стихии?       Вскоре его взорам предстала влюблённая пара, расположившаяся на одной из скамей под большим чёрным зонтом. Кажется, они о чём-то переговариваются. О чём? Уж не о нём ли? А, нет… как всегда: я тебя люблю, никому не отдам, ты — сам свет солнца для меня, давай не спать эту ночь, а утром нагрянем в дешёвое кафе, выпьем чего-нибудь крепкого, а потом порадуемся рассвету на какой-нибудь крыше, только не показываясь солнцу… Мы ведь так хотим быть похожими на вампиров, мать твою. Ничего особенного. Как и тысячи таких же, избравших иной сценарий проведения очередной смены дня и ночи. Новое родство душ, нашедших просто похожих на себя. Нашли место — в такое-то время… Айзенграу оценил своеобразный имидж сидевшего на скамье парня, состоявший из густо усеянной бликующим металлом, чёрной кожи одеяний, белого грима и распущенных, явно крашенных чёрных волос. Хм, классика жанра. Уличные готы. Пристукнутая на все свои проявления тёмная романтика, все дела. Пейте друг друга, пока ещё в состоянии глотать без рвотных рефлексов. Ибо ничто не вечно, чёрт бы вас побрал. Наверное, вы думаете, что чувства ваши все из себя такие правильные, незамутнённые, настоящие, мать вашу?       Настоящие чувства… Все они, как бы ни хотели иначе, но лишь сочувствующие. Робко интересующиеся, порой, боящиеся признаться в этом даже самим себе. Желавшие бы хоть раз в жизни испытать нечто подобное. На деле же — страшащиеся этого. Быть может, более всего на белом свете.       Потому что в чистых, настоящих чувствах нет ничего созидательного. Напротив. Они разрушительны сами по себе. Ни одно из них не умеет приносить человеку счастье. Счастье приносит сбалансированность. Компромисс. Та самая долбаная штука, какую стругают Ангелы своими рубанками на небесных верстаках — адаптируемость. Когда резкие, называемые дерьмовыми, черты сглаживаются некими не менее дерьмовыми противоположностями, что взаимно дополняют, конструируют собой нечто среднее. Ну а в какую сторону перевес — как говорится, майку к своим трусам ты выбираешь сам, придурок.       Айзенграу опять подивился коме своего, обычно живого и резкого разума, вглядываясь в лицо подружки гота, миловидной, такой маленькой и хрупкой блондинки. Эта девочка. Пускай и одетая в эти кожаные шмотки.       Как будто та самая, погибшая от его руки.       Так похожа…       Сейчас он был в ступоре, понимая единственное — голова совершенно не варит. Помнишь?.. Это ведь она всегда тебя ободряла, когда дела твои в университете шли не совсем гладко. Ей тоже не нравился этот гнида-аспирант. Она улыбалась тебе этой лучезарной, чёрт возьми, такой доброй и радостной улыбкой. Помнишь тот её взгляд, что ты заметил, кажется, только через несколько дней? То, как она впервые озорно подмигнула тебе — в этом легкомысленном зелёном платьице казавшаяся столь беззащитной и хрупкой. Две косы и непослушная прядь золотых волос, павшая на лоб. А то мгновение, когда она пришла к тебе в больницу, сделавши это явно по своей воле? Скажешь, это грёбаная чушь, или твоё разыгравшееся воображение, только что обгадившее тебе башку очередной ссаной поллюцией? Да ты ей, чёрт возьми, нравился. Она стремилась к тебе. Похоже, только того и ждала, чтобы ты подкатил к ней на своём долбаном Камаро, и попытался бы выцепить на свидание. Ты ведь не мог не заметить этого, психолог ссаный? Может быть, в иной день вы стали бы отличными друзьями, или, чем чёрт не шутит, даже семьёй когда-нибудь. Такой крепкой и добротной. Как и любая по-настоящему американская. Видеть эту скромную, такую добрую улыбку на её личике… Похоже, это одна из тех проклятых вещей, что поистине бесценны для этого мира. Или для мира, заключённого в ком-то, может даже и в тебе.       Но ты… ты…       Ты убил её. Разделал едва ли не пополам. Как долбаный мясник, которого уже давно не колотит от вида крови, распарывает свежую грёбаную тушку на скотобойне. Даже не блеванул в сторонку. Не валонул с подливой в свои отсутствовавшие на тот момент штаны, мать твою за ногу. Ты, дерьмак, просто сидел и смотрел. Это ведь ты, ублюдок, пытался вычислить, отыскать её исчезающую жизнь по раскинутым внутренностям, как какой-то средневековый выродок-чернокнижник, пытающийся предсказать по виду нутра какой-нибудь плешивой грёбаной козы погоду, или вовсе, там, будущее. Ты ведь один простой, как ржавый шатун на свалке, грёбаный маньяк. Понимаешь ты это, или нет? Только, чёрт тебя дери, не оправдывайся. Даже и не думай. Для орудия массового поражения, что ты нашёл в себе — оправданий не существует. Это по тебе, скотина, плачет дыба, парочка испанских сапог и анальная груша покрупнее, а в кульминации — милый и добрый костерок. И он рад бы даже поболтаться на столбе средь дымных сумерек, наполненных воплями приговорённых — глядя, как разгорается солома под его ногами, да только что мог причинить ему этот огонь? Мог ли он уничтожить его, выжечь дотла, сожрать, как он, троглодит, впихивает в себя бифштекс по утрам? Сейчас Даймен в этом усомнился. А если попробовать колесование? Только… Так ли реально сломать его? Что же может причинить ему боль?       Его личная казнь… Теперь она всегда была с ним. Ласково, так, трепала за щёчку.       В этот момент он с содроганием нашёл себя на том, что в наглую пялится на этих двоих. С каким-то даже преувеличенно озабоченным взглядом. Господи, ну вот куда ты катишься-то, образина?       — Чего уставился, придурок? В бубен захотел? — Кажется, гот его давненько заметил. Ещё бы. Не заметишь тут огромного, одетого в потёртую джинсу, гривастого увальня с початой бутылкой наперевес, торчащего едва ли не напротив этой парочки. На какой-нибудь чёртов арт-объект, произведение современного искусства, или хотя бы манекен — он был похож, должно быть, менее всего.       — Эээ… — абсолютно себя не узнавая, сконфуженно прогудел Даймен, спеша скрыться в глубоких тенях парка. — Извините, ради бога. Уже удаляюсь.       — Смотри не обделайся по дороге, урод, — прилетело вдогонку. Сопровождавшееся звонким, заливистым смехом девчонки. Да что же с тобой не так, Айз?..       Идя своей дорогой, Дайм любовался сиянием тысяч городских огней сквозь тихонько шелестевшую листву. И странный уют находил его.       Подумаешь… Вот ведь ирония судьбы, мать её? Вчера сошедший со страниц каких-нибудь неформальных долбаных комиксов уничтожитель, не поступившийся бы тем, чтобы стереть этих двоих прямо тут, мелькни одно лишь неугодное слово, а сегодня… тупорылая размазня. Прямо вот такая же, как тот стеснительный козёл со своей подружкой на противоположной стороне дороги. В тот памятный день, когда твои дражайшие цветы отправились к тебе обратно с такой же милой сердцу грацией, с какой прилетает кнут по жопе.       Сейчас, когда он, тяжело ступая, бродил по слабо освещённым, разве что в дневное время посещаемым дорожкам парка, Даймену почему-то слышалась вокруг какая-то странная, печальная колыбельная. Точно перестук маленьких ледяных колокольцев. Тихая и нежная, мелодия печали и зла. Шум города в это время смолкал. Правда, этот город умеет петь? Это ведь его голос. Но, может быть, поёт он по-разному для всех, кто может его слышать? Как нечто живое, обладавшее разумом. Душой. Айзенграу-младший чувствовал себя в какой-то чужой реальности. Точно в сказке. Будто бы он — некое сказочное чудовище. Ждущее с минуты на минуту нападения на себя какого-нибудь принца на белом коне, метящего отобрать у него земли, замок, и самое, теоретически, дорогое — томившуюся в темнице ли, али в личных покоях, прекрасную принцессу. Вот, свечи, даровавшие облески на золочёных рамах картин, игравшие россыпями огоньков на старинных мечах и щитах, мерцавшие на дорогом бархате и шелках, медленно меркнут. Наверное, то самое сказочное чудовище засыпало под эти колокольчики, складывавшиеся в недобрую, горькую колыбельную… Какие же чувства в нём пробуждали они? Может быть, застарелую боль, печаль своей участи? Неотвратимость проклятия, изуродовавшего и покорёжившего его. Память о том, как когда-то, невообразимо давно, оно было всего лишь добрым, отзывчивым и радостным, маленьким человечком. Или, может быть, точно таким же прекрасным принцем. Тем, который ждёт своего избавления от руки похожего на него. Мечтает умереть, так как других вариантов у него не осталось. Молит о смерти.       Но никогда не позволит себе уйти без боя.       Как бывает несправедлива судьба. Как неуправляема её стихия. А этот город и впрямь переполнен замками. В котором из них думал бы обитать ты? Не в том ли, самом высоком, напоминающем шпиль, пронзающий небеса? Непомерной высоты, и взаправду живо напоминавшая собой густо украшенный средневековой лепниной, помпезный алтарь, но стройная, изящная башня. Айз усмехнулся, видя её верхушку, выглядывавшую из-за домов и деревьев. Даже здесь от тебя не скрыться. Кто-то опять считает себя богом, не так ли? На худой конец, верховным лордом, чьи владения вокруг, целый город — почему-то всё ещё занимают какие-то, там, людишки. Почему бы не представить, что в один прекрасный день, там, наверху, воспылает Око Саурона, а? Глядя на этот порядок — там ли твоём место, старик? Разве этого ты желал? Глянув на часы, и отмечая, что время уже близится к середине третьего часа, Даймен парой решительных глотков допил остатки пива, и вновь сделал трёхочковый бросок бутылкой до ближайшей урны, бывшей, минимум, в десятке шагов до него. Долго ли ему шататься тут, как неприкаянной душе? Где там эти две шибко важные барышни, позиционирующие себя охрененными бойцами, и как только черти их задницы носят, лишний раз боясь шлёпнуть? Что, в сущности, окружает его? Не то ли самое испытание на прочность, как глаголил его, можно сказать, старший брат, Эндрю? Жмущее тебя в тисках даже таких мелочей. Ждущее, когда же ты, наконец, дашь трещину. Пёрнешь огнём по швам, как наддутый гоночный мотор в миг высочайшей нагрузки, какую он, однажды, рвясь к победе, не выдерживает. И здесь, старина, уж признайся себе — ты был к этому чертовски не готов. Провалил все экзамены этого предмета, пускай и бакалавр из тебя получился такой, что созывалась даже одна большая грёбаная комиссия, проверявшая твои способности на предмет того — честно ли ты всё это святое дерьмо сдал. И лишь главная твоя составляющая… послала тебя на один большой и толстый, метафизический хер. А может быть, именно на сегодня назначена та самая мифическая пересдача? Ну, попробуешь, братец-Айз? Рискнёшь своей чёртовой задницей ещё разок? Давай, охламон, я ведь знаю, ты сможешь. Он, сверкнув крышкой зажигалки, опять жадно затянулся сигаретой, втягивая дым напополам с сырым ночным воздухом в лёгкие.       Почему-то именно сейчас ему опять вспомнились строки книги Эндрю Сэндмена. Замки, чудовища… Так ли уж однозначна их линия? Ты ведь не знаешь, ради чего живут они — эти самые чудовища. Что пытаются доказать своим примером. Почему продолжают существовать вопреки всему.       …Тонущий в солнечном сиянии и стройном, словно смущённом в своей тихой, восхищённой гармонии, хоровом пении — интерьер капеллы будто бы вновь стал таким, каким был тысячелетия назад. Расцветши прежними красками и паттернами цветов. Ветер успокоился, словно бы нарочито замерши в своём благоговении перед впервые совершаемой здесь за столь долгий промежуток времени, настоящей высокой службой пред Великим Предтечей. А лёгкие, кажущиеся пушистыми и тёплыми, крупинки снега всё ещё падали редкими хороводами на, казалось, совсем оттаявший пол святилища. Высоченные своды более не казались брошенными, одинокими и неприветливыми, воздав своё немое почтение предмету их стражи. Тени, тут и там пляшущие в замысловатых сетях пересечений, были словно праздничный наряд, вполне под стать его, Священного Агриэля, тяжёлому, суровому стальному доспеху, словно сошедшему с древних фресок, пергаментов или гравюр. Немое ликование созданий, забывших людские обличия, достигало прежних высот, бывших реальностью до его ухода. Его проповедь, направленная на восстановление как собственного самосознания, так и сознания его почитателей, ныне и впредь вновь медленно обретавших человеческие черты, была успешна, вызвав ощутимые колебания энергетического фона. Волны, заставившие преображаться даже саму реальность. Видение словно бы только что выстроенного дворца, поражавшего своим светом, чистотой и искусством, таимым каждой его частью, окутало округу. Чем заставляя слуг Его Света помнить ещё отчётливее, преисполняясь силы перед новым днём. Дабы продолжить строительство, стремительно возрождая то, что было разрушено человеком. Это было словно напутствие. Подобно новому старту. Более промедлений быть не могло — не бросившие ожиданий, ещё в течение нескольких часов устраивавшие пышную службу, и собрав баснословных объёмов паству со всей округи замкового комплекса, сейчас только закончившие праздник в честь воскресшего Посланца Зари, которого привыкли именовать только Агриэлем, или же Несущим Свет, более не терпя протяжек во времени, поспешили готовиться к новому строительству. Полны решимости восстановить то, что забрала у них война с родом людским, постоянно пытавшимся вторгнуться туда, где их не хотели бы видеть. Стимул был дан, и программа принята в рассмотрение. Теперь, когда Хозяин жил вновь — негоже было портить состояние его внутренней вселенной безвольными руинами, оставшимися от некогда парадоксальных, попирающих человеческие мерки и представления, беспримерных строений. На какие были способны только бессмертные, или же немёртвые…       И тогда он вновь нашёл его. Тот самый, являвший в себе потаённые откровения, светящийся туман. Путешествоваший с ним рука об руку на протяжении всей жизни. Дымка, какая бывает в те моменты, когда рассвет только-только вступает в свои права, первыми лучами солнца подсвечивая собой густой туман, оставшийся после тяжёлой, дождливой ночи. Бархатная, холодная и безмолвная. Как полог некоей колыбели, где недозволено лежать смертному. Лишь сироте. Словно через этот неестественный, чужой свет — к Айзенграу шла та самая фигура. Наконец, туман, вечно скрадывающий очертания и конкретику, кажется, рассеивался. Являя Дайму то, что он так долго оберегал от его глаз. Вернее, того.       Тот самый прекрасный юноша, приходивший к нему в клинике. Тот, что сошёл с иллюстраций умершего писателя.       — Чёрт возьми, да кто же ты такой? — только и сумел выдавить из себя Даймен, искренне надеясь, что это всё вина какого-нибудь не особо качественного пива, в котором, по прихоти случайности и некачественного сырья, оказались какие-нибудь галлюциногенные грибы.       — Ты часть нас, — прошептал юноша этим страшным, рассыпавшимся на тональности голосом, — Одна из граней единого целого и множественного. Частица Творца. И однажды ты отойдёшь к нам. Скорее, чем думаешь ты.       — Это… Это что? Что это такое?! — не унимался Айзенграу, отступая прочь от надвигавшегося на него видения.       Сначала таинственная музыка, потом какие-то невесть откуда взявшиеся речёвки. Ты просто конченный псих, Даймен Айзенграу. Кажется, скоро у тебя и рога прорежутся. Чёрные такие, витиеватые. Можно будет наполировывать, чтобы устрашать ещё больше. Что, ещё не чувствуешь? Ну, подожди ещё немножко. Если, конечно, тебя раньше не упрячут либо в деревянный макинтош, либо в подбитую мягеньким, податливым войлоком комнатку. Вот, гляди. Кажется, все твои идеи на сегодня уже провалились, мадам дружно свалили восвояси, а сейчас приедут добрые медработники, на ходу разворачивая смирительную рубашку.       — Кто ты? — процедил Даймен Айзенграу, впрочем, не особо-то и рассчитывая услышать ответ.       Единый миг — и видение рассыпалось мириадами осколков, обращаясь в малиновую дымку, взвившуюся в небеса настоящим ураганом. И каждая его частица смеялась, плакала, радовалась и грустила… Так, точно каждый осколок этого видения был представлен отдельно. Будто бы в каждом из них жил полноценный индивид. Человек, если угодно. Тысячи и тысячи… Осколки словно бы того самого, Запрещённого Света, сегодня собравшиеся на забытое множеством веков, таинство великого бала. Церемонии, гремящей в честь некоей неизвестной, но поистине великой победы. И миг, в какой они вложили ответ на все его вопросы, звучал, точно молвила его целая армия. Легион.       — Отец. — Сказали, казалось, сами небеса. Отозвались камни. Им вторила гомко шелестевшая листва. В тон ей пропел ветер. Сливая всё воедино, обладая правом голоса, отвечал целый город вокруг них. Алтарь, что заложен был на людских телах.       Это сошло на него, Даймена Айзенграу, объятого виной и болью таинственной колыбельной, точно сияние холодного солнца. С великой готовностью, осветившей его дорогу, новое знание скрылось под его сердцем. На мгновение он, Даймен Айзенграу, словно оказался в совершенно другом мире. Странный, ледяной, покрытый изморозью, но такой живой, зелёный сад. Бесконечно зимнее, бледное, усталое солнце, глядящее в его глаза с таких высоких, почти белых небес. И здесь он чувствовал себя удивительно спокойно. Так, как не чувствовал и дома. Легко и радостно. Он втягивал этот промёрзший, злой воздух так, как не вдыхал и самые изысканные, будоражащие восприятие ароматы. Чувствовал шкурой каждую пылинку. Глаза, видящие каждую молекулу. Лучше… Так, словно ему стоило лишь подумать — и каждый, кто был повинен в его, Дайма Айзенграу, боли — но всяко пропадал бы из его жизни бесследно. Принося с собой отдохновение. Тишину и покой. Ничего не прося взамен. Не ведая корысти хотя бы в прекращении ненависти к нему, мерзкому чудовищу. Пускай он и заслужил эту ненависть. Заслужил более прочих. Но где лежит его вина в том, что он родился таким? Почему вы перекладываете это бремя на него? Почему не можете… просто… оставить в покое…       Направляемые, казалось, чужой волей, ноги сами вынесли ошеломлённого и одурманенного произошедшим с ним откровением Даймена к восточному входу в центральный парк. Где он, наконец, избавившийся от сковывавшего его тело, блаженного холода неизвестного, существовавшего где-то в его разуме уютного тёмно-зелёного сада, заметил смутно знакомый пикап. И тут же его пронзило узнавание. Ну конечно, эта засранка обмолвилась об этом ещё днём, на их приватной встрече. Должно бы уже и понять, что она без особых проблем угнала старый Додж клеившегося к ней в университете толстого неудачника-реднека, алкоголика со своими загонами. И сейчас легонько улыбавшаяся, по-прежнему не снимавшая своих дурацких очков вампирша хорошо просматривалась за его рулём.       — Вы окончательно спятили, что ли, мать вашу? — с перекошенным лицом сунулся в приоткрытое окно Айзенграу, осознавая, что рулить обратно уже явно поздно. Точка невозврата была достигнута. — Какого хера вы вытворяете?       — Просто заткнись и залезай, сраный маменькин сынок. — Презрительно цыкнула на него Феррил, оказавшаяся тут же, на заднем сидении. — От тебя разит, как от вымокшей под дождём дохлой ублюдочной крысы. Эфемера вновь меня разочаровала.       — Предстоит небольшая экскурсия по местам боевой славы, если угодно, — прошелестело эхо голоса Эфемеры, уже повернувшей в замке зажигания ключ. — Тебе будет на что поглядеть, желанный…       И ты до сих пор веришь, что сможешь изменить мир? Такой же недоношенный бог. Прямо как и все эти люди вокруг. Слишком уж они повлияли на тебя, сумасшедший выблядок, Даймен Айзенграу. Что, понравилось быть грёбаным вершителем судеб? Ты неисправим. Впрочем, если совсем-совсем немного… Совсем капельку стараний — да направить в нужное русло…       Это ли не вклад?       — Трогай. — был короткий ответ Дайма, обосновавшегося на пассажирском сидении рядом с Эфемерой.