Не Преклонившийся

      Этот момент был памятен. Страшен для него даже тогда, когда тело его составляла эта бесконечная броня. Всё ещё не спешивший перейти в человеческую форму, Даймен склонился над лежащей среди расщеплённых в крошево деревьев, той самой Рэйн. Эта рыжеволосая стерва, так и не смогшая дать отпор мило улыбающейся Эфемере, которая почему-то отнюдь не боялась находиться рядом с ним, только что уничтожившим всё в радиусе, как минимум, около сотни метров. Эфемера, сейчас стоявшая поблизости, точно экипаж неведомой боевой машины, торжествовавший ныне победу. Вот только не Эфемера стояла перед глазами Даймена. Совсем не она, а та, другая. Её дыхание… Слабое. Хриплое. Бедная девчушка, словно истыканная ножами последнего маньяка. На ней, казалось, не было ни единого живого места. Этот взгляд в никуда. На тысячу грёбаных ярдов. Что же они сделали с тобой? Что… нет… нет… Айзенграу почувствовал, точно злобная, едкая горечь пропитывает его, готовая струиться прочь из него, как истекает ядовитый авиационный бензин из пробитых баков древнего истребителя. Его нутро тлеет. Почему он не мог видеть этого… Не мог достать до них. Не успел. Был медленнее и неповоротливее, чем того требовала ситуация. Взамен ничего не значивших жизней — забрать из его собственной жизни, кажется, что-то, что было ему куда дороже любых других. Дороже тому сердцу, что поселило в него эту призрачную, только походившую на людскую, жизнь.       Это…       Гулкое, клокочущее дыхание чудовища, казалось, содрогнулось, сбившись.       Именно это…       Как и особенно громко стукнуло сердце.       Именно это-то и было интересно тебе, не так ли, Эффи? К этому ты стремилась. Для этого тебе понадобилось столь крупное, внушительное орудие. Чтобы не знать поражения. Не рассчитывать на то, что успех подл, и способен ускользать. Не пятиться назад, изыскивая ту лазейку, в которую он удрал.       Не давать заднюю — так, кажется, ты любишь говорить?       Сегодня твой расчёт был успешен, Эфемера. Твоя игра завершилась победой. Купайся в лучах славы среди собственных войск, что, без сомнения, поделились в этой пастве лишь малой своей частью — пока это доступно тебе. И сейчас даже на его глазах — этих огромных, априори неспособных выражать эмоции, красных прожекторах, чёртовых бойницах, если угодно — были словно бы видны слёзы. Слёзы проявлялись и в его душе. Так, словно водитель танка, наконец, прорвавшись через все блокады и сопротивление, сумевший выйти из ожесточённого противостояния войны целым, и проявивший достаточно мастерства и удачи для сохранения подвижным и своего транспортного средства — мог заглушить его мотор. Как делал это с дрожью в покрытых мозолями и сажей пальцах, видя, что жизнь его, до сих пор не оборвавшаяся — в большей мере, плод случайности. Как знал, что слёзы пережитого страха, который, впоследствии, будет его личной войной, незримо присутствуя рядом всё отпущенное время. Это всё, что осталось с ним. Взамен павшим. Ушедшим боевым товарищам. Взамен бытию человеком. Сейчас именно тот самый оператор боевой машины и смотрел сквозь бойницы. И он плакал. Как и тогда, когда возлежал на одном ложе с этой тёмной, скользкой, и такой соблазнительной дивой, что порочно радовалась своему триумфу здесь же, рядом.       Ей неведомы были чувства чудовища. Те самые слёзы боевой машины. Слёзы её создателей.       Но… Смотри же. Ты обязан видеть и чувствовать это, Даймен Айзенграу. Вернее, тот самый человек в тебе, спрятанный где-то глубоко-глубоко. Нет, он не погиб, и не надейся. Теперь ты видишь? Потому что именно он сейчас заставляет тебя замечать это. Даже эти две сестрицы кажутся сейчас такими живыми рядом с тобой. Рядом с тобой, мисс Рэйн. Даже когда жизнь твоя, кажется, утекает сквозь эту землю. Что же за невероятная, не похожая на других жизнь кроется в тебе? Почему ты не сможешь рассказать ему, сумасшедшему, что только сейчас понял, что он нашёл в тебе?       Он нашёл равного себе. Ту, что сумела бы стать дополнением ему. Той самой силой, что могла направить его разрушительные способности в нужное русло. Эффективнее строить картину боя. Это сердце… Оно ведь не умело ошибаться.       Тебя выбрал Отец, ведь правда?       Сейчас я вижу больше. Знаю, тебе ведомо, как идёт в бой батарея Карлов. Ты знакома с тем, как поражает цель Дора, единожды нашедшая идеальную траекторию. Жизнь твоя всегда была такой же войной. Память, что похоронила собой великие людские заблуждения, не имевшие для тебя никакого значения, Рэйн. Твоей идеей всегда была личная победа. В твоей собственной битве. Той, в которой ты, презрев любые слабости, всегда шла и шла по пятам за тем, кто оставил на душе твоей самую крупную, никогда не заживающую рану. Тем, кто спрятался за людьми, как за ширмой. Тем, кто предпочитал двигать фигуры, играя в только ему одному ведомую игру. Ту самую игру, что, похоже, где-то в самом ближайшем будущем должна будет завершиться, обналичив высочайшие из надежд и свершений. Идеи и способы их воплощения, способные перевернуть целый мир. Я хотел бы заглянуть в его помыслы. Видеть его лицо — твоего врага. Направить к нему свои шаги, чтобы однажды помочь тебе закончить твоё дело. Разрушить его за то, что он смел разрушить тебя. Кем бы он ни был. Вампир ли, человек ли… Частица гения Отца, дарованная вам, живые и ныне живущие, по извечной причине жажды делить, завоёвывать, втаптывать в грязь идущих против…       Она величественна.       Опустившийся на колени рядом с умирающей Рэйн, монстр склонил к ней голову, пытаясь вглядеться в неё. Насытиться её воспоминаниями и чувствами. Сохранить её в себе. Прямо как в «Интуиции», не? Нам с тобой ведь не светит такой прорухи-судьбы? Или порнухи-судьбы? Я уже и не вспомню, прости меня, грешного. Лишь помни… То самое, колоссальное орудие. Кем бы ни были окружающие его, одинаково неумелые расчёты хоть в несколько тысяч человек, но… Вы никогда не сможете использовать все его возможности. Пусть хоть весь мир сыграет в русскую рулетку, желая приручить, обуздать его.       Право это было дано лишь одной.       Однажды. Когда-то очень давно.       Нечего отдать или принять, если смерть внутри тебя. Смерть, пропитавшая тебя. Нет возможности успеть. Закрыть тебя от них. Почему же я желал тебе этой смерти? Именно такой. Злой. Бесчестной. Грязной. Полной тени. Чья воля заставила меня думать иначе? Глаза чугунного чудовища словно погасли, пульсируя свечением, горя лишь глубоким багрянцем. Спи же, кровавая валькирия… Пускай хоть ты не будешь одинокой сейчас. Тебе всегда будет место в этом сердце. Оно всегда будет оберегать твой сон. Что бы с тобой ни случилось.       Знай только последнее. Его завет.       Один день — и все те, кто был ответственен за всё это, окажутся под гусеницами той самой боевой машины, какую они, ошибочно думают, используют ныне во своё благо. Это должно было случиться. Просто часть их с Отцом плана. Который, однажды, вновь позволит всем нам проснуться. И вновь встретиться с тобой, и с теми, кто был избран Им. По праву победителей. Сильных. Способных нести Его волю. Каждый из нас. Всякий. Однажды любой из нас потеряет всё. Без оговорок или индульгенций.       Так говорило сердце в нём. Сердце Отца. А если оно молвило слово — не быть тому, что могло бы ему противоборствовать или его отрицать. Айзенграу вдыхал горький, холодный, наполненный ароматами гибели воздух, что был достоянием этой ночи. Чувства замерли, вновь замёрзнув и утихнув. Поле боя, в которое было превращено имение Северина, ныне лежавшее равномерным слоем обломков, щепок и битого кирпича, было чисто, кое-где ещё мелькая редкими огнями пожаров. Тишина и покой, застлавшие это всё так, как укрывает простыня свежий труп, были абсолютны — похоже, среди выживших, кроме двух сестёр и него самого, не осталось более ни единой души. А вокруг расстилались горы останков и почерневшая от крови земля. И Сити, лежавший где-то вдалеке, казался таким несущественным, мелким и маловажным… Человек вновь остался где-то позади — со всеми своими печалями и радостями. Всё было кончено. Именно сейчас Даймен ощущал особенно ярко — с этой смертью уходит ещё одна, и, пожалуй, наибольшая его частица. Именно здесь был пик наивысшего одиночества. Прежние моменты жизни, когда он взывал ко справедливости к себе, казались теперь жалкими оправданиями собственной убогости. Оправданиями редкостной, недостойной его дара слабости.       Спи, дорогая Рэйн… Сколько бы ни продолжался этот порочный цикл… Однажды мы вновь встретимся.       Вновь встретимся…       — Увидимся в Аду… та, что искала свою правду… Прости за всё. Я и Отец… Наверное, мы желали бы тебе совсем другого.       Её глаза закрылись. И вместе с ними — закрылась и его душа.