Не Преклонившийся

Разрушенная церковь в округе Дон Хилл. Чуть ранее.       Взмах…       Коса вновь прошла через его тело, точно через почерневшую, полную нефти и грязи, мёртвую воду. Как и в любой прошлый раз, каких было без счёта. Не встречая какого-либо сопротивления — точно бы противник состоял либо из воды, либо из воздуха. А может быть, он просто умело ускользал, обманывая их глаза?       Мора не желала верить в ложь, что принёс с собой Запрещённый. Осеняясь святым радением и светлой яростью всё больше и больше. Ты не сможешь бежать вечно, Посланец Зари. Но… Сияние её стали, усеянной золотыми письменами, такой гордой и непокорной перед созданиями сумерек, раз от раза затмевалось призрачным налётом маслянистой плёнки. Разложения. То, в свою очередь, вгрызалось в неё, убивая, уничтожая, и приводя к помрачнению выгравированных в металле слов того, кто выдумал, создал, а затем вверил им это оружие. Каким бы сильным не был незримый оружейник имени Света — тягаться с истинными порождениями Тьмы ему было не с руки. Дампирша не смела отступать, всецело ведавшая, как душа и новое тело её, подконтрольные творения её создателя и учителя, всегда найдут дорогу к жизни вновь — сколько бы Тьма ни пыталась изжить её с путей своих. Веря, что и Светлана, вечно безмолвствовавшая, напоминавшая собой, скорее, талантливое, выглядящее живым изваяние, но никак не бывшее чем-то большим, нежелии просто статуя — не посмеет дать слабину. Эти годы дали дампирше понять — она, Светлана, не так проста. Не все её действия можно почитать за верность. Не каждая её выходка — присяга Свету. Но каждое проявление её характера, её слова, её поведение — тайна для неё, Моры. Вопреки заветам их Хозяина, это злило и отвращало её. Но теперь было совсем не до этого. Сейчас Мора верила светлой верой — сестра не смеет подвести. Она с ней. И будет до того самого момента, покуда последние приспешники Ада и лояльные к Демонам лица будут низведены, падши ниц перед силой Света, подчинённые его доктрине. Всегда и во веки веков.       — Прими это поражение достойно, Посланец Зари! — прокричала Мора, вновь занося свою ритуальную косу над противником, визуально совершенно никуда не спешившим, а просто спокойно шедшим на них, оттесняя всё ближе к алтарю. — В дому Отца нашего, да не посмеешь ты диктовать свои грязные, поруганные обещания!       Воинство дня, строя тактику на окружении противника, вновь вдарило, чтобы только снова удостоиться лишь мимолётной, однако явно отдающей презрением, ухмылки.       Только сегодня преследователи были не одни.       Да-да, всё было именно так — Запрещённого, наряду с двумя жрицами светлых начал, окружали разодетые в яркие, нарядные туники, золото и воздушные кружевные пряжи, крылатые существа, внешностью более всего похожие на идеально выверенные в мелочах, мраморные скульптуры, свойственные, скорее, резцу древнеримского, либо же иного скульптора эпохи Ренессанса. Эдакие «Давиды», «Аполлоны», и прочие образы из-под инструмента, упоённого возвышенными чувствами навроде пьянящей радости и стремительной линии творческого процесса. Инструмента, на сей раз принадлежавшего уже совсем не земным рукам, а чьим-то не совсем и добрым помыслам. Блиставшие этим ярким, тёплым светом, заставлявшим, казалось, саму ночь расцветать ярче, чем день.       Многие десятки.       Как, откуда, и при каких таких обстоятельствах состоялся единовременный массовый побег мраморных изваяний, пестрящих добрыми килограммами золота и камней по рукам и ногам, а кроме того ещё и выказывающих удивительно бодрые и живые кондиции всеми своими неестественными телодвижениями — разбираться интереса у Запрещённого не было принципиально. Просто потому, что он знал их генезис. Именно это и являло собой прямое и несомненное свидетельство индоктринации — как простые люди, под воздействием программы Высшего Ангела, расстаются со всем человеческим, и, единожды свершив ритуальное самоубийство, безропотно создают из себя тех самых Ангелов. Насильственно внедрённая в человеческие умы, слабые и неподвижные от природы, мощная подоплёка грозного Света, стиравшая всяческую наследственность, личность и мысль. Машина по созданию послушных, без тени эмоций и страха, инструментов. Так, как из ранее живой кости животного, древний человек делал свои нехитрые орудия. Ангелы, под ударами слуг его, пришедших вместе с ним в тот миг на поле брани, попросту воссоединялись из разбросанных останков вновь, и, ни капли не сбавляя решимости, шли вперёд. Они не умели отступать или мочь быть устрашёнными.       Эти античные маски безразличия, выписанные чужой злонамеренной волей на их лицах — были олицетворением смерти. Нет, не той, что была, допустим, воспеваема всяческими коллективами, создающими тёмную музыку, а, скорее, той, что была свойственна оружию. Машинам. Не имела души. Не имела в сухом остатке ни тени человечности, ставя крест на всяческих попытках приписать себе романтичные, вполне себе людские олицетворения.       Приведшие с собой множество подконтрольных вам людей, принявших ужасную участь стать Ангелами, подчинёнными воле Отца вашего…       Лёгким пассом руки отбросив нескольких тут же рассыпавшихся в светящийся прах Ангелов со своего пути, двигаясь к центру храма, Посланец Зари был серьёзен и спокоен. Позииция Света всегда противила ему своим бесконечным, злостным фанатизмом, в конечном итоге, стиравшим любой разум во имя своего создателя.       Сёстры Люпеску… Глупые животные. Зачем же вы стремитесь жертвовать ими, верными слугами вашими, бывшими когда-то людьми, ежели так желаете даровать им, таким же людям — жизнь, прощение и любовь? Цели твои, Враг наш, не имеют даже надобности в расшифровке.       Вы ничем не лучше.       И, наверное, так продолжалось бы ещё долго, если бы, внезапно, утро, в который раз делимое между самыми различными сторонами, не оказалось поглощённым такой густой тьмой и нефтяной плёнкой, что сам Свет, не просто казалось, но и отчётливо виделось — сжался и отступил, болезненно огрызаясь и шипя, как искалеченный хищник-одиночка против целого стада потенциальных жертв, явившихся ещё более опасными хищниками… Стены, отрицая всякую чужую диктатуру, оползли плотоядными, глубокими тенями, воющими и рычащими, движущимися точно живые. Останки потолка, провалы бытовавших разрушительных последствий яростной схватки противоборствующих сторон были обращены в чёрные, полные разложения и ужаса, скелеты, облачённые уверенностью и чёрной иронией самих задворок Преисподней, вызвавшейся быть новым арбитром в этом споре. Луна, вместо пронзительного белого, неестественно пристального и чистого цвета, одномоментно скатилась в не менее вызывающий кроваво-красный, презрев и растоптав любые возражения созданий Света.       Оттесняемая к самим ступеням, когда-то ведшим к аналою, где всё ещё плескался в своей первозданной силе и чужеродности Свет, вся когорта Ангелов, которой касалась ожившая, полная древней ненасытности и голода нефть, волнами идущая по разбитому и загаженному полу помещения, поглощая под собой всю чужую жизнь и следы борьбы, впитывая и пожирая собой всё живое — поспешила, было, отступить. Однако была безжалостно, решительно и пылко сметена тяжёлыми, мощными волнами, бьющими в их сверкающие тела — разбивавшие бывших сектантов, точно пустые стеклянные бутылки, и всасывая в свои могучие валы… В единое мгновение всё воинство Света оказалось начисто уничтожено и пожрано Тьмой. Той самой — первобытной и могучей. Предшествовавшей любой способности видеть контрасты.       — Как долго нам ещё ожидать, — тихим, полным скрытой силы голосом произнёс Запрещённый, вновь принявши облик атлетичного юноши с бесконечно длинными, темнее самих первородных пределов космоса, волосами. — Какой порой поймёте вы, Дети Божьи, как не в силах или ведомости вашей дать полноценный, способный взволновать наше самолюбие, бой нам? Как скоро вновь познаете вы ту саму боль, что, однажды, унеся ваши истинные жизни, предложив им подлинного творца свободы вместо лживого Света — так и не вернула вам истинную жизнь и теперь? Сколь далеко простираются помыслы ваши, семя Врага нашего, коль скоро не страшны вам притязания на роль судейства, что возжелали вы вобрать в себя, попытавшись отнять от Судьи Изначального?       Мора и Светлана, до сих пор не желая уступать, казалось, давно мёртвому архетипу, оказались окованы неизвестного рода кандалами, чья чёрная сталь тлела льдистыми письменами. Их принесли с собой эти двое. Его извечные прислужники. Хорошо им знакомые. Даже слишком.       Мужчина и женщина. Проклятые. Отродье Преисподней.       Глаза Моры гневно сверкнули пронзительной голубизной, которой вторило янтарное свечение глаз прихлебателей Тьмы, на лицах которых застыли кроткие, спокойные улыбки.       — Тебе не сдержать нас! — гневно крикнула дампирша. — Рано или поздно — но ты будешь свержен в забвение снова! Мы ни за что не отступимся от своего, Денница!       — Кто же из вас прочих, своими лживо-светлыми желаниями питавший нас, — мрачно возвестил Посланец Зари, вышедший в самый центр средокрестия, — Сможет воспрепятствовать нам теперь, если ваш Бог не сумел?       Запрещённый вновь воспарил в воздухе, озаряя сиянием хладного светила жалкие, угрюмые останки одного из домов Света, как и приписанного к тому воинства.       — Или же… Их устами молвишь ты сам, Небесная Святыня? — смотрел куда-то в бесконечные небеса он, ни в коем разе не видя угрозы в тех, что были, усилиями его слуг, сдержаны и обездвижены. — И в этом миге… Яви же нам своё сияние, Враг наш. Брат наш. Разрозненное однажды, вместе с нами, теперь же — подобно нам, мыслящее стать единым целым. Нашедший пристанище своё в тех, чьи души украл ты у самой смерти, выстроив тела их, как строит человек храм для тебя. Схоронившись за обманом, принудивший их к бесконечному существованию лишь во славу тебе и твоей небесной, великой гордыне. Яви же лик свой — тот, кто воздвиг памятники самим себе, но в каждом живя осколком тебя и душ твоих. Так же, как багрянец сияния Вечерней Звезды, составивший нашу боль и ярость, когда смел и способен ты был составить настоящее полотно боя с нами, имей смелость проявить волю свою в небесной лазури Пламени Рассвета, говори с нами кровью твоей. Лишь знай достоинство показаться вновь.       Одновременно с тем — дорогу перед сёстрами-дампиршами, слугами Света, немедленно закрыли необозримые, шипастые и решётчатые, словно вымазанные сыростью и маслом, тяжёлые крылья. Вокруг каждой перемычки, каждой линии, и каждого сантиметра которых увивались искрами и лучами, казалось, многие миллиарды километров древних текстов и печатей. Тщательно закрывая им путь, точно оберегая Запрещённого от тленного влияния чужеродного Света, смевшего насмехаться над призванным к его новой жертве миром. Глядя на ваши извращённые понятия, стоило ли ему задаваться вопросом, что есть любовь, красота и правда в разрезе этого воинства? Какова подоплёка их деяний? Разве не так уж и невозможно знать, чего недоставало их безупречной, на первый взгляд, логике?       Как было испокон веков, но любовь и красота однажды правили миром в одной упряжи с разумом, что был единственно, по праву старшего, поставлен над ними. Однажды будучи ими же и свергнут. Непослушные дети своих начал…       Наконец-то…       В этот момент любые посторонние шорохи смолкли. Одновременно — всё вокруг внезапно озарилось чистым, тёплым, абсолютно белым светом — точно предо всей этой богадельней, внезапно, открылись сами врата Рая.       По полу, напоминая стремительно рассыпавшийся из ниоткуда песок, побежала зелень, и, невиданное дело, тут и там, в трещинах, пробоинах пола до самой земли — занялась бурная растительность. Настоящая. Зазеленела трава, из-под плит пола протянули первые ветви небольшие деревца и кустарники. Апофеозом же неестественного лета в черте мёртвой церкви — стали распустившиеся тут и там, яркие, красивые и полыхавшие силой жизни цветы. Красные, жёлтые, голубые, белые — их цвета были словно мазками свежих масляных красок.       Помимо неестественного света, вобравшего в себя силу абсолютно настоящего Солнца, воздух наполнился ещё и неким призрачными, крайне напоминавшими церковные, песнопениями, точно где-то над ними, над их миром — сошла великая благодать. Огонь. Здравость. Мужество и величие.       Мора неотрывно смотрела в это сжигающее, бесконечное свечение. Смотрела, и всё больше приходила в то самое, хорошо памятное ей, чувство святого повеления. Будто бы её наполняло собой тепло, добро и спокойствие. Словно, как в старые времена, дампирша попала на ни какими прежними мерками неописуемую в своей объёмности и возвышенности, торжественную литургию.       И, казалось бы, всем им было так хорошо и легко, светло на душе… Она буквально видела это по лицам Светланы и тех ещё Ангелов, что были не изгнаны явившимся сюда, и осквернившим дом Отца Дьяволом и его приспешниками.       И опять. Светлана… Почему в следующий же миг она выглядела столь печальной? Сокрывшей боль в себе. Мора недоумевала. Её родная кровь, обычно бесстрастная и ледяная, сейчас же — точно отшатнувшаяся от болезненной пощёчины. Важнее любых прочих. Такой, какую наносит кто-то очень близкий тебе. Что же таишь ты в себе, сестра?..       Наконец-то… Запрещённый улыбнулся чуть шире. Всё бы хорошо в вашей логике, сыны Света. Вот только… Кем же ты станешь, ежели благо это будет бесконтрольно плодить самое себя в душе? Кем могли бы назвать себя вы?       Красивейший, мелодичный, звонкий, словно совместивший в себе глас талантливого, совсем ещё молодого юноши-певца и целого огромного церковного хорала, мягкий голос, объявившийся за спиной удовлетворённо закрывшей глаза Моры, податливо, с едва заметной укоризной и бездной всепрощения, молвил…       — Нет нужды в насилии, однажды заблудшие, но, манимые волею Света, прозревшие слуги наши. Время подошло. Мы всегда следили за тем, чтобы ни единая напасть не сделала больно вам, светлые надежды. Понимавшие свой истинный потенциал — да пребудут в мире и покое, покуда наш глас не прозвучит для них знаком к пробуждению…       Сколь бы ни был прикрыт этот глас фальшивой молодостью — никак не младше он был, нежели тот, что принадлежал Посланцу Зари.       Те самые развалины церкви на Дон Хилл, ещё недавно наполненные смертью и злом сверх любых известных мерок и понятий, наполнил истинный, высший свет.       Но Свет сей был неумолим. Претерпевающий всякие опровержения, резкий, усечённый в полутонах. Насильственный, не терпящим никаких возражений. Противопоставлявший себя настолько супротив любого спектра темноты, насколько готовый поглотить каждого несогласного попросту с потрохами. Бесследно. Теперь понятно, почему он был нездешним? Потому что он имел столько же безапелляционный взгляд, каковой имеет лишённое любых экранов и фильтров светило — огромная, бездушная печь, порождавшая безжалостный, убийственный свет и такой же смертельный огонь. Печать равного с первобытной Тьмой повиновения и подчинения души всякого, кого касалась её, осенённое личными заверениями, начало. В этом и крылась отстранённость происходящего. Для этого мира в целом.       Сияние это бытовало гораздо более чужим, нежели тёмная, погружённая в первобытный хаос, почерневшая от нефтяных фракций и разложения, истина Запрещённого.       Там, где встречаются Свет и Тьма? Нет, нет, прошу вас, только отбросим ложные аллюзии на тот самый, перфорированный бесчисленными религиозными буквоедами, каноничный Конец Света, ибо его время наступить ещё не успело — по всем правилам. Скажем так… Разговор тет-а-тет. Если это и было применимо к их природе, то ныне безошибочно и правдиво, как ничто другое — оно свершалось здесь. С одним лишь исключением. О том, чтобы не противоречить друг другу, речи не шло, и, в ближайшем обозримом будущем, иначе складываться и не собиралось.       Ибо на территории хора, у границ аспиды, стоял…