Не Преклонившийся

Через несколько дней, утро. Квартира Даймена Айзенграу.       Весь вчерашний день его преследовала одна-единственная навязчивая идея. Липкая, как размазанный по паркету лимонный пудинг. Кажется, с ней он готов был в обнимку провести и этот, новый, и, наверное, не менее мучительный день. И была она до неприличия проста.       Есть человек — и вдруг его нет.       Как в игре «Стукни суслика», по головам каких ты должен влупить молотком от души, чтобы их усмирило, засранцев юрких. Вот он есть — а вот уже и нет. Поедая скудный завтрак, состоявший из такого же скудного стейка и привычной дымящейся чашки кофе, Даймен чувствовал себя воистину ужасно. Как будто и не спал ночью ни секунды, а только опять вкалывал на этом грёбаном химзаводе, где работы почему-то никак не желало убавляться. Удивительно, и как он только дожил до этого уикенда?       Вокруг него царила атмосфера долгожданных тиши да глади. Того и гляди — и всё забудется, позволит вернуться к прежним привычкам вновь. Органы правопорядка пока не спешили трогать как его, так и отчима, а значит, можно было продолжать молчать. Без возможности проболтаться за парой пива в каком-нибудь сраном пабе вроде Коровы О’Лири. Без помрачающих твоё и без того тёмное и сырое, как погреб заброшенного колониального дома, шаткое сознание воплей раскаяния в ночи, которые будут непременно подслушаны соседями, скорыми на запуски в кругосветный полёт любых сплетен.       То самое молчание, которое однажды трансформируется в безынтересную грёбаную историю. Фантазию. Болезненные воспоминания, которым суждено быть забытыми. С возрастом они высыхают, дряхлеют и черствеют, как негодная плоть старого пердуна. У них всё меньше возможности добраться до тебя. Меньше сил, ведь даже самый сильный хищник рано или поздно познаёт немочь. И тем меньше будет у них решимости, чтобы вновь впиться, жрать тебя заживо. Надо лишь перетерпеть…       Суслик. Норка.       Айзенрау-младший, опять осознавая, как кусок стейка не лезет в горло, устало выдохнул. Вот рассуди, приятель. Есть жизнь — и вот, есть смерть. Противоположные состояния. Братья-близнецы. С одним лишь отличием — в этой, новой, и, одновременно, такой чертовски старой игре — жизнь, короткая как один пьяный вечер, однажды исчезнувши, не может быть возобновлена. В конечном итоге, на костях любой жизни остаётся пировать только холодная, точно с северного долбаного полюса, смерть. Недвижима. Необратима. Всеобъемлюща. Тебе ли не знать об этом, дурень?       Кто может выбраться из цепких лап смерти, однажды уже забранный ей, казалось бы, безвозвратно? Знаешь ты таких, засранец? Ну? Чёрт возьми, а если попробовать порыться не только в ворохе этой однотипной фантастической писанины? Кто же способен на такое?       Даймен хватанул по столку кулаком, отчего вся нехитрая посуда, коротко звякнув, точно разом подпрыгнула. Внезапно ярость в нём возрастала.       Кто может жить вновь? Кто?       Суслик. Норка. Дайм с досадой хлопнул дверью в комнату.       Норка. Суслик. Хотелось заслониться от этого бреда подушкой. Утонуть в чёртовом, внезапно очень жёстком диване. Выпасть в окно, в конце концов.       Норка. Суслик. Грёбаная норка. Нет, этому не будет конца и края. Рядом ещё и стучат, шумят, что-то сверлят — ремонтные бригады, прописавшиеся здесь после его короткого перформанса в заброшенной квартире, пытались кое-как придать пострадавшему зданию прежний вид. Заставить бы только их отремонтировать ещё и его извилины, что ли? Айзенграу на полном серьёзе был готов даже приплатить за это. Только бы избавиться от этого белого шума в голове…       Да что ж такое творится-то, а?       Волевым движением распахнув окно в квартиру, он позволил своим лёгким наполниться свежим, влажным утренним воздухом, который сегодня прочно пропитал дождь. Косые трассы капель. Точно весь мир вокруг — лишь потёртая фотография. Они похожи на следы наждачного камня на свежей, выведенной поверхности какой-нибудь крупной детали. Так, словно и этот мир кто-то непрерывно скрёб наждачным камнем. Вот сейчас. Чёрт. Как же всё это разъяснить самому себе? Даймен уселся на предусмотрительно пододвинутый к окнам стул, глядя почти бесцветными глазами куда-то в серые, тяжёлые небеса. И чего только тебе не хватает? Возвращения в привычную, людскую жизнь? Кажется, именно об этом ты сейчас и мечтаешь, правда? Дайм непроизвольно кивнул. Это ведь совсем не так уж и просто, не так ли, старик? Спешишь вернуться только ты. Но не она, та самая привычная жизнь — к тебе. Подозревая в себе изгоя столько лет, сталкиваясь с извечным, казённым дерьмом окружающих тебя — насколько ты можешь ютиться среди них теперь? Когда вновь мелькнёт где-то в небе искра того самого, чужого сознания — и ты будешь призван гореть вновь? Этот ужас… стал его единственным постоянным гостем. Теперь, когда, кажется, недалёк тот день, когда ты можешь потерять всё… А что же есть у тебя? Один только отчим, не так ли, засранец? Ну не считать ведь твою квартиру, машину, работу — за то, что может затрагивать твои личные настройки? Это преходяще — каким бы блядским даром божьим ты не посчитал бы это, чёртов друг мой. Но если вдуматься, и принять во внимание твою настоящую природу… А было ли у тебя что-то, хоть когда-нибудь?       Он затих, слушая тихий шорох дождя. Настоящего, излишне осеннего дождя.       Осень… этой осенью что-то случится.       Откуда он знал это — Даймену и самому было неясно. Было просто… чувство. Уверенность. Смиренное ожидание. Попробуй представить, приятель. Если, вдруг, из твоей жизни исчезнет последний хлипкий мостик, связывающий тебя с родом людским, твой отчим… Кто займёт его место? Кто способен взвалить на себя подобную ношу? Кто заставит его гореть… Только не дружеское, не лояльное и не прощающее чувство. Не создание доброты. Наверное… только то самое сердце. Вернее, тот, кому оно принадлежит.       Ведь если верить Эндрю Сэндмену…       Однако сейчас Айзенграу спешил забыть. Уйти прочь, как можно дальше от того, что узнал. Этому не должно быть места в нём. Теперь. Здесь. Как это блядски сложно, кто бы мог подумать. Кто ещё сталкивался с тем, что выпало встретить единственно тебе, а, чёртова задница? Хм, да ты уже и забыл те деньки, когда любил прихвастнуть о себе, обзывая себя именно так. Кто ты теперь? Кто угодно, только не тот, к кому применимы человеческие же наименования. Как же простая людская, полная каких-то простых, сиюминутных вещей жизнь понятна, легка, проста и привлекательна. О да, засранец, тебе ведь есть с чем сравнить… Кажется, Эндрю мог похвастать ровно тем же самым. Когда бы только смог быть равной ему машиной смерти, а не трясущимся за свою уникальность, визуально жалким чудиком, денно и нощно что-то строчившим в своих бесконечных черновиках. У него были иные задачи. Иные взгляды на мир. Иная душа, если угодно.       Одна из душ. Одна из… составляющих единое целое.       По одной из немногих привычек, что ещё не спешили оставить его, Даймен глубоко затянулся сигаретой, краем глаза оценивая, что пепельница опять полна до краёв. Слегка сильнее откинувшись на стуле, он взгромоздил ноги на подоконник, совершенно не заботясь о тех, кто случайно может оценить одетого в домашние обноски качка, по всей видимости, вообразившего себя каким-то великим детективом из старых кинолент. Он устало закрыл глаза. Помнишь тот момент своей внутренней борьбы? Ну, вспоминаешь? Видишь теперь, что представляют те брошенные поля, заросшие холодной, тяжёлой зеленью на фоне сероватого неба, кое-где забранные старинной, разрушенной железной дорогой и разваленными заборами?       Это полигон. Там, откуда ты пришёл. Там, где ты встретишь забвение. А ведь иногда там бывает такое уютное, ясное и яркое солнце, и тогда всё как будто замерзает. Только этот светлый, сверкающий стеклянной крошкой песок. И остовы мёртвых автомобилей. Разрушенные гаражи. Брошенные хозяевами, никому более ненужные руины, в которых нынче живёт безнадёга. Уютный, такой светлый, высушенный временем кирпич. Бетон. Словно остовы апокалиптических чудищ. И ни единого звука. Всеобъемлющая тишина. Та, что позволит думать вновь. Позволит вспомнить. Кричать в те самые небеса, веря в то, что никто более тебя не услышит. И однажды найти себя на том, что ничего и не произошло. Ничего не случилось. Может быть, вновь на короткий отрезок времени суметь навестить этот неспокойный, шумный, такой быстрый и кипящий мир человека.       Влезть в чуждую тебе шкуру, чтобы осветить себя иллюзией жизни.       Вчера он опять видел ту странную девочку, столь напоминавшую ему ростовую куклу невиданного уровня изящества в исполнении. То самое хрупкое создание, закутанное в старинные, богатые одежды черного цвета, что в один прекрасный день навестило их с Сэдом, когда они распевали непристойности на крыльце дома отчима. Казалось, подуй лёгкий ветерок — и её унесёт.       Но вот что заметил он именно теперь, так это её глаза.       Точно такие же, как и у его старого незримого приятеля. Янтарные. Тлеющие где-то в глубине каким-то недобрым пламенем.       Нет уж, сестрёнка, ты совсем не похожа на человека. Да и с каких таких разбитых яиц ты вдруг им можешь быть, если видит тебя только он один? Грёбаное привидение. И что ты тут забыла? Кто-то отобрал твоё сердце, однажды сведя в могилу, а теперь ты ищешь отмщения? Хм… пожалуй, все мы ищем именно его. Так или иначе, но каждый, кто мельтешит вокруг — найдёт пару-тройку поводов для того, чтобы перегрызть ближнему своему глотку. Ну а ты? Да, ты, заблудшая девчушка, которую наверняка обыскались чёртовы грёбаные родители или служба опеки? Кто ты такая? А, да у тебя ведь даже имени нет… Именно это мелькало в его голове, когда, пасмурным вечером того же дня, Даймен Айзенграу прежде пожелал себе нажраться в говно в центральном парке. Вместо этого — встретивший ещё один пережиток своего безумия. Благодаря чему заставить себя употребить очередную бутылку пива он так и не сумел, и та прямо сейчас покрывалась инеем в холодильнике. Интересно. Может быть, эта девчушка была ничем иным, как призраком бездарно, злостно и беспощадно выпитого им спиртного?       Однако девчонка опять бесследно исчезла — стоило ему только неосторожно отвести взгляд на какую-то очередную безделицу. Вновь оставив его со своими вопросами наедине.       Предшествовавшим же тому знаменательному событию днём — Дайм всего лишь бесцельно гулял по городу, наплевав на всех вообще, и просто воткнув наушники с громко орущим в них металкором в уши. Иногда действительно стоило отходить от прежних безраздельных увлечений железом и хардроком. Эти безжалостные эмоции, выплески чистой энергии, выраженные в едва ли не уничтожительной музыке — были, в каком-то роде ничем не хуже. Создавалось полное впечатление, что уж эти-то ребята точно понимают его, грёбаного Даймена Айзенграу, не менее разрушительного и злобного, нежели их творчество. Он шатался преимущественно по центру, зачастую не замечая вокруг себя никого и ничего. Просто плывя в толчее, подхватываемый её течением. Смотря в никуда. Дайму было странно уютно здесь. Это ли не способ окунуться в ту самую, потерянную людскую жизнь? Позволить им рулить тобой. Позволить управлять боевой машиной, сегодня переплавленной в какую-то дохлую чёртову малолитражку. Куда же его вынесет новый прибой?..       В этом забытьи Айзенграу и не заметил, как кого-то случайно толкнул.       — Извините. Я совсем не хотел, — он помнил свои тихие, несмелые слова как сейчас.       — Да пошёл ты нахер, козёл! — донесся до его ушей нежный, милый голосок такой же милой и симпатичной шатенки, явно куда-то очень спешившей. Голосок, сейчас сведённый пустой, сиюминутной бытовой яростью. «Дежурная ярость» — как называл её Даймен.       «Until death do us part. We'll rot hand in hand.»* — вновь раздалось из наушников, как только они вновь оказались в его ушах.       Вот так всегда. Негативная реакция пострадавшей была для него не в новинку. Потому не вызвала ничего, кроме по-прежнему пустого взгляда в спину спешно скрывавшейся в толпе девушки.       Эти дни были полны траура. Все вокруг нервничают, боятся, не думай сомневаться. Весь этот город сегодня как на иголках. По чьей причине, как ты думаешь? Почему бы и не представить, что предмет их самых жутких страхов и ненависти как раз сейчас трётся между ними, как какой-то, мать его, сыр в масле? А если заставить себя обернуться прямо здесь? Ну, как ты считаешь, как они отреагировали бы на это? Принялись бы молить и извиняться, твою-то налево? Снова тянуть эту дерьмовую, как ни один каучук из китайской покрышки, резину? Нет. Они юркнули бы в норки всем миром. Но лишь стоит им набраться чуть больше сил, добиться схожих кондиций… И тебя погонят прочь. Сместят с твоего «хлебного», можно сказать, места. Начнут душить друг друга за малейшие прегрешения. Воевать за истинную, безраздельную власть. За идею. Религию. Они всегда найдут — за что. И уж поверь — тебя они будут преследовать всюду и везде, всем миром. Зло этих существ иррационально. Зачастую абсолютно. Так как строится с перекосом на мелочах, упуская общую картину. Начинается от банальной затаённой обиды. Пощёчины. Грубого слова. Каким бы не был благородным общий мотив, идея — её воплощение в лице людей напрочь извратит и перестроит её в нечто бесформенное, безжалостное и вечно голодное.       Таков ваш Бог. Это его вы строите раз за разом.       Только доброго и справедливого Бога не существует в прямом смысле этого слова. Убийствам ведь нет оправдания? Вам хочется думать именно так. Вы кипите праведной злобой к тем, кто убивает. К очередному поехавшему на первых полосах газеты. К диктатору, топящему своих врагов в крови. Но каждый из вас готов оправдать себя. Как самое дорогое, что есть у вас. Или же, например, кого-то, кто дорог вам. Вы будете пытаться до самого конца, какой-то своей частью не веря во все те улики, что красноречиво говорят против того, кого вы пытаетесь вытащить из цепких клещей правосудия. Не будем мечтать о его грёбаных разновидностях. Так почему же никто и никогда не вступается за вас тогда, когда это действительно необходимо, дети божьи? Именно тогда, когда твоих сил недостаточно для преодоления угрозы. Тогда, когда ты один. А если кто-либо и вытаскивает вас из задницы — то точно такой же, как и вы сами. Чистая случайность. Без альтернатив. Без расчёта. Пустая, и такая же бессмысленная. Сегодня — один выжил. Завтра — второй умрёт. Этому кругу нет конца и края. Он не зависим ни от каких внешних факторов. Не подконтролен вам самим. Не зависим и от ваших богов. Не потому ли, что те самые боги забыли о вас? Или же… преследуют какие-то свои цели. И тогда каждый из вас представляет собой лишь инструмент. Один из.       Инструмент…       И сейчас, находясь во вполне себе безопасности и покое, Даймен, созерцающий окружённые тёмными, сырыми и холодными высотными строениями, печальные небеса, не узнавал себя. Воспалённые глаза болели и слезились. Кажется, его били приступы какой-то излишне высокой температуры. Психология жертвы, заставлявшая его раз за разом мимикрировать под простого человека, вилять, таиться, извиняться и вести себя странно угодливо — похоже, начинала прочно пускать корни. Кажется, это было прямое следствие борьбы чудовища и человека в нём. И, должно быть, с этим стоило бы что-то сделать. Нельзя вечно поддерживать обе стороны. Двойная агенция, в конечном итоге, подлежит лишь уничтожению во всех смыслах. В данном случае — сильнейшей стороной. Можешь ли ты здесь и сейчас поручиться за то — каковая из них сильнее? Ты ведь не Иисус, чёрт возьми! Он, вновь прикрывши глаза, что безбожно жгло, на какое-то время задумался. Не найдя ничего более удачного, нежели вновь усесться за книгу Сэндмена. Она шла весьма медленно, но плавно подходила к концу. Сейчас Айзенграу-младший почему-то думал только об одном-единственном: чем ближе конец этой книги — тем ближе осень.       «А что же Иоганн Баттлер? А ничего. Похвастаться ему было решительно нечем. Ну вот совсем. Убежавши от исполнения приказа Грэйва Де’Ларвенна, надеясь тихо и мирно смотать удочки под шумок свары в главном цеху, ещё до вторжения в него перебравшись в соседние цеха — он воспользовался моментом, зацепив с собой из казармы оставленную без присмотра сумку с деньгами. Надеясь под покровом ещё державшей позиции ночи добежать до машины окольными путями. Дабы попросту свалить отсюда на всех парах, хоть куда-нибудь — как делает всякий душевный паралитик, когда обстановка слагается совсем не в его пользу. Он не был оригинален, встретив по пути похожих собратьев по несчастью. Только вот почему же ему не повезло точно так же, как и всем прочим? Некое потустороннее вмешательство? Не иначе, только разве что оно самое… Силы его стремительно слабеющих рук едва хватало, чтобы с трудом держать пистолет, казавшийся сейчас вылитым из цельного куска свинца, или ещё чего-то потяжелее. В глубине просившейся на волю души он осознавал, что рана, полученная им при том мощном взрыве в главном цеху… она явно серьёзнее, чем он думал поначалу, пытаясь бодриться и смотреть в оба. Проделанная отлетевшим в него куском кровли, с глухим всхлипом и треском впившимся ему прямиком в живот — такая беда не церемонилась с тобой. Перед глазами упорно мутнело, свет утра казался даже слишком ярким, а двигать конечностями было всё труднее и труднее. И слабость эта накатывала уже поминутно, вырывая из него последние резервы. Надо было скорее выбираться отсюда, до первой неотложки, хотя бы сделать банальную перевязку… Но эти ублюдки, непонятно почему вновь стоящие у него на пути, здорово мешали его планам. Вдобавок — собрались тут ещё и полным составом, словно всё это время не делали ничего, только лишь наблюдали откуда-то со стороны, похрустывая попкорном. Как паршивые зрители такого же паршивого телешоу. Отсюда в его голове, где некоторое время назад прописался некий ватный туман, рискующий обернуться полудрёмой, насильно рождались не самые приятные картины будущего. Оттуда же росла и закономерная паника, заставлявшая холодеть его нутро»       Этот парень ведь не так уж и похож на тебя, а, Дайм? Почему-то он находил себя на том, что об этом персонаже ему читать одновременно и весело, и вместе с тем ещё и напряжно. Будто бы читал он про некоего недомерка, умудрявшегося вставлять палки в колёса не только Эндрю Сэндмену, но и ему самому, Даймену Айзенграу. При этом — в самой что ни наесть реальной жизни. Потому, до этого самого момента он отчего-то опасался переворачивать страницу. Теперь же было всё равно. Это должно было бы случиться однажды.       «Впервые он держал пистолет в руках.       Пистолет, направленный на живого человека.       Доселе только мечтавший однажды увидеть это — с каким торжеством и презрением он наставит пушку в лицо того же Фон Люгена, и сколько бы секунд собственной возвышенности будет отсчитано до того священного мига, когда выплюнутый дулом свинец размозжит тому его никчёмную голову… теперь Баттлер понимал. Многое. Но вперёд всего — что выстрелить в кого-либо, даже того, кого, возможно, ты готов ненавидеть, даже обладая жизнью, текущей сквозь пальцы в буквальном смысле — было неожиданно очень нелегко. Ежели вообще возможно. Словно с той стороны курка возобладал некий подпор, что его похолодевшие пальцы, такие слабые и безвольные теперь, преодолеть были не в силах. В его мозгах даже закралась мысль о том, что он мог случайно забыть снять пистолет с предохранителя. Но, судорожными движениями пальцев, кое-как оббегав затвор оружия, нащупав при этом предохранитель на простом и понятном пистолете системы Макарова, он быстро дошёл до того, что его проблема имеет психологический характер»       Ага, вот оно… Кажется, это самая мякотка таких, хм… людей. Те, кто хотел бы уметь убивать. Кто мечтал бы разделаться со своими врагами. Дай им только возможность, и, без сомнения, гарантированную безнаказанность. И уж вот тогда-то они не осмелятся разочаровать!.. Только в тот момент, когда у любого из них имеется такая возможность, перепавшая каким-то грёбаным чудом на их подмоченную ссаниной судбьу — ручонки начинают предательски трястись и не слушаться. Как, к примеру, неизменно растёт негодование такого парня, когда он видит на пороге своего дома собачье дерьмо, подложенное недоброжелателем — однако же, неизменно радующегося, когда кто-то при нём влетает свежим лакированным ботинком в кучу. Это ли не те, о которых говаривают умники-учёные, как о тех самых… чистых, правильных людях? Тех, кто не может убить. Убивают мутанты. Дефективные геномом. Хм… И кто же тогда ты сам, приятель? Айзенграу громко рассмеялся. Более тупых к себе вопросов он, кажется, не имел.       «Он никогда, никого не убивал ранее.       Не знал, каково это — уничтожить себе подобного. Вот так вот просто низвергнуть в грязь ещё секунду назад полноценного, живого человека. Бездарные и безрадостные, привлекающие только лишь своей разрушительностью, мысли о смерти — как о том, что можно безнаказанно и легко причинить другому — неожиданно, стали для него причиной больших сомнений. Именно теперь.       Да. Он был тряпкой и слабаком. Просто боялся признаться себе в этом.       Или, даже, не так. Он не верил в это до последнего. Никого не забрав на этой войне — такой короткой и беспощадной к нему. Никогда не воевав, кроме как, разве что, в интернете — и то, только с теми, кто был, по его мнению, не прав. А здесь… Здесь царили совсем другие порядки. В любой момент ты мог попросту распрощаться не то, что со своей правотой, мнением, или даже компьютером — но с домом, здоровьем, и, вполне естественно, жизнью. Доказательствами права на личное мнение здесь служили крепость духа, безотказность оружия и незыблемость идеалов. В этот момент его мочевой пузырь готов был сдаться — насколько он не хотел умирать! Равноценный обмен — жизнь на жизнь. С той же силой, что он жаждал жить, трясясь и вихляясь сейчас всеми частями тела, как словно бы через него пропускали крупный электрический разряд, ровно с ней — он не мог подарить этот ужас ещё кому-либо. Даже своему врагу. Что и приговорило его мироощущение сказать Иоганну Баттлеру — ты тряпка.       Всего лишь очередное ничтожество.       Одно из множества»       Или просто, как выразился Сэндмен, «слабак»?       Чёрт, да это же целая грёбаная теорема. Исследуй хоть тысячу раз то, что кроется в чужих мозгах, строчи бесконечные научные доклады, будь уверен в своих долбаных догмах — но ты никогда не познаешь истинное лицо человека, покуда не загонишь его на путь решения между собственными жизнью и смертью. Слабак настолько боится смерти, что даже и помыслить не может о том, чтобы взять подобный груз ответственности на свои плечи. Раньше закончится потенциал запорного усилия дырки в заднице. Чужая смерть, созданная его руками, руками дефективного слабака — вторая его собственная. Совсем не то, что ты, Даймен Айзенграу, ведь так? Ты ведь живее всех живых. Ну, хоть здесь ты чертовски преуспел, засранец… Но, может быть, ты просто хочешь себя в этом убедить?       «Он кое-как, превозмогая боль, и как-то даже не особо и силясь удержать словно живущий собственной жизнью у него в руках пистолет, покосился на своего друга — Микаэля Сэйнела, что замер у того самого бака с отходами производства. Надеясь найти поддержку хотя бы в его лице.       Но… Вполне ожидаемо.       Замерший взгляд в никуда, остекленелые глаза, и медленно, едва заметно растекающаяся под ним лужа крови — говорили сами за себя. Ему хватило меньшего. А ведь ехал он сюда, скорее, ради любопытства, да под влиянием возможности лёгкого заработка… Желая всего одним глазком глянуть на этого проклятого Эриха Фон Люгена. Глянул, нечего сказать. Успешный в своей среде человек, руки из плеч, светлая голова. А какой красивой была его девушка — в тот миг, так отчаянно плакавшая, когда он твёрдо решил поехать с ним, Иоганном Баттлером, на это предприятие. Что ей теперь сказать? Как объяснить всё то, что случилось? Как представить тот факт, что её парень буквально через пару дней с того момента погиб смешно и нелепо, двинув коней рядом с, называя вещи своими именами, грёбаной помойкой? Едва унеся ноги из главного цеха, где какая-то гадина ударила его мачете прямо под руку, пропоров грудь — чем это, мать твою, объяснить? Встречей с безумным шляпником, что ли? Тот, конечно, пока не появлялся лично, но вот в задницы им крепко присадить успел. Чёрт, чёрт, чёрт… Всё летит в тар-тарары.       Он едва сдержал слёзы — невероятно, но факт, каким-то образом всё ещё свойственные ему. Наверное, обречённость давала о себе знать лучше прочего»       Даймен задумался вновь, глядя куда-то в белёсые пробелы между строк, в иные моменты созерцания так напоминавшие ему заснеженные дали. Что видишь ты перед собой, а, засранец? Равенство? Не всегда Свет и Тьма противоречат друг другу. Но, чёрт возьми, правду ведь поговаривают? Какие такие, мать его, соглашения могут быть между Христом и Белиалом? Бизнес, в том числе затеянный религиозными паскудниками — в любом его проявлении, штука жёсткая, подлая и не терпящая мягких сердец.       «Эта странная, но такая изящная, утончённая девушка… Кажется, едва-едва старше него самого… Она была как-то совершенно неприлично красива. Ироничности его судьбы сейчас можно было со всем тщанием позавидовать.       Её огненно-рыжие, даже, наверное, насыщенно-красные волосы, напоминавшие собой ту самую кровь, что сегодня залила собой всё вокруг…       И эти большие, кажущиеся неестественно злыми и звериными, ярко-зелёные глаза. Сама ярость жизни. Контраст прирождённой убийцы. Вкусившей с очага разочарований и потерь, а с этим — приобретений и высот куда больших, чем он мог вообразить.       Казалось, его пистолет позорно трясся и корёжился прямо перед её лицом, наведённый на неё. Эта металлическая сволочь точно жила своей жизнью, издеваясь над ним. Нет, ничего не выходило. Курок по-прежнему словно был чем-то предательски подпёрт с другой стороны. Он не мог убить её. Его дух стойко и просто говорил ему — «нет». Не имея возможности дать шанс на апелляцию»       Вновь ухватившись глазами, как в предсмертной судороге, за давно знакомый образ, Айзенграу не переставал удивляться — откуда же ты знал о ней, мистер Сэндмен? В каком сне видел? В какой темнице древнего замка беседовал с ней? Все прочие мысли быстро отчалили из головы Даймена. Сейчас перед ним вновь была она. Будто бы ничего не произошло. Будто бы она была всё такой же живой и здоровой.       Живой…       И теперь уже груз его собственной вины давил его молчаливым прессом. Вперёд прочих десятков, или, может быть, уже и сотен, что он безжалостно, не дав возможности оправдать себя, выдворил прочь из этого мирка. Кажется… несомненно, тебе кажется. Ты не лопнешь, нет. Не будешь спрессован, как старое гнилое ведро из закоулков Нью-Джерси. Но что касается профессиональной, так сказать, деформации, какую можно потом не очень-то и приятно приложить к твоей чёртовой заднице… Кто поручится за тебя? Ты сам? Твой отчим?       «Она была там. Это он помнил вперёд всего.       Ещё несколько часов назад должна бы быть завалена обломками взорванной «Пелликл Индастриз», вместе с этой… белоглазой, с ног до головы покрытой странно живыми, бегающими по её холодно-голубой коже татуировками. Но сейчас, как и её не менее живая и здоровая соратница — готовая устранить его. В этом он как раз и не сомневался. Мечущаяся, как рыба в аквариуме, картина резкости его зрения, в один момент, всё же, сумевшая донести до Баттлера всю ядовитую яркость и непоколебимую уверенность её взгляда, в котором плескалась некая особенная, невиданная им решимость — не смела ему солгать. Всё же, нажимать на кнопку детонатора в сиюминутном помутнении рассудка на почве самовнушённого, поддельного горя, не видя ничьи лица столь близко — было гораздо проще. А вот о том, чтобы послать хотя бы один заряд металла в любую из этих девчонок… нет, не могло идти и речи. Её полыхающий взгляд пересиливал все его попытки показать себе самому, что он достоин чего-то лучшего. Значит, не достоин? Какого чёрта?! Это сводило его с ума. Ломало. Сектант чувствовал, будто его стремятся вывернуть живьём.       — Закругляйся, придурок. — Голос девушки был столь же непреклонен, как и её взор. — Твоя рана, проникающая в брюшную полость, вперёд всего — с касательным задеванием артерии — смертельна, и у тебя есть не более получаса, чтобы обезопасить свою никчёмную жизнь, иначе ты истечёшь кровью. У тебя есть выбор. Поверь мне, его я редко предоставляю кому-либо.       Баттлер был не в состоянии обмануть себя. Её голос был не менее прекрасен, нежели его обладательница. Такой бархатный, звонкий, живой и сильный, вместе с тем — вкрадчивый, неудержимо заставляющий мужское начало расценивать его, как сексуальный. Наверное, так должна быть слышима та, что претендует на звание последнего рассвета новой, утренней, пожелавшей стать чистой, жизни — в его понимании?       Едва ли не вся команда уставилась на Рейн с непониманием. Уж кто-кто, а она-то как раз менее всех подходила на роль внезапной добродетели. Феррил, только злорадно подивившись своим догадкам в глубине себя, уже в который раз за утро презрительно сплюнула себе под ноги.       — Не выйдет, красотуля! — попробовал собраться с силами Иоганн Баттлер. — Ты блефуешь, я вижу тебя насквозь! Не уйдёте сами — мы вас всё равно погоним отсюда! Не удалось вонючему Адепту… сумеем мы, огневая поддержка у меня за спиной своё дело сделает, а деваться вам некуда! Сегодня, вот увидишь, я трахну тебя во все щели, и ты будешь стонать от наслаждения! Рыженькие ведь все одинаково развратные! Ржавая крыша означает мокрый подвал, не так ли?!       Он развратнически облизал свой указательный палец, проведя им по губам, с болезненным прищуром глядя ей в глаза. Ещё как-то пытаясь придать себе весомости в глазах как своих собратьев по несчастью, так и в глазах этой роковой красотки. Даже на волосок от смерти, он почему-то был не чужд откровенному желанию показать себя хоть каплю сильным перед нравящейся ему особью противоположного пола. Должно быть, это было призвано сделать его ещё более привлекательным, не иначе. Впрочем, Рэйн это казалось попросту смешным и убогим — как и всё прочее, что исходило из явно просроченных мозгов этой шайки.       Почему же, всякий раз, когда дампирша предлагала кому-либо бескровный вариант решения событий — этот кто-то подходил на такую роль в наименьшей степени? Иногда Рэйн и сама жалела, переговорщик из неё был никакой. С другой стороны — наверное, при её профессии, это было бы действительно лишним. Её учили убивать, а не вести тонкую политику примирения. И она исправно делала то, что у неё неплохо получалось.       Она только едва заметно вздохнула — этот малолетний, но уже такой поломанный и исковерканный своими душевными уродствами маразматик откровенно выводил её из себя. Упорно не давая ей побыть хотя бы в своих глазах «хорошей девочкой» — не говоря уж о шедших с ней бок о бок. На том вся её небольшая жалостливая подача и отменялась.       — Ты слишком уж переоцениваешь себя, дружок, но… — с ощутимой ленцой протянула дампирша, — Как знаешь. Моим делом было предложить. Твоим — отказаться. Хотя… Что ж, не сдохни ты сейчас — потом тебя всё равно бы выследили и осудили подпольно функционеры Бримстоуна, так что… ещё подумать, настолько ли банальная травма брюшной полости немилосердна по отношению к тебе, потаскухин выкидыш…»       Он уж не ведал, какими такими судьбами мистеру Эндрю Сэндмену была знакома такая чёртова грёбаная оторва, как Феррил, и почему он прочил ей союзничество с недавно убиенной ими, однако, в свете день ото дня плывущего сознания, тонущего в скрипучих и сырых боли и тщете, это было уже не столь важно. Айзенграу-младший привык к тому, что его таинственный «собрат», прежде чем откинуть копыта, успел вырвать из самых разных контекстов этой реальности нечто такое, что выходило за пределы естественного положения этих чёртовых долбаных вещей, что окружали не только род людской, но и его, Даймена, самого. Этот хрен моржовый точно был всевидящим, мать его. Это ли следствие того, что он был, исходя из его пространных и путанных формулировок, точно таким же, как и он сам, проклятый чугунный дурень? Сердце, а ранее Глаз… Если ты чувствуешь, тогда он видел, ну же? Все твои видения — это то, что видело твоё сердце, но не глаза, если рассуждать его сумасшествием, какое он рассыпал по страницам этой книги.       Дайм готов был схватиться за голову. Это было блядски сложно даже для такого мастера строить из себя тупое полено, как он сам.       Пойти, что ли, на досуге в службу занятости, покопаться на предмет вакансии ремонтника канализационных коммуникаций? Мгновенно вылетит вся лишняя грёбаная дурь из головы. Да и потом, если подумать, тебе там самое и место, братец токсичного мстителя. Но… Ты ведь преследуешь меня. Так, рыжая? Ты ведь это специально, да? Даймен опять свалился на диван, устало прикрыв глаза. Он не знал, куда деть себя. Всё вокруг — эта комната, беспорядочно заваленная его вещами; эта квартира, этот дом, этот район, этот город… Можно было бежать хоть на все четыре стороны, предварительно аккуратно разделив себя на четыре четверти посредством, например, чёртовой заточенной рельсы, для чего испросив помощи какого-нибудь прирождённого палача из особенно кровавых и чернушных комиксов, однако убежать по-настоящему, скрыться от себя самого — было превыше любых его усилий.       Чудовищное, мёртвое молчание вокруг. Тысяча глаз. Тысяча голосов, разговаривающих шёпотом. Практически осязаемое, настигающее его из каждого уголка пространства, идеальное безумие. Не следовало и пытаться строить из себя очередного уличного проповедничка высоких моралей и грядущих концов света на любой вкус — но Даймену, провалявшемуся весь остаток дня и вечер на жутко неудобном диване в какой-то наркотической полудрёме, было и без того понятно одно-единственное заключение. Приближается пора выбирать. Кем ты будешь. Монстром или человеком. Кто достоин одержать ту самую чёртову грёбаную победу. Кто… И только один-единственный проклятый выход, чтобы попробовать нанести удар. Задать всему этому дерьму трёпку. Такую, от которой по нему пойдёт хотя бы чёртова рябь. Хотя бы одна-единственная трещина…       Пытаясь хоть как-то нарушить своё справедливое заточение, Айзенграу попытался дозвониться до Эфемеры.       И срать он хотел, что время столь позднее. Всего лишь разок. Одна-единственная попытка. Давай, придурок, ты не растаешь. Тебя не опалит с дисплея струя напалма. Ну же!.. Палец словно во сне потянулся к клавише вызова. Болезненная улыбка нашла его лицо в тот момент, когда кнопка утонула в корпусе телефона, давая команду для пути по дороге его собственного унижения. В другой раз он задавил бы себя чтениями своей слишком уж гордой и пафосной морали. И ведь было с чего — после всего того, что провернула эта стерва, всего лишь используя тебя, как используют грёбаные дорожники старый и ржавый, но всё ещё готовый показать негодному покрытию — кто тут хозяин, отбойный молот. Не более того. Окстись, придурок. Ты желал для себя слишком многого. Чего нихера не заслужил. Сколько раз ты пытался возомнить себя ферзём, оказываясь лишь чьей-то обсосанной пешкой? Пора бы и наступить на твою вшивенькую гордость, если она у тебя, конечно, ещё в почёте.       Однако… Лишь молчание в ответ.       Его попытка найти того самого, единственного собеседника. Вернее, ту. Провальная. Находя в себе даже некое облегчение, Даймен Айзенграу оторвал трубку от уха. Этот сраный машинный голос, копошащийся в динамике…       «Номер набран неверно.»       Качок опять кое-как сполз с дивана, подойдя к окнам, где, как он и сам не заметил, воцарилась глубокая ночь. Огни большого города, не имея на себе бремени памяти, горели и мерцали себе, как ни в чём не бывало. Такие разные. Холодные и тёплые. Большие и маленькие. Как грёбаные торжества, устраиваемые какими-нибудь эльфами. Если бы мы все были бы машинами… Дайм с некоей мечтательностью забылся, глядя куда-то вниз, на едва освещённую мерцавшими фонарями, замусоренную улицу. Туда, где, под самой пожарной лестницей, пролегавшей рядом с его окнами, взгромоздился огромный мусорный бак. Прямо как местный король всея отходов, мать его. Не смотри долго на него — он ответит тебе вопросом на вопрос. Как смеешь ты, жалкий ржавый смерд, оспаривать его превалирование тут, среди таких же отбросов, где он, его величество контейнер для бытовых отходов, чья сталь была катана на заводах Ньюкор, несомненно, самый высокий своим происхождением. Ты можешь рыться во мне. Питаться тем, что я могу тебе принести. Но не трогай меня. Эта улица — моя. Моя, и ничья более. Даймен, кое-как одолевая вновь обрушившееся на него молчание и потаённые взгляды невидимых наблюдателей, коротко посмеялся над своими мыслями. Оперев руки о подоконник, он высунулся из окна, жадно вбирая полные лёгкие горького, холодного и равнодушного воздуха, каким полнился Сити.       Чьими чувствами он жил сию секунду? Это человек, или же это чудовище? Настолько ли это важно? Самое важное оставило тебя, не успев, как говорится, и случиться с тобой.       Эфемера… Так, точно бы её и не существовало никогда в твоей жизни.       Ты желал откреститься от ярма своего — взамен открестились от тебя. Забытая машина в забытом ангаре…       Жизнь любого из нас — лишь тот самый ангар. Гараж. Только твой. Ничей более. И рано или поздно, но ты закроешься в нём. Надышишься угарным, чёрт возьми, газом, и брыкнёшься там же на пол, видя, как колодец наверх, или вниз, что не столь важно — заботливо отодвигая люк в сторонку, приветливо поглядывает на тебя. Или, как приснопамятные короли, возлежишь на сидении своей повозки. Да, именно так умирают короли. Напоследок укрыв свою прежнюю жизнь курганом. Не столь важно — каким. Ты забудешь сам себя. Отдашь в рабство прихотям своего окружения. И, наконец, уснёшь.       Отстранённо слушая шумы большого города, не имевшего привычки бездельничать по выходным, как это водилось за обитателем этой квартиры, Айзенграу-младший какой-то своей частью желал сейчас обрести крылья, и взлететь куда-то высоко-высоко. Так высоко, чтобы окружал его лишь этот холодный, переполненный светом дальних звёзд, и такой уютный космос. Чьи холодные объятия пахнут вечностью и давно забытым… домом… Мысли вяло текли в его голове. Хуже, чем тридцатилетнее машинное масло, забытое в картере. Однако обрели вполне себе известные очертания. Те, что заставляли рождаться сначала холод, а потом и то самое пламя в груди.       Вот и всё. Ты не нужен. И всё то, что случилось за эти месяцы — лишь цель, какой они добивались при помощи тебя. Айз скрипнул зубами. Ну же, засранец, признайся — ведь именно этого ты и ждал, ведь так? Вот, наконец, ты и отлип от того самого гипотетического, чёрт возьми, слива, приятель. Какого же дьявола, что ж так медленно и неохотно-то? Уже не имеет значения. По херу. Погнали по трубам, что ли…       А может быть, она решила дать тебе шанс решить свои проблемы тебе же самому? Предоставить самому себе, не вмешиваясь хотя бы в некоторые аспекты твоей чёртовой грёбаной, пропащей, как говно мамонта, жизни? Уж поверь, с неё должно было хватить прошлого раза, когда она взялась вытаскивать тебя из той самой задницы с пришитым делом, приятель. Уж кому тогда точно досталось как следует, так это ей. Ну? Опять вспомнишь того самого, доброго и мудрого седого старика на небесах? Если здесь и был кто-то замешан, то только не он. Скорее… он тут был в роли оператора. Снимал всё это безобразие на древний Касио, прицокивая языком на моментах, когда мистер Северин особенно порывисто… Да что же это такое, а, скотина? Какого же хрена? Будь ты хоть на секунду человеком. Обычным, мать твою, земным парнем! И когда ты только успел всё порастерять, как несмышлёныш дошкольного возраста вечно где-то просирает мелкие детали от конструктора Лего? А потом долго и упорно ноет, когда машинку с картинки собрать не удаётся. Так, что хочется набить его глотку теми самыми грёбаными детальками конструктора Лего, мать его. Так что? Дашь ей шанс? Ну Дайм, розовый ты придурок, ну опять эта твоя неизбывная сопливая романтика и доверчивость… Не хватает только долбаных взбитых сливок и пары вишенок. Сколько же можно принимать ванны в этом дерьме?       Сейчас Айзенграу понимал — он потратил этот день впустую. Как и многие другие, в общем-то. Но именно этот день был особенно пуст и тяжёл. Уж явно достоин отметки в личной книге рекордов Гиннесса, приятель. В том числе и по количеству впустую же растраченных сил. Он чувствовал себя коровьей лепёшкой, раскатанной по обочине каким-то нерадивым колесом японской малолитражки. Более не желая ничего знать или понимать, Даймен, ещё какое-то время подышав городом, растущим у него перед окнами, отправился обратно. К своему родимому дивану, который единственный его, похоже, понимал и принимал таким, каков он есть. Он ведь умеет разговаривать, правда, чёртова задница? Ну, прислушайся. Что же он нам там шепчет, поскрипывая пружинами? Всё просто. Спи. Тебе нужен покой. Завтра у тебя трудный денёк. Копы не знают понятия об усталости, не так ли? Пришла пора машине судного дня встретиться с машиной настоящей государственности, чтоб их. И ещё подумать, кто из них окажется сильнее.       Перед тем, как сознание окончательно покинуло его, в голове Айзенграу промелькнул один вопрос к давно почившему собрату. Может быть, он сможет услышать ответ там, в глубине сновиденческих блужданий?       — У тебя ведь ещё больше причин, чтобы ненавидеть, правда, Сэндмен?