Не Преклонившийся

Следующий день.       Добравшись до полицейского участка, Даймен быстро определил тот факт, что, по крайней мере, отчим уже на месте. Это было прекрасно видно по его автомобилю, стоявшему на стоянке. Напоследок глянув на свою привычно перекошенную морду, отражавшуюся в дверях участка, и придав ей как можно более напоминающее клинического идиота выражение, Даймен подал дверь от себя. Оставалось лишь надеяться, что старика не закрыли вперёд него. За пособничество, так сказать. Чертовски красивое пособничество. Хм. А не пора ли считать себя круглым сиротой, дружище?       Копы — это как одна большая чёртова стиральная машина. Устаревшая, заскорузлая, с малой мощностью, гремящая всеми подшипниками, и вибрирующая при работе так, как будто вовсе не стирает чьи-то измазанные черти знают чем трусы, а собирается на орбиту. Такая, чьи сородичи стоят рядами в какой-нибудь полутёмной частной прачечной у занюханного пройдохи-Винни на задних дворах Седьмой Авеню.       А сам ты — как раз барахтаешься там в качестве того самого загаженного, мерзкого тряпья, что крутится в её барабане. Никому нет дела до твоих дырок, порезов и затяжек — обзовём их твоими личностными проблемами. Никакого дела до твоего цвета или материи — здесь собрались светочи закона, назовём-ка их тем самым грёбаным барабаном, управляемым очередным мигрантом-индусом, который в этом, как и в швейном деле в целом, понимает ровно столько же, как ты, дубина — в глубинных геологических процессах.       А значит — здесь тебя отожмут и отстирают по самое не балуйся. В зачёт за всё. Выбьют из тебя всю совершённую тобой, но, как ранее казалось, прочно въевшуюся в твои закрома грязь. Частенько ту самую, что им и нужна.       Ты станешь блёклым, измятым дерьмом. Крохи твоего личного, переживаний ли, признаний ли, или надменного молчания — унесутся грязной водой выпытанных показаний, в отстойники их бездонных архивов. Уж что только эта стиральная машина не отстирывала, что в себе не перевидала — сложный вопрос. И, пожалуй, ответ на него искать совсем не интересно.       И что самое интересное — ты ведь будешь благодарен хотя бы за такую грёбаную чистку, правда, Дайм? Исповедальня развитого мира, что ещё добавить. Однако же… попробуй-ка запихни в этот барабан, скажем, пушечное ядро. Какой результат будет ждать тебя?       Здесь пахло кофе, свежей бумагой и напряжением. Люди, в кое-как рассеиваемом пыльными лампами полумраке, мелькали вокруг, не обращая на него ни малейшего внимания. Как на улице в час пик. Даймен, обтекаемый людской массой, поминутно удивляющийся, как только стены этого вертепа ещё не лопнули под натиском такой ретивой работы, двигался в направлении кабинета следователя, где, скорее всего, старика уже успели допросить, или же были заняты этим. В остальном же — этой форме жизни не было до них с отчимом никакого дела. Если они завтра окажутся трупами, аккуратно сложенными за тем самым контейнером для бытовых отходов под его окнами — это будет стоить лишь парочки листков бумаги и подписей. Вот так завершается судьба любого, чёрт бы его побрал, человека. В конечном итоге, всё полезное, что остаётся от тебя — свидетельство о смерти. И с этой позиции Дайму, уже подходившему к двери в нужный кабинет, было не в чем упрекнуть эту суетливую среду. Каждый спешил внести посильную лепту в становление нового своего дня успешным. Родина не терпит бездельников, и, разумеется, их хватало и здесь. Каждый из них просто спешил очередной раз одеть рабочую маску. Лишний раз не давая себе повода быть честным. Находя новые силы для грёбаной лжи.       Ложь… А что если рассмотреть её, как первую ступень превращения в то самое чудовище? Ложь равняет с предательством всякого, заступившего на этот скользкий путь. Каждый из них словно бы готов бросить на произвол судьбы ближнего своего, что, например, сидит за соседним столом, и штемпелюет какие-то бумаги. Это ли не та самая борьба за выживание? Не те ли покрытые собственными заверениями в том, что ты весь из себя правильный, скользкие, злобные мечты однажды стать сильнее, быстрее, выносливее, умнее? Но такой род предательства — себя ради самих себя — не даст вам ничего. Чертовски мало. Исчезающе, мать его. Настолько пустое место, что хочется жалеть вас. Даймен Айзенграу едва заметно ухмыльнулся, чувствуя себя неким аналогом вседержителя. Маленьким таким недомерком, конечно же, бесконечно убогим на фоне Супермена, Бетмена, или какого-нибудь прочего, там, Стального Человека. Впрочем, тебе ли жалеть о предательстве всех тех, кто подох, связавшись с тобой? Не в этой жизни. И уж кому-кому, а ему, Даймену Айзенграу, вас ни капельки не жалко. Можете попробовать уболтать операторов в Преисподней о соединении с Ватиканом, авось Папа Римский вас пожалеет. В очередной раз пожелавши некоторым ныне покойным, в прошлом сокурсникам, исправно отсасывать палки патронам в благодушно-романтической обстановке пляжа озера Коцит, Даймен занялся непосредственно своими проблемами, просунув голову в приоткрытую дверь хорошо освещённого, оформленного в тонах свежего ясеня, кабинета. В конце концов, шлюхи — мастера красивых оправданий. Это именно то, чем они постоянно живут. Вернее, благодаря чему они какое-то время остаются живы. Получать больше, чем отдавать — генезис архетипа шлюхи. Этим каждый кандидат в это дружное змеиное гнездо старательно, день за днём, набивает себе цену. И здесь нет чёткой гендерной принадлежности.       В таких мыслях и начался его всесторонний допрос. Конечно, полицейская снисходительность и доброжелательность поверхностна. Как весьма редкий, тонкий грёбаный ледок, схватившийся поздней зимой на пропитанной химикатами с ближайшей антиэкологической богадельни речке. Но здесь он повёл себя с блестящим спокойствием, в любом вопросе выруливая без малейшего шанса хватить по какому-нибудь острому углу. Дайм просто и легко ответил и о своей работе, и о свободном времени, и о ещё тысяче мелочей, среди каких детектив умудрился начать выспрашивать даже про его хобби. Которое уж точно не являлось чем-то необычным, не так ли? А вот возьми и выскажи он, чёртова задница, как он ночами превращается в подобие танка Абрамс, и начинает валить людей направо и налево… Какого чёрта? Какой мудак банально смог бы ему поверить? Это лишь добавляло уверенности в его, Айза, ответах. Кем он являлся? Даже не вампиром, каких тут небезосновательно побаиваются. Сейчас он был человеком. Человек не может быть никем, кроме как человеком. И сейчас этот человек просто защищал себя. Человек не совершал ничего предосудительного. Он таскал свой зад на «Dehesto Chemicals» пять, а порой и шесть дней в неделю. Он в свободное время валялся на диване, читал книги и журналы, либо копался со старой, кое-где ржавой и, порой, семерящей-шестерящей машиной, а также дул по возможности только холодное тёмное пиво. Иногда швырял своё тело по городу туда-сюда. Иногда встречался и перепихивался с местной дивой, дочкой явно очень богатых родителей — ну, по крайней мере, несколько раньше. Только не марал свои руки о чужую чёртову грёбаную кровь. Он ведь говорил однажды: убить, значит, перешагнуть некую внутреннюю черту, после которой остановок не будет. Не будет и человека.       Но. Убийца и не был человеком. Откуда вы только взяли эту глупость?       — Если ты что-то знаешь обо всём случившемся, — усталые глаза полицейского если что-то и выражали, то только безразличие, так как этот парень, судя по всему, насмотрелся на разного рода отморозков предостаточно, — Для тебя будет лучше выложить всё, как на духу, сынок. Ты ведь понимаешь, вскоре нам всё станет известно.       Мимо приоткрытых дверей кабинета, судя по всему, по направлению к камере предварительного заключения, вели какого-то жутко матерившегося торчка, что-то старательно втиравшего про попранные законы и произвол полиции. Призыв заткнуться в достаточно грубой форме не замедлил себя проявить тут же. В сторонке кто-то колотил по кулеру, который, похоже, опять заклинило, выражая своё недовольство примерно такими же словами. Цирк, да и только. Айзенграу-младший поёрзал на стуле. Эта атмосфера медленно убивала его. Так, словно дышать приходилось через пропитанную дешёвым одеколоном, половую, чёрт возьми, тряпку.       — Я вас понял, офицер, — с оттенком услужливости отозвался Даймен, знавший правила поведения в подобных местах очень хорошо. — Обязуюсь держать вас в курсе, если мне станет хоть что-то известно.       С этими словами он встал, и, встречая у самых дверей отчима, вышел в коридор вместе с ним. Мимо вели очередного закованного в наручники круто избитого, окровавленного панка, мямлившего что-то нечленораздельное.       — Это… ты! Ты! — пьяно проорал этот урод, вглядываясь в лицо Даймена Айзенграу, спокойно себе рулившего мимо, к выходу.       От неожиданности Дайм задержал на нём взгляд чуть дольше, и тут узнавание неприятно обожгло его. Один из тех, кого он видел в поместье Эфемеры в то утро, когда они, скажем так, приехали к ней с целью приятно провести время. Хм. И наверняка ты со всем своим грязным рвением протирал дырявыми пожитками дорогой мрамор перед спальней своей госпожи, пытаясь вызнать, что творится за закрытыми дверьми. Ревность? Жгучая обида на то, что такой куш сорвался не тебе в требующий подлатки, грязный кармашек, а, дерьмак? Вновь лёгкая улыбка. Почти тёплая. Нет уж. Эта игра проиграна вами. Такими, как ты, приевшийся хохлатый отброс. Даже если ты знаешь чуть больше — кто поверит уличному сумасшедшему, истерящему о том, что какой-то мирный, вполне законопослушный горожанин вдруг обращается в гигантское чудовище? Какова вероятность того, что это спишут на твой не прекращающийся чёртов грёбаный алкогольный делирий, или на очередной наркотический приход от мерзкого варева с чайной ложки? После этих громких признаний тебя ждёт только смех, неверие, и весьма скорое перенаправление в жёлтый дом, где тебя ожидает тихое, уютное, домашнее кормление с ложечки, подтирание свисающей с уголка рта слюны, да твоей грязной задницы — когда их долбаные препараты сделают своё дело. Или ты считаешь, что мистера Айзенграу-младшего посадят на электрический стул за просто так?       Бояться таких как ты… значит просто не уважать себя.       Перед внутренним взором встал настырный детектив, пытавшийся надавить на него парой минут ранее. Только представь себе, как он вновь начнёт называть тебя сынком, только теперь, к примеру, направляя в твою физиономию струю из туалетного освежителя, предварительно поднеся к тому зажигалку. Ну как? Аппетитно? Айза передёрнуло. Ну что за фамильярность? Какой он вам «сынок», а? В достаточной мере строгий к себе, Дайм отродясь не любил такого отношения. Припоминая детали разговора, сейчас Даймен вспомнил приятственную лично для себя деталь недавнего милого, домашнего общения, когда полицейский рассуждал и о транспортных средствах, которые были похищены в ночь беды в районе Дон Хилл, среди каких оказался и пикап его бывшего сокурсника. В машинах тоже не было найдено каких-либо зацепок, что могли бы навести на возможные прозрения. Чисто, как в больнице. В чём Айзенграу и не сомневался. Немудрено. Ах чёрт, это уж точно дело рук этих двух заноз. Заставили оставшихся в живых прислужников вылизать все закоулки, поди. А вот несчастный красношеий, что так искренне и пылко любил госпожу Эфемеру, сам не ведая, кто она такая, и от каких кровей происходит — теперь проходил одним из возможных подозреваемых по делу. Всё так. Мир жесток и коварен. Самые честные и условно чистые, достойные более прочих лучшей судьбы — но одинаково подвержены правилу рыть языком асфальт. На худой конец, слизывать с него дорожное дерьмо, дабы очистить дорогу для более успешных и бесчестных. И таких Даймену было тоже нисколько не жалко. Не всем рождаться с нефтяной империей в пелёнках. Не всем срывать нобелевские премии. Не всем трахать королев, и ничего, требующего расплаты, за это не нажить.       Даймен опять вспомнил оставленный без ответа звонок. Сообщение о том, что номер набран неправильно. И вместе с этим в его голове начинала вновь крутиться одна и та же мысль, назойливая, как навозная муха…       Она больше тебе не ответит. Ты не увидишь её больше.       Это просто сон. Дурной сон. И прямо здесь и сейчас он ощущал, как злоба накатывает. Нависает над его собственной, такой дырявой крышей. Сопровождаемая своими новыми друзьями, которые были ничем той не лучше. Желание найти. Не отпускать. Контролировать насильно. Доминировать не столько над их судьбами и жизнями, сколько надо всем тем, что видит и чувствует он вокруг. Даймен, ощущая, как опять начинает побаиваться себя, постарался спешно забыть эти разрушительные чувства. Отпустить.       Их больше нет. Они ушли вместе с твоей прежней жизнью. Сити забрал их. Дьявол отвёл свои войска. Отстранил от тебя своих слуг.       Вот и всё. Как в дешёвой мелодраме. Ты не нужен. Просто пойми. Прими. Забудь.       Вы кажетесь столь взрослыми близ меня. Всегда казались. Как древние старцы. Это лишь ненавязчиво намекает мне на то, что мне с вами не по пути. Мне — какой-то своей частью до сих пор ребёнку. В каждой боевой машине живёт душа… ребёнка. Ребёнка, оставленного родителями. Те лишь благословляют его, пуская в бой. Из которого ему, зачастую, не суждено больше вернуться. Я ребёнок из этой породы.       Я… сын своего Отца.       Сейчас он понял ещё одну маленькую деталь. Чертовски маленькую, однако выполнявшую, похоже, не меньшую роль в самоопределении, нежели имеет усиленный валик привода маслонасоса в гоночном моторе. Убить в себе чудовище или же человека? Почему же ты раньше не пришёл к этому… Вне зависимости от того, чью сторону ты выберешь; чьи доводы покажутся тебе более значимыми, или, там, достойными увековечивания в конституции Соединённых Штатов; кто, в конце концов, предложит сэкономить парочку центов при очередном походе в дрянную забегаловку, но… Кого бы из них ты не убил — ты умрёшь сам. Скромное дополнение к невозможности уйти от самого себя.       Ничего нового от их обычной американской семьи, похоже, сегодня так и не узнали. Только отчим выглядел ещё более усталым и поникшим. Даймен прекрасно понимал его. Старик пропадал в цехах по половине суток, а выходных видел и того меньше, практически весь отгул отсыпаясь. А тут ещё и от него, приёмыша, одни проблемы. И пускай другие хоть грёбаные скачки по пустыне Сахара устраивают наперегонки со своими родными или близкими, а ему хотелось бы сохранить то самое, единственное связующее звено с бытностью человеком.       Перемещаясь к выходу из полицейского участка, он глянул на часы. Такие же пыльные и суетливые, как и вся эта опостылевшая полицейская жизнь вокруг. Одиннадцать утра. Ничего нового и здесь. Сейчас они с отчимом коротко переговорят, он предложит приехать, помочь по дому с какими-либо мелочами, они обозначат срок, и разъедутся по своим делам. Может, прохватят крепкого кофе в ближайшей забегаловке. Время неизменно. И оно совсем себе не лечит. Время лишь калечит образы. Всё, что только может: места, слова, лица… И, несомненно, добавляет уверенности в собственной правоте тех или иных деяний. Но, Дайм нисколько не сомневался в одном. Покажи ему то, от чего стремится «излечить» его время, вновь столь же ярким и живым — он не осмелится пережить это более плоско, чем впервые. Те же самые странники. Просто проделавшие с ним на остановку-другую больше, чем иной, текущий мимо сброд. Терять их далее… похоже, настал тот момент, когда это действительно грустно. Однако, та самая стихия забирает каждого из них неизменно, строго в обусловленный ей промежуток времени. Стихия, что бьёт однажды, и навсегда.       Погибая от удара стихии — именно тогда ты, одиночка от и до, но более всего желаешь не быть столь одиноким. Словно скучаешь по этим чёртовым объятиям. Человека, кого же ещё, кретин? Объятия стихии — вот что наиболее страшно. Наиболее холодно и вечно. Желая бессмертия для своей души — в момент объятий стихии ты как никогда ярко переживаешь сомнение. Не веришь в то, что увидишь этот свет когда-либо ещё.       Но… Тот, кто сумел покорить стихию, не боится ничего. У него нет рамок или ограничений. Есть лишь планы на будущее. Зависимо от испорченности — разной степени хреновости. Как сорта дерьма, какие такому косноязычному олуху, как ты, только и разбирать по цвету и запаху, Дайм. Здесь ведь именно у тебя, вперёд прочих, есть одно небольшое преимущество? Тсс. Только никому не болтай. Это будет наш с тобой небольшой секрет. Помни: у стен есть уши, глаза, и, в некоторых случаях, даже рты.       Будучи уже в прихожей своего довольно ветхого, частенько навещавшегося полицейскими кондоминиума, на противоположной к лифтам стене им только теперь было случайно замечено классическое христианское распятие. Довольно крупное, деревянное, без особых украшательств. Странно, ранее Дайм его тут не видел. Или как-то не обращал внимания, всё было не до того. Или его уже успели здесь вывесить богобоязненные местные, что было наиболее вероятным. Символ веры смело висел над самым входом в его дом, где теперь то и дело царил рукотворный филиал бюро расследований преступлений во имя Сатаны. Словно глумливо насмехаясь над самой верой вообще. Наверное, для пущей картины, символ этот многострадальный стоило бы перевернуть вверх ногами, но уж Даймен до таких банальных низостей не упал бы. И без того попадал, и уже весьма больно. Только лишь горько поиронизировал над кощунственностью этого предмета здесь. Теперь. И навсегда, что лежало в необозримо далёком будущем. Они со стариком не верили в эту ересь, оставляя это право другим, и, в общем-то, уклонялись от разговоров об этом. Любая подложная истина, выдаваемая людьми за правило — никогда не бывала таковой, принося лишь рекордное число бед и несчастий на головы упивавшихся религиозным самобичеванием. С такой стороны этот символ выглядел на редкость уместным — как символ одного из самых стойких и безумных заблуждений, унёсших неисчислимое количество жизней. Пускай сейчас и не по своей вине, но косвенно, все ручейки впадали в одну и ту же реку, имя которой было Посланец Зари.       «- Нет, приятель, сегодня ты не по адресу…» — мысленно бросил обмякшему на кресте Иисусу Дайм, уже стоя в лифте, попутно нажимая кнопку своего этажа, «- Тебя здесь нет. И никогда не было. Может быть, ты, как мелочный еврей, задумал отомстить таким образом? Не думаю. Скорее — ты лишь случайный свидетель. И такая же жертва».       В ответ… жертва спокойно, но неотрывно, и по-настоящему фанатично, сумасшедше посмотрела на него. Неподвижным, тяжёлым и абсолютно чужим взглядом. Взглядом равного владыкам этого мира. Казалось, абсолютно живым и светлым.       Небесно-голубыми глазами.       Только в срезе спешно закрывающихся дверей кабинки лифта — этого Даймен Айзенграу не заметил.