Не Преклонившийся

Тот же день, чуть ранее.       Совсем недалеко от того места, где Даймен Айзенграу вызвал себя на битву с самим собой, на самой границе возделываемых полей, всё ещё ютился небольшой лесок. Может быть, редкий и низкий, но казавшийся необычайно тёмным. Холодным. Конечно, глупо было бы винить такой несговорчивый «характер» этого места в том, что вокруг постепенно расползались запустение и тишина. Ведь те, при всей своей незыблемости, умели говорить. Давали возможность услышать себя. Те, что гнали прочь всё живое. То же, что не могло убежать — оставалось рядом навсегда.       Вернее, их гнало прочь то, что было сокрыто деревьями, обступившими своё сокровище так, точно это были и не деревья вовсе, а некая колоннада, целиком вытесанная из холодного, чёрного оникса. Своды неведомого храма, укрытые столь же тёмной листвой, лишь едва слышно, мертвенно шелестящей на ветру. Каждый раз складывавшейся во всё новые и новые картины. И те знания, что жили в них, услаждали его восприятие. Заставляли в мельчайших подробностях видеть пройденный путь. Это были его многочисленные жизни. Его победы и поражения. Его суть. Изгнание и возвращение.       Он вновь вышел в свет этого мира, покинув один из своих домов. Выступил вперёд, тихо притворив дверь за собой — столь же бесшумную, как и всё вокруг.       Этот дом был стар. Слишком стар, чтобы быть обитаемым для кого-либо, кроме столь же бесцветных отголосков памяти. Памяти, что не имела ничего общего с этим миром в целом. Памяти, что замкнулась на своих боли и одиночестве, желая видеть своё прощение только перед ликом одного и единого. Воспоминания, принадлежавшие человеку, и одновременно не человеку. Безмолвие погружённых во тьму комнат, лишённых присутствия привычных человеческому оку хозяев. Окна, затаившие за собой лишь пустоту. Заросшие кое-где мхом, облезлые карнизы. Пыль, неизменно побеждающая любые краски.       Ведь дом этот, облезлые и посеревшие перила крыльца которого столь заботливо поглаживали сейчас его пальцы, был тем самым, где нашёл свою новую жизнь Эндрю Сэндмен. Где бывал всякий раз, когда новая частичка Демона вновь оживала в его плоти. Где принял свою сполна заслуженную смерть.       Тот самый дом. Вытканный когда-то на гобелене.       Знай, он тоже ведал ту самую борьбу человека и чудовища, Даймен Айзенграу. Знавал попытки вновь и вновь свести себя в могилу. Насильно. Призывая раньше срока. Петли, лезвия, питьё кислот, свинец, многое другое… Равно неспособные сразить частицу плоти Отца. Причинить что-либо кроме секундной, призрачной боли, следующая минута после какой являла новое, нетленное тело. Раз за разом, смерть, отторгнувшая его, и однажды пронзившая в каждой клетке его телесности… она отказывала напоминавшему человека внешне существу, гордо принимавшему её вызов наедине с собой. Тому, кто имел смелость день ото дня, когда пасынки Света не соступали со следа его, идти вперёд.       Идти вперёд, чтобы коллекционировать самоё себя. Строить дорогу к своей жизни, основываясь на смерти сотен и тысяч других. Идя по трупам. Тот, кому всегда будет 27 лет, покуда не свершится его предназначение.       Несокрушимый, лишь только не имевший смелости… жить.       Однажды тебе, последний и самый сильный, будет дано знание того, как в этом Не Преклонившемся победил человек. Человек, который, позволяя погибнуть себе, оборол своё собственное чудовище. Даруя новой инкарнации чуть больше человеческого. Так, как это было и будет необходимо.       В один день и ты придёшь сюда. К нам.       Птицы, так яростно певшие среди зарослей. Голоса, точно эхо. Рождённые эхом какого-то иного, лишь только совсем не этого мира. Слабые лучи солнца, такого холодного и бледного сегодня, прорывались сквозь листву тут и там, исписывая укрытую жухлой травой землю неведомыми письменами. Точно так же, каждый раз меняющими свои очертания и смысл. Ледяной свет… в этом моменте точно некие золотистые волосы. Кажущиеся живыми настолько же, насколько и мёртвые. Но каждое его касание того самого дома, казавшегося огромной белёсой грудой останков какого-то великана, снискавшего упокоение здесь, в этой мёртвой чаще… Оно останавливало его старение. Оборачивало время для него вспять. И жалкие останки белой краски оживали. Ползли, тянулись друг к другу, заращивая огромные трещины и начисто облетевшие места, под которыми виднелась тленная, почерневшая кое-где древесина. Расти вновь. Укрытие, не явившее ни одного повода дать слабину, и не смочь защитить то, что было обозначено охранять. Он воздел руки к огороженным ветвями, полными листвы, небесам — и листья взметнулись ввысь, становясь саранчой. Расплескались колким стеклом вокруг. Стекли почерневшей, заражённой нефтью и ржавчиной водой вниз.       И он смеялся, купаясь в чужом, но не имеющем возможностей достать его, лживом свете. Так, как не смеялся давно. Это было его послание. Обращение к тому, кто имел неосторожность звать себя Богом. Там, где молодое лето, то самое, светящееся цветение — внезапно оборачивалось медленной, холодной смертью поздней осени. Осень превалировала вслед за ним. Будущая, и самая яркая осень. И могучий хорал, струившийся казалось, отовсюду, воспевал её. Пело всё вокруг — даже то, что не умело петь в обычных условиях.       День пропитанный нефтью. Оставляющий грязные, маслянистые ощущения. Искупавшийся в умирании однажды. Знающий вечность.       — Муза истинно расцветает только тогда, когда мир покидает творец, призвавший её… — Вслед за ним, из дома вышла та самая, казавшаяся ещё совсем девочкой, носившей старомодное викторианское платье. И её янтарные глаза цвели немой негой от увиденного. Спокойное, порочное, расслабленное довольство. Восхищение тем, кого она почитала за хозяина и учителя. Сейчас она выглядела эдаким старорежимным призраком из давнего немого кинематографа.       — Ты неполон, Даймен Айзенграу. — бесстрастно молвил он, глядя скозь заросли в сторону Либерти Роуд. — Не окончен. Ограничен. Коль скоро начало шествия нашего положено — таковым бытовать тебе осталось действительно недолго. Наш последний ключ.       Взгляд, что видел на многие километры. Даже сквозь препятствия. Взгляд Эндрю Сэндмена, оставшегося частицей в нём навеки. Сейчас он видел Даймена Айзенграу, пытавшегося покончить с собой. Как на ладони. Но знал он — только то, что умирает в согласии с обеими своими составляющими, обернувшимися человеком и чудовищем, сможет упокоиться, возвращаясь к нему пробуждённым, вновь готовым к службе.       Ты не смог бы. Никогда. Какие бы старания ни приложил бы к этой истине.       Наше тело не может умереть. Вперёд прочего — ничего не стоящей смертью.       Вслед за Айзенграу-младшим, через какие-то минуты бодро заспешившим обратно в город, его взгляд переместился на его преследователя. И тогда лёгкая, печальная улыбка вновь нашла его лик.       Та, что однажды смогла быть равна… Всё такая же яростная, неотступная и цветущая…       Однако… Ты дала нам возможность сделать следующий шаг. Какой и был предсказан частьми нашими когда-то. Очертания того, кого называли Посланцем Зари, вновь поплыли и смазались, точно составлена его оболочка была из неких фракций, более прочего сходящих за потёкший от воздействия высокой температуры асфальт. И в тот самый миг на месте высокого, белоснежного кожей юноши оказался никто иной, как…       Северин.       Совершенно неотличимый от сгинувшего для этого света оригинала. Под холодные, но одобрительные взгляды секретарши главы американского Бримстоуна, «Северин» внимательно оглядел свои руки, скупыми, но такими неотличимыми от оригинала движениями подтянув на тех перчатки, оправил привычный всем плащ. И глаза его, ярко-синие, на какое-то мгновение сверкнули багровым отблеском. Тень от тени? Как странно, если говорить людскими эквивалентами. Но, таково было новое время. Странности только начинались. И вместе с этими странностями готовилась явить себя та жестокость, что поставит точку в этой войне. Вернее, лишь только в этой её части. Частица прелюдии, если угодно. Там, где пока только не будет ведущих мест для «Бога» или «Дьявола». Будет лишь война идеологий. Желание и возможность определить своё место и принадлежность. Право принести последний зарок тем, чья сторона окажется частью вашей души, дети наши. До тех пор, покуда последние тени сомнений будут навещать ваши души — вы будете обречены выбирать. Достигнув согласия — возложите же призраки жизней ваших на алтарь.       Алтарь, что уже давно приготовлен и отстроен нами. Но истинно будет достроен только вами. Чья кладка оформлена теми жертвоприношениями, что свершались несколько лет назад. Свершались вчера. Свершатся завтра. Свершаются и прямо сейчас. Его залы. Полы. Потолки. Парадная лестница. Всё было сделано из трупов.       И глядя в лица этим мыслям, способным образовывать собой новые жизни, «Северин» улыбнулся. Чужой, зловещей, слишком уж широкой для человека улыбкой. Так выглядит Бог — как один из смертных? О, нет. Здесь была всего лишь одна из его масок. Одна из бесчисленного сонма масок. И тот, кто примерил личину координатора, говорил себе и всему вокруг: с нашей помощью каждый из вас потеряет всё. Такова будет воля последнего слова Агриэля. Слова, умеющего лишать надежды.       Только лишившись всего, каждый из вас выполнит возложенную на него роль. Лишь этим будет дозволено вам узнать вкус прощения. Его цену.       Там, где прощение дарует вам новые границы. Явит за собой ваш новый рассвет.       Даст возможность осколкам ваших судеб и личностей найти свой настоящий, обещанный вашим душам мир, в состоянии держаться за руку Хозяина его. Каждому из вас. Чтобы, в один день, встать в одном ряду с нами. Соединиться помыслами и чувствами. Быть равными друг другу в деяниях. Взяться за руки ради общего начала. Дабы однажды изведать высшую войну против Лживого Света, страдая и падая за победу мира, что породил вас. В стремлении навсегда изгнать того, кто, забрав и извратив многих ваших братьев и сестёр, любимых и близких, бросит их вам супротив. Миг войны. Той, где каждый из вас должен будет поглотить самого себя, лишённый прежних слабостей и уязвимостей.       Тот миг, когда, наконец, не станет масок для нас. Честные с Отцом своим, не боящиеся являть себя такими, какими они были задуманы и созданы, будут достойны своих ярких, одарённых мудростью и силой, судеб. Достойны узреть его подлинный лик.       Всяк же, сокрывший своё истинное обличие за пеленой обмана, облачив свои лица в красивые и радостные, светлые маски — будет врагом вашим. Будет ведом «Богом». Будет милостив и прельстив лишь словами своими, да только истинно грязен и безнравственен в решениях и деяниях. Знаком помыслами, что явятся бегущими потоками цифр, складывающимися в печати, программы творца, живородящей машины, однажды развратившей, и переродившей их со скверной в каждой частице самоопределения. Бездушные и ограниченные, холодные и безличностные, инструменты «Бога».       — Время ныне будет идти своим чередом. Однажды возвестив нас о том лишь, что мы вновь встретимся. Даймен. Рэйн. Обретите тщание счесть оставшийся срок. Не уходите же с тем, чтобы не иметь смелости поднять головы.       Идите. Не думайте задерживать ваши желания, мысли и чувства. Ибо, достигши той самой отметки, когда машина Суда Инициирующего стала самостоятельной, самоподдерживающейся системой, способной завершить начатое без чьей-либо помощи — время наше конечно. Ему ныне образованы пределы. Для вас есть лишь одно. Успейте закончить дела ваши. Чтобы однажды вступить на новый путь без разногласий в душах.       — Мы приведём тебя к победе. — Было брошено вслед удаляющейся вслед за Дайменом Айзенграу преследовательнице. Лже-координатор, вновь давши безмолвные указания личной секретарше мистера Алистера Трумейна, поклонившейся в ответ, и распавшейся в воздухе мириадами чёрных, жирных брызг, бесследно исчезших в следующую секунду, со всей видимой беспечностью спустился с крыльца, и медленным, прогулочным шагом отправился в облетевшую, посветлевшую, и покрывшуюся кое-где льдом, чащу.       Никто не смел сомневаться в том, что Алистер Трумейн жив и невредим. А не лежит уже несколько лет под тяжёлым бетонным покрывалом Сити. Джед Панэ… он умел делать свою работу неслышно. Джед Панэ, призывающий род людской думать самостоятельно. Джед Панэ, рождённый преследовать и исправлять ошибки.       Ему, Запрещённому, хотелось бы не молчать. Жажда видеть её отклик, её теплоту, что она показала ему на какие-то доли секунды, была сильна, как никогда. Однако, стезя его молчания, вступавшая в права сегодня, была неминуема. Сквозь тысячи душ, что сгорят — пройдём же остаток нашего пути вместе. Рука об руку. Ежели ночь жива в тебе — то и день ты будешь вынужден изыскать или в себе, или же в ком-либо другом. Позволь же нам стать днём твоим. Солнцем, что ты сможешь перенести без боли и страданий. Отныне и до свершения последнего ритуала, знаменующего исход Суда Инициирующего, мы будем рядом с тобой. В ту пору, что Лорд Белиар и Века Запрещённого света вновь воцарятся над этим миром…       — Что же до вас, Замещающие Царствование, одна из ветвей, что касается бремени выбора… — «Северин», тихонько прогуливаясь по ощутимо обмёрзшему саду вокруг, тихо выдохнул, словно в предвкушении. И дыхание его не произвело пара. — Вскоре мы прибудем и к вам, дабы забрать то, что принадлежит нам.       И Лорд Белиар, порождение изначальной бездны, глядел на неё, видя за многие мили так, точно она была прямо перед ним. Рядом. В каких-то миллиметрах от него. Находя в ней подобие своё.       Синие глаза, что могли солгать ей в последний раз.       В разные времена мы были королями, следом лишь пажами, в иные времена рабами, жертвами и нуждающимися, в другой день возносясь к самым вершинам, и падая в необозримые глубины. Мы храбрились быть одни, не ощущая страха иметь вызов тюремным стенам — и, осенённые бесконечностью нужды, алкали поддержки и лояльной руки в помощь. Мы умирали гордыми полководцами, победителями — и падали в грязь среди рядовых. Мы излечивали немочь — и сгорали от чумы. Были бесконечно богаты, владея королевствами — и бессмысленно бедны, изыскивая объедки посреди сваленных горами трупов. Мы ненавидели и проклинали, бросая к дорогам Преисподней тех, кто осмеливался отвергать и быть презрителен, не имея милости к нам — как и никогда не видели в нас крупиц любви для тех, кто страстно желал любви нашей. Но каждый раз — существовавшие порознь. Брошенное в сточную канаву, распотрошённое, разлагающееся тело. Разделанное на гниющие куски в величайшей злобе. Лишённое глаз. Лишённое сердца.       Обвыкая в новом образе, пускай и принимал его уже далеко не раз, он, выйдя к самому краю леса, и наблюдая за опустевшим Либерти Роуд, проглядывавшемся не столь уж вдалеке, неспешно достал из кармана телефон. Живя чужой жизнью, набрал её номер. Поднёс к уху, слушая чужие гудки. Рано. Слишком рано. Время для того, дабы вновь скинуть маски, придёт несколько позже. Время, которое заставит выбросить вон ненужные тайны. Лица, которыми ты никогда не будешь. Сущности, которыми ты никогда не станешь. Жизни, которые ты никогда не проживёшь.       Осень. Тогда-то всё и решится.       Привычно парящее под солнцем, сейчас такое родное ему дорожное полотно… «Северин», окончив разговор по телефону, легонько улыбнулся какой-то особенно спокойной, уверенной улыбкой. В жесте уверенности сложив руки за спиной, он спокойным шагом прошёл по обочине Либерти Роуд в направлении Сити ещё около километра, прежде чем бесследно исчезнуть.       Этот мир… порой он так напоминал собой какую-то полупустую, изжёванную и смятую уличную газетёнку, что выбрасывают без зазрения совести, чуть только последние не лишённые смысла предложения из неё будут прочитаны. Ведомый без должной фантазии и смыслов. Он без сожаления сжёг бы его во пламени судного часа. Но… нет. Вестимо… вновь слишком рано. Его ждали. И этот зеленовато-жёлтый, словно оживший специально для него, свет этого утра — был не в состоянии сокрыть того факта. Любая смерть в сухом остатке переходит в новую жизнь, являясь лишь одним из многих этапов…       Его ждали.