Сондер

      Я никогда не думала об этом. Не думала, что на мне лежит обязанность прожить три жизни. Но как у меня это получится, если я свою жизнь еле влачила? Как я могу вобрать в себя жизнерадостность Шона, мудрость отца? Как я могу жить за маму, которую мне довелось видеть лишь на фотографиях? Последние полгода я тратила время. Тратила бесполезно и бездарно. Если бы я могла пожертвовать все свои оставшиеся годы, дни, я бы все до секунды отдала брату. Он бы точно сумел. Он бы ездил в горы, жег костры у океана, бегал наперегонки с ветром и испил эту жизнь до капли, как всегда умел. Наверняка он завел бы бесчисленное количество друзей, обзавелся бы семьей. Порой я представляю его избранницу. Наверняка это была бы такая же сумасшедшая и жадная до жизни девушка, как и он сам. Наверняка вдвоем они встали бы против всего мира и забрались в самые укромные его уголки, чтобы насытиться красотой.       Я улыбаюсь своим мыслям и сдерживаю слезы. Умею ли я жить? Едва ли. Я застряла на тоскливой работе, не приносящей никому пользы, часы провожу за бумагами в ненужной бюрократии. Впервые за полгода я пересилила себе и открыла сердце человеку, которого тут же безбожно обманула. Вот такая я: ленивая, пугливая и безынициативная. Это я должна была умереть в той гостиной. И, наверное, умерла. Наверное, я попала в ад и вынуждена претерпевать эту долгую томительную пытку серостью. Ведь именно этого я всегда так страшилась: погаснуть. Погаснуть также, как и все люди в однотипных костюмах, что угрюмо шли на работу, когда мы с Шоном возвращались после ночи, проведенной на берегу океана. Мы смотрели на их сутулые спины и клялись, что вечно будем свободны.       Я предала Шона. Заковала себя в кандалы, прибила себя гвоздями к земле и жаловалась на кровоточащую плоть, разлагающуюся под палящим солнцем. Я сама творец своего ада.       С силой я ударил по рулю и откинулась на спинку кресла. Под закрытыми веками плясали неказистые пятна. Фиолетовые, синие, оранжевые. В них было больше жизни, чем во мне.       Я мертвец, которого засунули в шуршащий мешок судмедэксперты. Я труп на аутопсии. Я гниющее в земле тело.       Моя плоть стала домом для мыслей-паразитов. Мою грудину вскрывает лезвие сомнений. Я палач и жертва.       Я жалкая. Ничтожная.       От наплыва эмоций мне хочется кричать. Хочется выбраться из душной машины и бежать, пока влажный воздух не наполнит мое легкие. Бежать, пока ноги будет сводить от судорог. Бежать, пока я не почувствую себя живой, настоящей.       Но я сижу. Сижу и смотрю на свои бледные пальцы, сжимающие руль.       Я ничто.       Но если я ничто, значит ли это, что я чистый лист, а не испорченный насмешливыми черными кляксами черновик? Значит ли это, что все время моя книга жизни была пуста, ждала, пока я решусь кровью наскрести в ней хотя бы одно слово? И каким было бы мое единственное — первое и последнее — слово? Что бы я написала на единственной оставшейся странице, когда остальные нещадно были вырваны, скомканы, сожжены или перечеркнуты?       Пульс.       Это слово было бы там. Ровный пульс моего работающего на износ сердца. Слабый пульс моей животной сущности, что я так долго загоняла в клетку собственной головы.       Пульс — это слабая вибрация уставших от чтения отчетов глаз. Пульс — это тремор рук после трех сигарет и шести кружек кофе. Пульс — это дрожь в голосе перед нервным срывом. Пульс — это едва заметные волны на бескрайнем полотне океана. Пульс — это утренняя перекличка жаворонков. Пульс — это жизнь.       Я выдохнула и прикрыла на миг веки. Дыхание. Это тоже признак того, что я все еще жива, верно? Кислород насыщает кровь, что так равнодушно курсирует по тоннелям-венам. Ей все равно, что за погода на улице, что происходит на политической арене, как быстро таят ледники на Северном Полюсе. Потому что кровь — моя сила. Она внутри меня. Мне не нужна внешняя подпитка, потому что меня уже достаточно. Природа — талантливый инженер. Она уже наградила меня всем, чтобы я могла справиться со всеми тяготами, со всеми проблемами и горем. И кровь — тоже пульс.

***

      Все не то. Что-то кардинально изменилось с моего отъезда к Шону. Даже деревья будто уступили место своим злым двойникам. Я не узнавал ни участок, ни постные лица полицейских. Все это казалось чужим. Я попала в мертвый город.       Ошарашенно я погладила свой привычный стол. Все в нем было на месте: старая книга с загнутым на восемьдесят шестой странице уголком; пачка сигарет, в которой осталось лишь четыре штуки; стаканчик с холодным рафом с миндальным сиропом. Это мой стол, а значит, изменилась я.       Секунду я задержала взгляд на своем отражении в старом зеркале. Все то же бледное лицо, под глазами те же синие тени — поцелуи бессонницы, темные волосы и тонкие сухие губы. Это я. Это совершенно точно та же я, что смотрелась утром в зеркало. Но что изменилось? Что во мне так радикально изменила пара капель крови Нокса? Неужели именно так чувствуют себя все остальные оборотни? Они тоже везде чужие, везде лишние? Они тоже не узнают оболочку, в которую заточен их разум?       — Лив!       Голос Аарона далекий, тоже совершенно иной. Я разворачиваюсь и несколько раз моргаю, смотря в привычное лицо. Голубые глаза; каштановые, чуть вьющиеся волосы; ровный нос; нахмуренные густые брови. Запах табака и бумаги бьет в ноздри. Я отшатываюсь.       — Лив? — настороженно повторяет он.       Прикосновение его пальцев к моей коже странное, будто я покрыта липким слоем клея, не могу ощутить все до конца, как раньше.       — Что с тобой?       Он подходит ближе, заключает мое лицо в ладони, а я сдерживаю отчаянный порыв отшатнуться.       — Я не знаю, — честно говорю я.       И голос этот тоже мне не принадлежит. Слишком высокий, неказистый, странный. Неестественный.       — Что он с тобой сделал? — требовательно спросил Фостер.       — Ничего, — лгу я, но тут же мотаю головой.       — Идем…       Аарон оглядывается по сторонам и тянет меня за собой. Мое тело мне не принадлежит. Оно хрупкое и слабое, легко подчиняется этому порыву.       Мы в небольшой комнате, где раньше располагалась допросная. Сейчас же тут на длинных стеллажах покоилась макулатура. Куча ненужных бумаг. Это злит меня. Злит, что люди так нерационально расходуют ресурсы, что сами не в силах создать. Они ведь не могут синтезировать семена деревьев, создать что-то новое с нуля. Лишь пользуются дарами природы, варварски, без остатка.       — Лив, смотри на меня, — встревоженно просит Аарон, ловя мой взгляд.       Я собираю все силы, чтобы отогнать разрозненные мысли и взглянуть в его обеспокоенное лицо.       — Зрачки совсем узкие, — прошептал Фостер. — Ответь мне честно, что там произошло, — настойчиво спрашивал он.       — Он сказал мне, что охотник придет за мной в это полнолуние, — прошептала я. — Придет и отнимет мою жизнь. Шон предложил защиту.       — Какую защиту?       — Он дал мне свою кровь, — медленно произнесла я. — И я теперь понимаю…       — Что ты понимаешь? — Аарон отшатнулся.       — Все. Все, о чем он говорил. Теперь я все понимаю так отчетливо и ясно, — шептала я.       — Зачем ты согласилась? — ошарашенно спросил Фостер.       Даже в тусклом свете единственной лампы я уловила этот блеск в его глазах: боль. Он тяжело дышал, лоб покрылся потом.       — Потому что охотник не имеет права отнимать мою жизнь, — четко проговорила я. — Она принадлежит не только мне. Если я умру — погибнут они все.       — Кто? — нахмурился Аарон.       Мое тело было таким легким, оно будто парило. Мои движения медленные, а моргать так тяжело.       — Они все. Папа… Шон… Они живут тут, пока жива я. И с мой смертью им придется уйти, — невозмутимо ответила.       Как можно задавать такие глупые вопросы?       — Зачем ты это сделала… — Фостер потер лицо руками.       От злости он пнул стеллаж, на пол, взмахивая белоснежными крыльями, полетели листы бумаги.       — Ты понимаешь, что ты только что натворила? — от злости голос Аарона поменялся.       — Ты не понимаешь меня, — отчеканила я. — Все это время я была слепа. Не понимала, кто я такая.       — Шон запустил процесс слияния, — процедил детектив. — Сейчас твое тело напитывается его ядом. Оно борется, пытается его отвергнуть, но процесс запущен, — жестко бросил он. — К полнолунию ты будешь зависима от него, от его силы. Ты захочешь большего — влиться в коллективный разум, стать частью стаи. Твоя воля сейчас слаба, ты подвержена влиянию, скоро начнешь слышать его мысли и принимать их за свои. Ты этого хотела? — он тряхнул меня за плечо.       Я сбросила его руку и отошла на шаг, по-новому смотря на Аарона. Мои мысли еле трепыхались, я не могла ухватиться за них.       — Идем, — он повел меня вновь.       Мы миновали коридоры; переговорную, откуда выглянула Синтия; лестницу, где я обычно курила. Аарон остановился возле своей машины.       — Садись, — приказал он, открыв дверь.       — Я не хочу, — я мотнула головой и отступила на шаг.       Фостер тяжело вздохнул и легким движением затолкнул меня внутрь.       Дверь захлопнулась.

***

      Сложно было оставаться в сознании. Я будто барахталась на самой поверхности темного океана, понимая, что скоро силы покинут меня, а холодная вода утянет на самое дно. Я боролась. Боролась изо всех сил.       Казалось, что были мгновения просветления, когда легкие наполнялись кислородом, а мир становился невероятно четким, однако продолжалось это недолго.       Аарон вытянул мое безвольное тело из машины. Вскоре он понял, что стоять у меня сил нет, поэтому подхватил на руки. Глаза закрывались и болели. Все тело горело. Казалось, что мои кости чешутся. Я не знала, что такое возможно, но мне хотелось содрать свою кожу с мясом.       Частный домик. Слишком большой для одного человека. Два этажа, аккуратный газон, усеянный пожухлыми листьями.       Фостер посадил меня у двери и несколько секунд боролся с замком. Я предприняла попытку встать, но ослабевшие пальцы соскользнули со стены.       — Я умираю, — прошептала я.       — Нет, — жестко ответил Аарон.       Он соврал. Потому что весь мир померк.