With both of us guilty of crime And both of us sentenced to time And now we're all alone Protect me from what I want... Protect me protect me
В комнате сухо, окна закрыты, крыши не протекают, но Итачи никак не может избавиться от удушливого ощущения сырости. Дожди Амегакуре не похожи ни на какие другие — они как шаги в доме, что должен быть пустым. Итачи утирает и без того сухой лоб, ворочается с боку на бок и, наконец, встает. Ему кажется, что он спал. Но если так, то почему он не видел снов? Повод порадоваться, конечно, но Итачи чувствует только беспокойство. Натянув штаны и рубаху, он выглядывает в коридор. В убежище тихо и темно, но, усомнившись в собственном зрении, Итачи проверяет еще раз уже сквозь шаринган. Убедившись в отсутствии случайных свидетелей он плотно прикрывает дверь и пересекает коридор. Комната напротив не заперта. Кисаме спит спокойно, по крайней мере, внешне — по нему почти невозможно понять, когда он притворяется. Опустив щеколду, Итачи раздевается и ложится в постель. Кисаме отзывается почти сразу — мычит сквозь сон и тянет к себе под одеяло.***
Дорога домой осталась в памяти лишь смутными образами. Сознание Итачи зависло между лихорадочным жаром, от которого ведет, и отрезвляющей болью. Цельный сон с кусочком своей второй жизни он видит лишь под конец пути, все остальное время, стоит ему потерять связь с реальностью, как тело начинает то гнить, то гореть. Один раз, когда приходит очередь Торуне его нести, Итачи просыпается от мысли, что жуки грызут его кожу. Но и это, к счастью, оказывается неправдой. С телом на спине обратный путь затягивается. Выдвинувшись из Страны Рисовых Полей на закате, они добираются до ворот Конохи только утром через день. Вид родных стен, мысли о которых спасали его во вражеском убежище, придает сил. — Здесь я смогу сам… — мысли плохо вяжутся в слова, но Итачи надеется, что Фуу поймет. И не зря. — Хорошо. Тот осторожно ставит его на ноги, но руку все же перекидывает через свои плечи. Итачи не знает, отчего ему так важно войти в деревню самому. Раны болят все также сильно. Зрение и слух подводят. Но все это становится неважно, когда они пересекают ворота. Голоса доносятся словно через толщу воды. — Что случилось? — Ранен на миссии. — Котецу, позови медиков! — Понял. Итачи падает, но его подхватывают. Он дома.***
Оседлав бедра Кисаме, Итачи опирается ладонью в стену за его плечом и неотрывно смотрит в глаза. Никто из них не уловил момента, когда от утренних объятий они дошли до этого. Но сейчас духота в комнате кажется приятной, а звуки дождя — надежным покрывалом, что скроет происходящее от чужого внимания. Принимая решение не ложиться вместе в Амегакуре, Итачи не догадывался, как сложно будет ему следовать. Когда они были здесь с полгода назад, это не вызывало таких затруднений. Итачи решает не корить себя за эту слабость. Глядя Кисаме в глаза, он уточняет: — Тогда в лесу… ты предлагал мне секс? — Полагаю, что да, если мы говорим об одном и том же эпизоде. — Я согласен. Усмехнувшись, Кисаме опускает ладони на талию Итачи. Тот вздрагивает в ожидании боли, но почти сразу вспоминает, что у него содрано предплечье, а не бока. Кисаме считывает такую реакцию по-своему и улыбается еще шире. — Я бы с превеликим удовольствием, но есть нюансы. — Нюансы? — Итачи подается вперед и, накрыв ладонью его член, неторопливо гладит. Запрокинув голову, Кисаме выдыхает сквозь зубы, но все же продолжает: — Поправьте меня, если я не прав, но у вас ведь не было мужчин до меня? — Нет. — Тогда позвольте объяснить. В силу особенностей мужской анатомии я бы предпочел избежать спонтанных решений. Встречать отказ досадно и непривычно. Итачи ничего не говорит, но в знак недовольства сжимает ладонь чуть сильнее. Кисаме шипит, хватает его под руки и опрокидывает на кровать. Перехватив за запястья, он нависает сверху, говорит менторским тоном: — Давайте мы с вами поступим следующим образом: вы сходите к врачу и, когда он подтвердит, что с вами все в порядке, я зайду к вам ночью обсудить и Ходзедзюцу, и секс, и все, что вам угодно. Итачи неприятно восхищен тем, как изящно даже здесь Кисаме нашел способ напомнить ему про врача. Резко поскучнев, он фыркает и тянет руки из захвата. Кисаме не отпускает. Это не вызывает ни возмущения, ни уж тем более страха, только недоумение, как если бы солнце встало на западе. Итачи дергает еще раз, но с тем же результатом. В следующую секунду он находит с десяток способов выбраться, но остается лежать уже из интереса, отчего четко отлаженная схема их отношений дала сбой. — Не поймите меня неправильно, но мне начинает казаться, что вы пытаетесь меня обмануть. Не хотелось бы подозревать вас, но… — Кисаме, — резко перебивает его Итачи, — я схожу к сраному врачу. — Отрадно слышать, — тот улыбается и тянется, чтобы поцеловать. Итачи отворачивается, и в этот раз Кисаме отпускает его руки по первому же намеку. Атмосфера в комнате неприятно накаляется, и никто из них не торопится ее разряжать. — Когда? Итачи выбирается из постели и начинает одеваться. — Сейчас. — Составить вам компанию? В первую секунду Итачи хочет послать Кисаме куда подальше, но прежде чем открыть рот здраво оценивает свое желание выяснять, где в Амегакуре больница. Он молчит в знак того, что не имеет никаких возражений. Кисаме не переспрашивает и не уточняет, просто встает следом.***
В госпитале Итачи на попечение приняла лично Нохара Рин. От нее он узнал, что раны — это наименьшая из проблем. Их медики промыли, обработали и залатали довольно быстро, а вот с последствиями сепсиса, интоксикации, отеков, обезвоживания и кровопотери его оставили в палате. Рин сказала, что Итачи сильный, потому должен быстро встать на ноги, но конкретных сроков не дала. Проспав на обезболивающих несколько часов, впервые за последние четверо суток крепко, Итачи открывает глаза в палате. В первую минуту собственные воспоминания накладываются на долгие нудные обследования в далеком госпитале Амегакуре, но разлепить их в этот раз удается довольно быстро. Некоторое время он лежит, глядя в потолок, и наслаждается хрустом накрахмаленных простыней и чувством собственной стерильной чистоты. Что уж там, сам факт возвращения в Коноху живым, морально и физически, погружает его в состояние близкое к эйфории. Когда он приподнимается, чтобы, опершись спиной на изголовье кровати, осмотреть палату, тело отзывается болью и слабостью. Это досадно, но — напоминает себе Итачи — временно. К его койке приставлен стул, на тумбе стоят свежие цветы, а на полу пакет. Сам посетитель тоже не заставляет себя долго ждать. Скрипнув дверью, в палату заходит мама. Поначалу она выглядит растерянной, но затем ее и без того воспаленные глаза наполняются слезами. — Итачи… — она кидается к нему, чтобы обнять, но в последний момент одергивает себя, должно быть, вспомнив про раны. После неловкой паузы она садится на стул возле кровати и берет его за руку, а слезы все текут по ее щекам. — Мама, все хорошо, — он улыбается. — Да, да, все хорошо, ты дома. Просто я… — она всхлипывает и прикрывает рот ладонями, так что ее голос звучит глухо — я… мы все… нам сказали, что ты в плену, тебя не могут найти и мы… мы думали, что потеряли тебя. От ее слов в груди затягивается болезненный узел. Если бы он справился тогда, в самом начале, с кукловодом, то не подвел бы ни свою семью, ни деревню. — Мы места себе не находили! Ни я, ни папа, ни Саске… я не хотела ему говорить, но такое очень сложно скрыть. У него пробудился шаринган, когда он узнал… — мама всхлипывает и снова хватает Итачи за предплечье влажными от слез руками. — Мальчик мой… я так рада, что ты дома! Папа и Саске тоже скоро придут тебя навестить… Итачи уже почти не слушает ее, выхватив одну, единственную на самом деле важную фразу. У Саске пробудился шаринган. Из-за него. Из-за его ошибки. И это осознание ледяной волной сметает все прочие чувства — радость, облегчение, умиротворение. Разумеется, Итачи знал, что рано или поздно этот момент настанет, и еще много лет назад обещал себе, что будет рядом с братом, поможет и поддержит и не поступит с ним также, как поступил отец с ним самим. Но вместо этого он стыдливо помышлял о самоубийстве. Мама плачет и еще много говорит о том, как он ей дорог. Итачи улавливает общий смысл, но уже не может сосредоточиться на конкретных словах, потому бездумно кивает, улыбается и повторяет, что все хорошо. Наконец, она берет себя в руки, утирает слезы и предлагает еду, что принесла с собой. Итачи ест без особого аппетита, а еще через час сам уговаривает маму пойти домой, убеждает, что все в порядке и им обоим нужно отдохнуть. Нехотя она соглашается и на прощание впервые за, должно быть, последние десять лет целует его в лоб. Днем его снова проверяет Рин и лично меняет повязки. На вопрос о самочувствии, Итачи подмечает онемение в кистях и голенях и в ответ на это узнает, что проведи он связанным еще дольше, конечности вряд ли бы удалось спасти. И эти слова эхом откликаются в голове — «в конечном итоге от тебя останутся только искалеченные голова и торс». Так бы оно и было, не вернись Фуу и Торуне за ним. Остаток дня Итачи хранит смутную надежду, что его навестит Шисуи, но тот так и не появляется. В целом, неудивительно, если за эти четыре дня он успел переосмыслить услышанное. Несправедливо было бы его за это осуждать. Незадолго до конца приемного времени приходят отец и Саске. В отличие от матери они скупы на эмоции. Отец выглядит задумчивым, Саске — подавленным. Скомкано поздоровавшись, они проходят в палату. — Как ты? — брат, пряча взгляд, садится на то же место, где сидела мать. Итачи догадывается, что Саске, непривычного к жестокости, может пугать вид бинтов и разбитого до синяков и гематом лица. — Все в порядке, — уже в который раз повторяет Итачи. — Рин говорит, что восстановление не займет слишком много. — Хорошо. Отец, стоящий у Саске за спиной скрестив руки, кивает и задает вопрос, которого стоило от него ждать: — Что произошло? — Это часть миссии. Я не могу говорить сверх того, что вам сообщили. — Итачи, — выдыхает он с нажимом, — это касается не только деревни, но и нашей семьи. — Какая разница, что произошло, если я вернулся? Вздохнув, отец обращается к младшему сыну. — Саске, выйди. Нам с Итачи нужно поговорить. Тот смотрит на отца с недовольством и удивлением и не торопится выполнять указания. А Итачи вдруг охватывает злость, столь яростная, что огромных усилий ему стоит сохранить свой голос ровным. — Я хочу побыть с братом. — Успеете. Саске, выйди. — Почему я не могу остаться? Итачи вдруг отсекает, что своим упрямством только форсирует чужой конфликт, совершенно неуместный в и без того нервной ситуации. — Папа прав. Он не может ткнуть Саске в лоб, потому, натянув улыбку, лишь касается его кончиками пальцев, стянутых пластырем на тех местах, где были ногти. — В следующий раз. Саске воспринимает отказ куда болезненнее, чем хотелось бы. Он ничего не говорит, но встает слишком уж резко, уходит. И как только за ним закрывается дверь, улыбка сползает с лица Итачи. — Зря ты так, — говорит он. Отец не отвечает на это, и сейчас Итачи, до того полностью сосредоточенный на Саске, обращает на него внимание. Взгляд стеклянный, челюсти плотно сжаты, руки напряжены. Отец медлит, должно быть, собираясь с мыслями, прежде чем начать говорить, и голос его звучит глухо. — Итачи, как это могло с тобой произойти? Ты ведь гений, один из сильнейших воинов нашего клана… Его слова болезненно отзываются. Итачи опускает взгляд на свои руки, в синяках и царапинах там, где их не прикрывают бинты. Это зрелище видится ему до отвращения жалким. — Как ты мог проиграть? Невольно возвращаясь воспоминаниями к той битве с кукловодом, Итачи видит ошибки, которые совершил. А еще, что он мог бы выбраться сам, как того хотел, если бы не дал волю эмоциям и не потратил бы столько времени на жалость к себе. И, конечно же, протектор Листа, что Итачи так неосмотрительно взял с собой в порыве сентиментального героизма. Он нисколько не удивится, если потеряет доверие деревни и должность в АНБУ после такого количества ошибок. — Я буду лучше стараться, чтобы не допустить подобного вновь. Фраза столько раз сказанная, чтобы отец отстал, сейчас — почти что клятва. Эта миссия доказала, что ошибки — непозволительная для него роскошь, и он усвоил урок. Отец тяжело вздыхает, протягивает руку будто хочет не то похлопать по плечу, не то потрепать по волосам, но в последний момент передумывает. Прощается он тоже скомкано, уходит, оставив после себя чувство бессилия и вины.***
Вчерашний день отпечатался в памяти чередой обследований, разговоров с врачами, анализов и других давно забытых атрибутов нормальной жизни. Все вместе это выматывало не лучше затяжных миссий. Итачи даже не помнит, как заснул, просто обнаруживает себя ранним утром лежащим полураздетым поверх одеяла. Сегодня, после обеда, его снова ждут в больнице с результатами. Выражай Итачи свои эмоции свободнее, он швырнул бы эти справки Кисаме в лицо, чтобы больше не разводил панику на пустом месте. А в том, что место пустое Итачи не сомневается ни на секунду. Резко поднявшись с постели, он оправляет одежду, идет собираться для вылазки в город. Сегодня он не нуждается в сопровождении, потому надеется уйти незамеченным. От последнего сна осталось скверное послевкусие. Итачи не любит вспоминать родителей, особенно отца, обобщая их до обезличенного определения «клан». Интересно, тот действительно был таким или образ Учиха Фугаку из его сна не более чем отражение в кривом зеркале детской обиды. Итачи находит злую иронию в том, что все же стал тем, кто не допускает ошибок. И это главная причина, почему отец мертв. — Присядьте, — врач неопределенно указывает на стул напротив его стола. Он мрачен и задумчив, его взгляд прикован к разложенным по столу бумагам. Еще молодой, скорее всего, не закаленный годами работы. Все эти детали вместе вызывают беспокойство, куда большее, чем кашель или боль в легких. Итачи садится, и они оба молчат дольше уместного. И в этом молчании становится очевидно, что все прошлые выводы были слишком поспешными. — Что ж… — врач наконец начинает говорить, — у меня для вас плохие новости. Он делает паузу для вопроса, но того не следует. — Вы слышали про аутоиммунные заболевания? Часто их природа не до конца ясна нам, но для них характерны патологические… — Конкретнее. Должно быть, Итачи нарушил четкий сценарий продуманной заранее речи. Но происхождение болезни — последнее, что его сейчас волнует. — Д-да, конечно. Говоря проще, ваш организм отвергает ваши легкие, они постепенно разрушаются вследствие… — Это смертельно? — Эм… — врач запинается и с каждой секундой замешательства все отчетливее желание хорошенько встряхнуть его за грудки, — на этот вопрос сложно ответить однозначно. Я скажу вам прямо, шансы невелики, но все зависит от выбора лечения, особенностей организма, образа жизни… — Сколько с этим живут без лечения? — Как я сказал это зависит от многих факторов, но я бы дал не больше года. Но это без лечения! Прогнозировать сейчас что-то сложно, но я могу предложить вам несколько вариантов терапии. Правда… от миссий и тренировок придется отказаться. — Это все? — Нет. Я все же должен описать вам клиническую картину, дать рекомендации, мы должны обсудить план лечения, стоимость — вы ведь не гражданин Амегакуре, потому… — Не нужно. Резко Итачи встает, чтобы уйти. Врач не спорит, но все же спешно собирает несколько листов со стола. — Возьмите. Я бы все же советовал вам еще раз это обдумать. Машинально Итачи принимает бумаги и, неаккуратно свернув трубочкой, прячет в поясную сумку под плащом. Молча он выходит из кабинета. А на улице холодный дождь хлещет по голове и Итачи не сразу вспоминает надеть шляпу. Сквозь серые улицы он идет обратно в убежище, а следом за ним тянутся взгляды вечно простуженных горожан и провалов разбитых окон. Итачи не смотрит на них в ответ. Его собственный взгляд блуждает между трещинами в асфальте и бегущими к стокам ручейками грязной воды. Темный, сырой, холодный Амегакуре обступает со всех сторон, забирается под одежду, даже под кожу. Инстинктивно Итачи ежится и идет быстрее. Здесь нет ничего живого — ни зелени, ни птиц, ни животных — только вода, бетон и бесконечные провода. Плохое место, чтобы жить. Еще хуже, чем умереть. Итачи поднимается в убежище и, не снимая плащ и шляпу, идет к общежитию, а на полу за ним остаются мокрые следы. Без стука он открывает дверь чужой комнаты и замирает. Пусто, кровать заправлена, Самехада сиротливо стоит в углу. Что делать дальше, Итачи не знает, потому продолжает смотреть до тех пор, пока за спиной не раздается голос: — Кисаме свалил, — Хидан заглядывает Итачи через плечо. — Я хотел с ним выпить, а он… Итачи не дослушивает. Прикрыв дверь, он разворачивается и уходит к себе. Хидан ругается ему в спину. Уже в своей комнате, привалившись спиной к двери, Итачи наконец обращает внимание, что плащ промок насквозь. С одежды капает вода, собираясь лужей под ногами. Явственно осознавая необходимость раздеться, Итачи продолжает стоять и смотреть на затянутое ливнем окно. До чего же он ненавидит Амегакуре… Через силу Итачи отрывается от двери, бросает на пол шляпу, скидывает плащ, стаскивает с ног скрипучую от сырости обувь. Оставшаяся одежда тоже влажная, но это уже неважно. Итачи садится на кровать, достает из сумки справки, смотрит на них, но не может прочитать. Буквы плывут перед глазами. Сердце колотится слишком сильно и никакой самоконтроль не помогает выровнять ни пульс, ни дыхание. Запоздалым эхом в голове отдаются слова врача. Итачи роняет бумаги, падает спиной на кровать и накрывает грудную клетку ладонями, словно в попытке нащупать свои разрушающиеся легкие. Он хочет умереть ради Саске, ради деревни, ради мира. Умереть достойно, а не гнить заживо, отвергаемый даже собственным телом. Но Саске еще не скоро станет равным противником — он ведь сейчас только заканчивает Академию. Слабый, наивный, глупый, как много еще Итачи должен для него сделать. Года не хватит. Перевернувшись на бок, он подтягивает колени к груди. На мгновение ему делается страшно, но Итачи напоминает себе, что уж кто, а он точно заслуживает смерти. И есть своя справедливость в том, что она придет именно так, медленная, мучительная и уродливая. Итачи с раздражением распрямляется и пытается понять, что может успеть за отведенный ему год.***
Итачи будит скрип петель, когда кто-то открывает окно. Порыв ветра наполняет комнату свежим воздухом, и лишь одна деталь приводит его в чувства — дождь закончился. Если быть точнее, он и не начинался. В момент Итачи осознает, что лежит в палате один, раненый и безоружный, и окно предназначено явно не для посетителей больницы. Когда он открывает глаза, то смотрит на мир уже сквозь шаринган. На подоконнике фигура молодого мужчины в униформе АНБУ, чуть подернутая светом уличных фонарей. Было напряженные мышцы расслабляются. Итачи еще не узнал своего гостя, но что-то в его пластике кажется знакомым и не представляющим угрозы. А гость тем временем приближается к нему и, походя задрав маску, поднимает руки. — Привет, это я, — говорит Шисуи шепотом. Итачи гасит шаринган и выдыхает с облегчением, не только оттого, что опознал незнакомца, но и от самого факта, что Шисуи все же пришел. А затем спрашивает про сбившую его с толку деталь: — Почему ты в форме АНБУ? — Четвертый предложил работу, — Шисуи садится на край кровати. — Я только с миссии, решил зайти, не дожидаясь утра. — Четвертый? Ты в его личном подразделении?.. — Давай мы потом об этом поговорим? Я здесь, чтобы узнать, как ты. Десятки вопросов застревают в горле, но в первую очередь — как его, Учиху, пропустил на эту должность совет деревни? А ниже, под всеми этими вопросами бурлят уважение, восхищение, досада и злость на себя за то, что не добился того же за столько лет службы. Впрочем, Шисуи заслуживает этого звания куда больше, чем он. — Я в порядке, — говорит Итачи. — Выглядишь неважно. Они неловко замолкают, всматриваясь через темноту в лица друг друга. — Тяжело было? — вдруг спрашивает Шисуи и опускает ладонь на предплечье Итачи, а тот вздрагивает и чувствует, как посреди горла становится ком. Хочется удержать лицо, но язык не поворачивается соврать Шисуи. Итачи чуть заметно кивает. — Ты молодец, что справился. — Я сам виноват, что так получилось. Я вышел из укрытия без прямого приказа и… — он не договаривает, так как Шисуи касается его волос и улыбается. — Я же говорил, что ты особенный. Его слова, как и всегда, вызывают чувство на грани растерянности и смущения. Итачи опускает взгляд на затянутую в форменную перчатку руку, что перебирает пряди его волос. — Я знаю, что произошло, Итачи. Ты под пытками не предал деревню. Почему бы тебе не подумать об этом, а не о том, где ты ошибся? Глаза обжигает подступившими слезами. Итачи сам не понимает, что из услышанного задело его настолько сильно. А, возможно, он до сих пор не выбрался из своего сна, где узнал о скорой смерти. Или из темной комнаты, где провел долгие часы стоя на коленях в одной позе. Чтобы не послужило тому причиной, он опускает голову и быстрым движением утирает глаза. Шисуи вдруг касается губами лба Итачи. Тот шумно выдыхает и поднимает взгляд. — Я обдумал наш разговор. Можем обсудить сейчас, если хочешь. — Хочу. — Ты мне очень дорог и, когда мы поцеловались… это было странно, но приятно. Думаю, я хотел бы поцеловать тебя снова. Последние его слова еще долго звенят в тишине палаты, прежде чем Итачи подается вперед. Его губы сухие, в трещинах, в уголках рта ссадины. Должно быть, к ним неприятно прикасаться, но Шисуи прикасается — целует мягко и осторожно. В этот раз, без сомнений и надрыва, все ощущается совсем иначе. В груди тепло, а в голове спокойно. И отпускать не хочется не из страха перед тем, что будет потом, а потому что с каждой секундой происходящее начинает казаться все реальнее. Шисуи не бросил его, не отверг и даже больше — он разделил те чувства, что вдруг перестали казаться постыдными. Они целуются до того момента, пока израненные кляпом уголки рта не начинает саднить. А после еще долго сидят, уткнувшись друг в друга лбами. Итачи слушает дыхание Шисуи и невольно старается дышать с ним в такт. Давно, а, может быть, и никогда он не чувствовал себя настолько счастливым. — Итачи, — шепотом зовет Шисуи и чуть отстраняется, чтобы заглянуть в глаза, — ты ведь понимаешь, что никому нельзя об этом знать? — Понимаю. — Мне терять нечего, у меня, кроме тебя, никого не осталось. Но ты… ты готов лгать своей семье? Сердце бьется чуть быстрее. Пугает не постановка вопроса, а то, как быстро и легко ответ приходит в голову. Итачи пытается найти в себе стыд и сомнения, но здесь и сейчас он уверен в том, что чувствует и чего хочет. Обняв Шисуи за шею, Итачи говорит: — Готов.