But it's as if you seem to make a small effort But you bend you're bending my mind and you try to suffocate And smother me Covered so I can't breathe
Крепкие руки обнимают Итачи со спины и прижимают к горячей груди. Он вдыхает такой привычный запах и жмется плотнее. Открывать глаза не хочется — раны не болят, под одеялом и в кольце объятий тепло, а чужое сердце бьется так близко, что его удары отдаются между лопаток. Не слишком ли сильно? Итачи тревожно касается рук, трогает ладонь, твердую, с характерными мозолями. Медленно, через силу он осознает, что лежит не в палате, раны не болят, потому что их нет, а обнимает его отнюдь не Шисуи. В комнате темно — Кисаме ведь обещал прийти ночью. Но даже сквозь густой полумрак первое, что Итачи видит — это проклятые справки, что вчера разбросал по полу, аккуратно сложенные на тумбе. И вряд ли Кисаме их не читал. От того его сердце, наверное, так быстро и колотится. Итачи жалеет, что проснулся. Сейчас ему предстоит обсудить с Кисаме свой диагноз и объяснить, почему он не хочет лечиться, и это не тот разговор, к которому Итачи готов. Он выбирается из объятий и садится, прислонившись спиной к стене. Кисаме, пристально всматриваясь в его лицо, чуть приподнимается, молчит. Молчит и сам Итачи, глядит в стену напротив. В его голове все, что он должен сказать, сплетается в сложный узор из фактов, принципов и убеждений. Но он говорит только: — Я умираю. Кисаме вздыхает, садится. — Если я все правильно понял, вам могут помочь. — Чушь. — Позвольте узнать, почему? Только из уважения к напарнику Итачи буквально заставляет себя выплевывать слова. — Я — шиноби и не откажусь от этого ради возможности выжить. — Рискну предположить, что, если вы откажитесь от лечения, то умрете не как шиноби, а прикованный к постели захлебнувшись собственной кровью. — По крайней мере, я буду шиноби столько, сколько смогу. Итачи знает, что справится, что простоит на ногах до последнего вздоха. К сожалению, Кисаме не верит в него так же безоговорочно. — Не сочтите за грубость… — начинает тот, но делает паузу, — а, впрочем, сочтите, но, если вам так не хочется жить, то зачем затягивать процесс? — На что намекаешь? — Итачи скрещивает руки на груди. — Я думаю, вы прекрасно поняли, на что конкретно я намекаю. Кисаме спускает ноги с кровати, сев к напарнику вполоборота. Непривычно видеть его без ухмылки. Но Итачи не спешит смягчаться, идти на примирение, вступать в спор, в котором не будет победителя. Он услышал достаточно, чтобы прийти к выводу, что Кисаме все равно не поймет и не примет. — Подумайте вот о чем… — после долгих раздумий говорит тот, но Итачи обрывает его на полуслове: — Тебя это не касается. Хмыкнув, Кисаме встает. — Как вам угодно, — вновь ухмыляется он и выходит. На несколько секунд комнату заливает светом из коридора, от которого режет в глазах. Дверь за Кисаме закрывается почти беззвучно.***
— Как ты себя чувствуешь? — Рин подходит к постели Итачи и чуть наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. — Мне уже значительно лучше. — Это здорово, — Рин выпрямляется и цепляет мешок для капельницы на стойку. Итачи вытягивает левую руку вдоль тела. Пока Рин затягивает жгут выше сгиба локтя, он решается спросить. — Разве таким занимаются не медсестры? Рин натягивает одноразовые перчатки и, обтирая ладони спиртовой салфеткой, спокойно пожимает плечами. — Да. Но я захотела сама курировать твое выздоровление. В знак уважения клану моего мужа, — она улыбается и тепло от ее улыбки заразительно. В клане не любят обсуждать эту историю, так что Итачи знает немного о том, почему Рин даже после замужества носит фамилию Нохара. Четырнадцать лет прошло с тех пор, как Коноха была уничтожена Санби, в чем многие до сих пор винят ее. Отец не захотел, чтобы джинчурики носила фамилию Учиха, брак не одобрил, но запретить не смог. Обработав руку Итачи спиртом, Рин почти неощутимо вводит катетер ему в вену. Неожиданно для самого себя он вздрагивает при виде иглы. — Больно? — Нет. — Хорошо, — подключив трубку, Рин стягивает перчатки и подносит руку к лицу Итачи. — Можно? — тот кивает и она прикладывает теплое запястье к его лбу. — Я сейчас за градусником сбегаю, но, кажется, температура пришла в норму. Итачи с трудом верится, что Рин могла осознанно принести вред деревне. И, если она здесь, то, скорее всего, Хокаге с советниками думают так же. — Я хотел спросить. У моего брата завтра выпускной в Академии. Мне нужно туда попасть. — Хм, — Рин задумывается, — я не могу тебя пока отпустить. — Под мою личную ответственность. — Но ты сейчас под моей ответственностью. Что я скажу твоему отцу, если тебе станет хуже?.. — Рин поджимает губы, отразив на лице сочувствие. — Я понял, — Итачи раздосадовано опускает взгляд. Время в больнице течет медленно. Итачи, растворяясь в нем, пребывает в рассеянной задумчивости и мысли его скачут от тяжелого разговора с отцом до ночного визита Шисуи. Жизнь продолжается, Итачи в самом деле выбрался. Надо будет поблагодарить Фуу и Торуне за спасение — думает он. Те появились крайне вовремя, чтобы… Итачи хмурится, впервые осознав, насколько вовремя появились Фуу и Торуне. Он тут же одергивает себя, сочтя подлым даже подозревать других членов АНБУ в измене. Но гадкий осадок оттого никуда не девается. С кем они бились, раз не получили ни единой раны, но все равно не пришли к нему в подкрепление? Почему появились в тот момент, когда на стороне врага не было никого из сильных шиноби? В конце концов, зачем Фуу закрыл Итачи лицо, когда выносил из убежища? Все это можно объяснить рядом совпадений и, если подумать, убедительных аргументов у него нет, только скверное ощущение фальши. Перебирая свои воспоминания о миссии, Итачи вспоминает то напряжение, что вызывали у него Фуу и Торуне с момента встречи за стенами деревни. Ему отчаянно хочется поговорить об этом с Шисуи. С облегчением и улыбкой Итачи вспоминает, что теперь он может позволить себе это сделать и не терзаться угрызениями совести по поводу нарушения секретности. Дверь палаты открывается. Повернув голову, Итачи с удивлением встречается взглядами с Изуми. — Привет, — она улыбается, проходя в палату. — Привет. Давно не виделись… — Ага, — усевшись на стул рядом с кроватью, Изуми ставит на колени пакет, что принесла с собой. — Как ты тут? — Иду на поправку. — Ясно… — она опускает взгляд. На ней униформа полиции, пришла под конец приемного времени. Должно быть, только с дежурства. — Все очень беспокоятся о тебе, — говорит она, развязывая пакет. — Капитан сам не свой ходил… Итачи сдерживает подступившую злость. Изуми, как бы тепло он к ней не относился, не тот человек, при котором стоит говорить о проблемах внутри семьи. Если она хочет верить в образ скорбящего родителя, это ее право. Итачи благодарен отцу за своевременное указание на ошибки, но ему сложно назвать это любовью. — Я взяла тебе немного всяких вкусностей по дороге сюда. Надеюсь, тебе можно сейчас такое, — Изуми разворачивает упаковку данго и хитро улыбается. В отличие от других ровесниц она не тушуется и не начинает кокетничать, оказавшись с Итачи наедине. Он дорожит их общением, пусть поверхностным, но легким и неизменно вызывающим улыбку.***
Итачи просыпается от приступа удушья с бешено колотящимся сердцем. С первой секунды его сковывает страх. Вцепляясь в собственное горло, он рывком садится, пытается втянуть воздух, но дыхательные пути словно заполнены водой. Невольно, поддавшись панике, он сгибается, чем делает только хуже. Во рту проступает явный железный привкус. Нужно успокоиться. Чем поверхностнее дыхание, тем сложнее преодолеть удушье. Итачи говорит себе, что у него по меньшей мере год, что не может он, гений и один из сильнейших воинов Страны Огня, умереть вот так вот, что будет жить, пока у него есть цель. Но та часть разума, что не поддается сознательному контролю, бьется в агонии. Итачи пытается вызывать у себя кашель. Легкие отвечают болью, словно вот-вот порвутся. Через силу он продолжает, пока, наконец, на поднесенные к лицу ладони не брызжет кровь, густая и неоднородная. Запрокинув голову, он вдыхает. Горло саднит, в груди больно, но это лишь мелкие неудобства после пережитого удушья. Когда мысли проясняются, Итачи обтирает ладони об одеяло и откидывается на спину. Дышит медленно и глубоко. Поворачивает голову в сторону окна и впервые замечает существенное изменение в окружающем пространстве. Дождь закончился. Отмывшись от крови, Итачи идет на кухню, согреть израненное горло чаем и, если повезет, позавтракать. Он не готовил еду очень давно — обычно решением бытовых вопросов занимается Кисаме, потому, оказавшись предоставленным самому себе, Итачи не чувствует уверенности. На кухне все тот же состав, только теперь еще и Сасори, сгорбившись, сидит в углу. Все едят, кроме него и Тоби. Если последнего спросят почему, он скажет, что не голоден или что сидит на специальной диете для шиноби — любую абсурдную глупость, чтобы не снимать маску. — …он завалил своего напарника, ага. — Я могу ошибаться, но, насколько мне известно, он убил по меньшей мере двоих своих напарников. — Четверых вообще-то. — О, нихера себе! Я совсем забыл, что куклолюб тоже здесь. — Я тебе сейчас рот зашью. — Ой-ой, господин Дейдара, господин Сасори же так шутит? Он же не зашьет рот господину Хидану? — Нет, Тоби, Мастер Сасори никогда не шутит, ага. — Дейдара, мне долго тебя ждать?! Какого черта ты отвлек меня от работы, а сам тут штаны просиживаешь? — Я же не знал, что вы так быстро придете… — В отличие от тебя я уважаю чужое время. — Ха! Да вы просто сраный цирк, ребята! Беззвучно Итачи приваливается плечом к дверному проему, скрещивает руки на груди и упирается в Кисаме взглядом. Он чувствует, что принес за собой атмосферу напряжения, но едва ли его это волнует. Дейдара даже кривится от негодования, явно потеряв интерес к еде, Хидан выжидающе прищуривается, машет руками Тоби: — Доброе утро, господин Итачи! Утро сегодня совсем не доброе, потому Итачи даже не кивает в ответ. Кисаме переводит взгляд на лицо напарника и елейно улыбается, чем вызывает желание немедленно ему врезать. — Не хотите ли чаю? Он, как всегда, угадывает, зачем Итачи пришел на кухню, но тот красноречиво обегает взглядом шумное столпотворение и понимает, что не готов находиться вместе с ними. Потому качает головой и разворачивается, чтобы уйти. — Прошу меня простить, — сообщает Кисаме собравшимся и встает из-за стола. Хидан смеется вслед: — Смотрите-ка, побежал-побежал. Господин зовет. Они выходят в общий зал. Когда Итачи останавливается, Кисаме кладет руку ему на плечо. Он ничего не уточняет, говорит только: — Могу ли я предложить вам проветриться, раз погода позволяет? Здесь это редкая возможность, хочу заметить. После коротких раздумий Итачи идет за плащом. Отсутствие дождя не сильно красит деревню. Она все еще серая, разбитая и дрянная, а с лиц ее жителей не сходят признаки хронической простуды. Едва ли такую прогулку можно назвать приятной, но Итачи невыносима как общая кухня, так и собственная комната с запачканным кровью одеялом. Он ежится, застегивает плащ на все кнопки, но теплее не становится. — Было бы славно позавтракать, как считаете? Кисаме сворачивает к ближайшей забегаловке, гордо именующей себя рестораном. Внутри пахнет свежей выпечкой, рыбой и гнилой древесиной. В полутемном зале людно и даже сквозь музыку то тут, то там слышен кашель и хлюпанье носом. — Как ваше самочувствие? — спрашивает Кисаме, когда они занимают место недалеко от выхода. — Нормально. — Прошу прощения за назойливость, но не могли бы вы уточнить, что подразумевается под «нормально»? Нормально для здорового человека или нормально для смертельно больного? Немного неточная формулировка. — Это все еще тебя не касается. Итачи молчит, смотрит на Кисаме с мрачным раздражением. Тот, как и всегда, невозмутим. С широкой улыбкой он продолжает: — Прошу прощения, совершенно забыл. Но все же позвольте обратить ваше внимание на занимательное обстоятельство: вы крайне охотно передаете мне ответственность за свою жизнь, когда вам это удобно, а потом заявляете мне, что ваше здоровье меня не касается. Вижу в этом некоторое лицемерие. — Я тебя не просил, — отрезает Итачи. Кисаме в ответ только смеется. — То есть, вы в состоянии сами о себе полноценно заботиться? Спор кажется глупой затеей, на которую не хочется даже тратить слова. Да и прерывает его официантка, немолодая, но удивительно приглядная для этого места. — Что вам принести? — устало улыбается она. — Я, пожалуй, воздержусь, — вдруг говорит Кисаме и переводит задумчивый взгляд на окно. — А вы? — официантка обращается к Итачи, и тот застывает в растерянности. Он прекрасно понимает, что и почему происходит, злится, но не может придумать ничего, кроме… — Чай. Любой. — Хорошо, — поджав губы, официантка уходит. Вновь оставшись с Кисаме наедине, Итачи испытующе смотрит на него. А тот, стряхнув напускную задумчивость, вновь обращается к напарнику. — На мой взгляд, ирония заключается в том, что я знаю, какой крепости чай вы предпочитаете, какую еду любите, на каком боку вам удобнее спать, когда стоит сделать привал, о чем вам интересно слушать, когда вы устали, а когда раздражены… я мог бы продолжить, но, полагаю, вы уже поняли, к чему я клоню. Но самое ироничное не то, что я об этом знаю, а то, что этого не знаете вы. Все контраргументы звучат как детские оправдания. Итачи может вспомнить, что любит есть или на каком боку спит, но исключительно потому что помнит, что Кисаме покупает ему и на какую сторону кровати ложится, чтобы обнять со спины. Он никогда не замечал, сколько его собственной беспомощности за этим стоит, потому теперь злится особенно остро. — Поймите меня правильно, — продолжает Кисаме, как всегда, нисколько не смущенный молчанием, — я не жду от вас благодарности или даже ответной любезности. Вы правы, это не ваша инициатива, а моя и только моя. И все же благородно с вашей стороны было бы или считаться со мной или не принимать мою помощь вовсе. Подай-принеси-уйди — это несколько унизительное положение, нахождение в котором мне претит. — Услышал тебя, — только и может сказать Итачи. Когда официантка подходит снова, чтобы поставить на стол чайник и пиалы, Кисаме улыбается ей. — Будьте так любезны, принести нам пару онигири с креветками и порцию данго.