It doesn't hurt me. You want to feel, how it feels? You want to know, know that it doesn't hurt me? You want to hear about the deal I'm making
Тесно прижавшись плечом к плечу, они сидят на краю обрыва. Внизу шумит река, подхватывая голос Итачи и унося его тайны вслед за своими беспокойными водами. Пока он говорит, Шисуи не перебивает. Сидит молча, опустив взгляд, и никакие эмоции не окрашивают его лицо. Когда рассказ заканчивается, наступает тишина, нарушаемая лишь плеском воды, ветром и криками ночных птиц. Итачи облизывает пересохшие губы, ждет и наконец Шисуи берет его за руку — ладонь прохладная и влажная. — Почему же ты раньше не сказал?.. — выдыхает он и грусть в его голосе отдается чувством стыда у Итачи в груди. — Соблюдал гриф секретности. — Во что же тебя втянули… они ведь все тебя используют ради достижения своих целей. — Я знаю. Но пока их цели включают в себя мир в деревне, меня это устраивает. Снова замолкают. Сидят, сцепив пальцы и только это ощущение удерживает Итачи в состоянии спокойствия. — Ты уверен, что Обито с Четвертым на одной стороне? — Гарантировать этого все равно никто не может, — Итачи возводит взгляд к небу, блуждает им между звезд, пока подбирает нужные слова. Но то, что он собирается сказать, оказывается до очевидного просто. — Ты не обязан в этом участвовать. Я скажу Обито, что… — Нет, — обрывает его Шисуи. — Я не оставлю тебя. Итачи выдыхает, крепче сжимает руку Шисуи. В его голове сплетаются чувство вины за то, что взваливает свою ношу на чужие плечи, и облегчение от того, что больше не будет нести ее один. Итачи хочет попросить настойчивее, но вместо этого выдыхает: — Спасибо, — и кладет голову Шисуи на плечо. — Итачи, — говорит тот с непривычной и нечитаемой интонацией, — ты — все для меня. Я всегда буду на твоей стороне. От его слов щиплет в глазах. Итачи жмурится, на секунду сжимает зубы, чтобы обуздать эмоции и ничего не отвечает. Когда Шисуи заговаривает вновь, его голос привычно звенит задором и беззлобной иронией. — Итак, капитан, каков план? Итачи усмехается. — Сегодня в лесу переночуем, главное подальше от деревни. Завтра пойдем к границе. — Понял, — Шисуи бодро поднимается и протягивает Итачи раскрытую ладонь. Тот принимает помощь и они направляются вдоль отвесного берега на север. — Как у тебя дома дела? — Отец обещал отречься от меня, если я не приведу домой женщину. Ругаемся постоянно. Мама держит нейтралитет, но, разумеется, на его стороне. Саске, к счастью, не в курсе. — Ты не хочешь сам ему рассказать? Итачи смотрит на Шисуи, не уловив ход мысли, и тот поясняет. — Будет лучше, если он узнает от тебя. — Будет лучше, если он вообще не узнает. Легко дернув его за руку, Шисуи останавливается. Волей-неволей приходится тоже остановиться и встретиться с ним взглядами. — Итачи, за эти недели я понял вот что: мы не можем скрываться всю жизнь. — И что ты предлагаешь? — Итачи тянет наверх их переплетенные пальцы. — Гулять так по улицам Конохи? — А если и так? — Шисуи, — напряженно выдыхает он, — я очень хочу жить с тобой под одной крышей. Но этого никогда не будет. — Почему нет? — Потому что никто этого не поймет, — в голосе звучит раздражение, которое так не хочется сейчас испытывать. — И понимать не обязан. Шисуи делает шаг вперед, тянет Итачи на себя и крепко обнимает. Тот медленно выдыхает, уткнувшись носом ему в плечо, и почти сразу расслабляется. — Для начала, — шепчет Шисуи над ухом, — ты сам должен перестать считать наши отношения противоестественными. — Я не!.. — выпаливает Итачи, но замолкает, когда ладонь ложится ему на затылок. — Ты любишь меня? — Да. — И я тебя. Что в этом плохого? — Шисуи… — от всех этих разговоров становится горько. Итачи не может понять, отчего в представлении Шисуи все настолько просто. Собственное отношение к ситуации ему тоже претит абстрактными страхом и чувством отвращения к самому себе. Ладонь Шисуи соскальзывает с затылка, проходится вниз, легонько дернув за хвост. — Давай о чем-нибудь другом? — просит Итачи и Шисуи не спорит. В пути Итачи рассказывает, как провел эти месяцы, Шисуи о своей миссии, на его взгляд, бессмысленной и излишне затянутой. Через пару часов им попадается лесная поляна вполне пригодная для ночлега. В скрытности нет нужды, а ветер с севера все не утихает, потому они складывают костер, разводят огонь. — Слушай, — Шисуи опускается рядом с Итачи на расстеленный по земле плащ, к нему лицом. Тот поворачивается, вопросительно кивает. — А если я смогу убедить Фугаку явиться к Минато с чистосердечным, мы сможем спасти и деревню, и клан? Руки холодеют. — Если Обито одобрит, но… как ты собираешься убедить моего отца в чем-либо? Думаю, после всего он даже говорить с тобой не станет. — Котоамацуками. Итачи смотрит Шисуи в глаза, словно ожидая, что те окрасятся красным. Сердце бьется гулко, отдает в спину и голову. Все так до смешного просто, что Итачи панически принимается искать дыры, подводные камни, причины, по которым это невозможно. Изменив лишь одно решение отца можно спасти клан, устранить врага деревни, скомпрометировать Данзо и продолжить жить той мирной жизнью, что сейчас рассыпается в руках. — Сведи меня с Обито, как вернемся. Сам ему предложу. А заодно присмотрюсь к нему повнимательнее. — Хорошо, — тот кивает и блуждает взглядом по лицу Шисуи. Вопрос вертится на языке, уже не первый раз, уже не первый год и наконец Итачи решается задать его. — Шисуи… — Да? — Откуда у тебя котоамацуками? — Я ведь говорил. — Да. Но ты никогда не говорил, что именно произошло. Шисуи смотрит на него. Глубокие тени и рыжие блики будто заостряют черты лица. В уголках его рта застывает печальная улыбка, а эмоцию в глазах невозможно прочесть. — Когда погибли родители, я остался с младшим братом. Мы были погодками, почти ровесниками, так что неплохо вместе справлялись. Он был мне и лучшим другом, и верным соперником, — Шисуи берет в руки палку и бесцельно ворошит ей угли. — Когда напал Треххвостый… — голос вздрагивает и снова звучит ровно. — Когда напал Треххвостый, мы пытались помочь с эвакуацией. Мы ведь не были частью военной полиции, просто генинами. Да и не знали мы о приказе про невмешательство клана Учиха. В конечном итоге мы оказались не в то время, не в том месте. Брат оттолкнул меня. Когда пыль рассеялась и я увидел его… не знаю, почему он был до сих пор жив. Все было в крови... мы оба понимали, что ему не помочь. И я… я просто не хотел, чтобы он умирал в мучениях. У меня не было даже куная, так что я сделал это камнем. Получилось только со второго удара. Шисуи снова поворачивается к Итачи лицом, обреченно улыбается, а тот с ужасом замечает то, что все это время было прямо перед ним. Привычная улыбка всегда была натянутой, а глаза над ней — мертвыми. Он сдавливает ладонь Шисуи, тянет его к себе и крепко обнимает, утыкает лицом в шею и очень скоро чувствует, как текут слезы ему за воротник.***
Первой приходит боль и только потом Итачи осознает, что проснулся. Он шарит рукой рядом с собой в надежде найти Шисуи в слепой уверенности, что ладонь того, положенная на лоб, если не снимет боль, то хотя бы сделает ее выносимой. Но он находит совсем другую руку — крупную, в мозолях. Не понимать, где проснулся — уже привычно. Разница лишь только в том, что пока другой Итачи выдыхает от облегчения, он настоящий хочет выть сквозь сжатые зубы. Он с силой стискивает ладонь Кисаме. Тот ворчит сквозь сон и рывком притягивает Итачи к себе. Это немного, но успокаивает и придает силы наконец открыть глаза. Комната плывет, но не так явно, как вчера вечером. Во рту все еще стоит отвратный вкус лекарства, которое к тому же не дало никакого эффекта. Оно и неудивительно, учитывая, как быстро Итачи вырвало. Он толкает Кисаме локтем. И в ответ снова слышит ворчание, но через паузу хриплым голосом все же звучит вопрос: — День еще не начался, а вы уже чем-то недовольны? — Пусти. Кисаме расцепляет руки, Итачи садится, должно быть, слишком резко для человека с острой головной болью. На десяток секунд в глазах темнеет, а уши заполняет вибрирующий звон. Преодолев и это испытание, Итачи встает, идет в ванную, где долго, тягомотно умывается. Собственные движения злят своей медлительностью, но быстрее не выходит при всем желании. — Гулять пойду, — сообщает он все еще сонному Кисаме, возвращаясь в комнату. Тот моментально принимает самый осознанный вид и уточняет. — Прошу прощения, но вы ничего не забыли? Итачи смотрит на него выжидающе. — Вы не приняли утренние лекарства. Раздраженно цокнув языком, Итачи идет к кухонной полке, куда Кисаме заботливо выставил бесконечные запасы медикаментов. Утренняя порция самая большая — пять видов таблеток. Если проглотить разом, застрянут в горле, потому Итачи терпеливо принимает по одной. Кисаме, наконец поднявшись с футона, подходит со спины, приобнимает. — Мне составить вам компанию? — Нет. — Вас что-то беспокоит? — Просто хочу подумать. — Вот оно что, — тянет Кисаме, явно давая понять, что не очень верит услышанному. — Смею надеяться, вы поделитесь итогами своих размышлений. Вряд ли — мысленно отвечает Итачи, но вслух не говорит ничего. — Может быть, для начала хотя бы позавтракаем? — Не хочу. — У вас снова пропал аппетит? — Нет, — терпение начинает сдавать и последний отказ выходит слишком резким. Кисаме расцепляет объятья, но больше никак не обозначает свое недовольство. Из дома Итачи выходит в странных, еще не до конца понятных ему чувствах. Он думает про Шисуи на границе радости и отчаяния. Видеть его во сне, слышать голос, быть рядом уже многого стоит, но до чего же мучительно осознавать, что это делает другой. Тот Итачи уверен, что ему настоящему не место в Конохе, осуждает за сделанный выбор во всем — от кровавой истории клана до полового партнера. Итачи презирает его в ответ — за надменность, за самолюбие, за уверенность в собственной непогрешимости. Уже на одной только силе злости хочется ворваться в его мир и сделать все правильно. С этими мыслями он выходит за окраину деревни, углубляется в лес, теряясь среди крепких вековых деревьев. Погода стоит прохладная, хоть и солнечная — Итачи нравится. Он слушает листву, запрокидывает голову, подставляя лицо под ветер и пробивающееся сквозь ветви солнце. Свежий воздух идет ему на пользу — боль понемногу отпускает. Походя Итачи думает и о том раздражении, что иногда вызывает Кисаме. Он не испытывает стыда или вины за это, только строгость к осознанию собственной неправоты. Кисаме старается и вина его лишь в том, что, просыпаясь по утрам, Итачи надеется найти рядом с собой другого человека. Ноги выносят к отвесному обрыву. Почти такому же, как тот, где Итачи видел Шисуи в последний раз. Он подходит так близко к краю, что носы его сандалий оказываются над пропастью. Итачи не боится высоты, только голоса в голове, который навязчиво всякий раз повторяет — прыгни. А если и правда прыгнуть, — спрашивает он себя, — то раздвоится ли реальность на ту, где он умер, и ту, где выжил? Следом за этим приходит и другой вопрос — сколько раз он умирал, если теория верна? Итачи думает о четырёхлетнем себе, что все же поддался голосу в голове и шагнул с обрыва, о пятилетнем себе, сгинувшем под завалами, о восьмилетнем себе, которого убил Мадара, о тринадцатилетнем себе, чья рука дрогнула. А затем смотрит вниз, тяжело сглатывает. Если бы шаг с обрыва давал хотя бы призрачную надежду проснуться в Конохе, Итачи бы его сделал не задумываясь. Он вдруг осознает, насколько же ему невыносимо с самим собой и этой жизнью, до сих пор не угасшей из чувства долга и стараниями Кисаме. Итачи делает шаг назад. До дома лекаря он добирается быстро, подгоняемый страхом перед своими необдуманными решениями. Итачи стучит в дверь и очень скоро Кинтаро открывает. На нем сегодня новое кимоно — желтое с зелено-красным узором, такое же дикое, как и предыдущее. — Проходи, — он отходит от двери, пропуская Итачи в дом, пропитанный горько-пряными запахами. — Мои сны, — говорит тот, когда они садятся у погашенного очага. — Я хочу поговорить. — Давай поговорим. Расскажи мне о них подробнее. — Каждую ночь я живу вторую жизнь. Это не похоже на обычные сны — все последовательно, логично и материально. День здесь соответствует дню там. Засыпая в одной реальности я всегда просыпаюсь в другой. Иногда я не сразу осознаю, где нахожусь. Я не так беспокоился об этом, пока не начал получать в жизни подтверждения тем фактам, что узнал во сне. — Хм… — Кинтаро глубоко задумывается, покручивая кончик бороды в пальцах. — Мне кажется, все сходится. Ты разочарован в себе, твоя жизнь тебе в тягость, потому ты пытаешься сбежать в мир своих снов, который детально выстроил в голове. Но твоя душа настолько изранена, а неприязнь к себе настолько сильна, что даже там ты не можешь позволить себе быть счастливым. — Но если все нереально, почему факты оттуда подтверждаются здесь? — Мы ведь не знаем наверняка всех тайн мироздания. Почему тебя не удивляют созданные из воздуха клоны и умение ходить по воде, но удивляет череда неслучайных совпадений? Ты сильный шиноби. Кто знает, как далеко могут видеть твои глаза? Итачи морщится. Услышанное претит ему, становится костью поперек горла, но при детальном рассмотрении звучит слишком логично, чтобы оспорить. Логичнее, чем бессмертие в параллельных вселенных. — Скажи, а нет ли взаимосвязи между тем, как прогрессировала твоя болезнь и тем, как рушилась твоя жизнь во сне? Под пристальным взглядом Кинтаро Итачи прикрывает глаза и пытается сопоставить факты. Он слишком отрывочно помнит хронологии своих снов, но отдельные параллели все же вспыхивают в памяти. Отправная точка, долгие часы пыток в подвалах Орочимару, наложились на первый приступ удушья. А начало заговора — на рецидив, вызванный погодой Амегакуре. — Отчасти, — соглашается Итачи, будучи не до конца уверенным в объективности своих выводов. — Посмотри. Твоя болезнь, буквально вынуждающая твое тело разрушать само себя. Твои сны, где ты живешь той жизнью, о которой здесь не можешь даже мечтать. Разве ты не видишь, что у этого один корень? Твоя глубокая, непримиримая ненависть к себе. — Я не ненавижу себя. — Разве? Вопрос Кинтаро, как всегда, заставляет запустить пальцы в болезненный клубок собственных чувств, решений и воспитаний. Ответ находится быстро и он очевиден настолько, что Итачи позволяет себе опустить взгляд. — Тебе нужно встретиться с самим собой. Очередная туманная формулировка вызывает раздражение. — Ты принял лекарства, что я тебе давал? — Нет. Не смог. — Жаль… ну, ничего. Такое бывает с непривычки, — Кинтаро разминает пальцы. — Я хочу предложить тебе одну духовную практику. Вместо уточнений Итачи молча ждет. Кинтаро тоже ждет, но, догадавшись, что вопроса не последует, уточняет сам: — Приходи через три дня. С вечера не ешь, только пей воду. Стоило бы узнать, к чему готовиться, но Итачи снова этим пренебрегает. Просто кивает, встает и собирается уйти, как Кинтаро спрашивает: — Ты же принимаешь какие-то препараты? — Да. — Хм… — Кинтаро хмурится. — Ты не терял сильно в весе? Может быть, волосы лезут? Отеки? Сыпь? Слабость в ногах? Нет аппетита? Итачи ловит его взгляд, медлит с ответом, но все же кивает. — Очень плохо, — подытоживает Кинтаро и приходится снова сесть напротив. — То, что тебе прописали, химия. Она снимает симптоматику вне всяких сомнений, но по сути своей травит тебя. Нужно оставить только те препараты, что изготовлены на растительной основе. — Мне отказаться от лекарств?.. — тихо переспрашивает Итачи просто чтобы убедиться, что все правильно понял. — Я не могу настаивать, просто советую. — Разве это не симптомы болезни? — Нет-нет, — Кинтаро качает головой. — Твоя болезнь поражает только твои легкие. Врачи тебе не говорили? Признавать, что не слушал их, доверив эту часть своей жизни Кисаме, не хочется. Да и Кинтаро это не касается, потому он не отвечает. — Ты можешь верить мне или не верить. Лучше почитай сам, что за препараты принимаешь. Дорога к дому, как всегда, полна тяжких раздумий. О болезни, о снах, о ненависти к себе. Уже в который раз Итачи переставляет детали мозаики в попытках собрать цельную картину. Отпускать мысль о материальности той истории, где он до сих пор дома, больно, но вместе с тем это вызывает облегчение. Мир такой, каким Итачи привык его видеть — без расслоения реальностей и пугающей неподконтрольной неизвестности. С другой стороны, признавая правдоподобность новой теории, Итачи натыкается на неутешительный вывод — проблема в голове. И это неприятно поддевает его, привыкшего не сомневаться в ясности своего сознания. Все это навевает тоску и отчаяние. Мозаика не складывается и, мысленно сметая ее со стола, Итачи хочет просто иметь уверенность в том, что происходит с ним и с его жизнью. Но пока единственное, в чем он уверен — с Кисаме лучше не делиться ни подробностями сегодняшней встречи, ни дальнейшими планами на лечение. Вернувшись, Итачи застает того штопающим свой форменный плащ. — Я, признаться, уже начал размышлять, не стоит ли пойти на ваши поиски. Очень любезно было с вашей стороны вернуться дотемна. Проигнорировав сарказм, Итачи разувается, проходит в дом и останавливается. Его еще не до конца осознанный взгляд скользит по комнате, пока не упирается в кухонные шкафчики. Избежать вопросов не удастся, потому все, что Итачи может сделать — это постараться выглядеть менее подозрительно. С этой целью он наливает себе стакан воды и принимает дневные таблетки. А затем, не убирая пачку, достает из нее инструкцию. Убедившись в растительном происхождении препарата, он просматривает побочные эффекты на предмет своих симптомов и не находит ничего знакомого. — Чем вы, позвольте полюбопытствовать, занимаетесь? — происходящее не ускользает от внимания Кисаме. — Читаю. — Спешу вас заверить, что я заметил. Просто весьма удивлен вашему внезапному интересу. Самым естественным будет промолчать. Именно это Итачи и делает, буднично убирает пачку в шкафчик, принимается изучать остальные. — И все же? — не сдается Кисаме. — Не мешай. То тут, то там взгляд цепляет то, о чем говорил Кинтаро — «потеря аппетита», «снижение массы тела», «мышечная слабость», «нарушение сна», «зуд кожи», «выпадение волос». Почти полный список с другими не менее унизительными перспективами обнаруживается на инструкции к подкожным инъекциям. До последнего Итачи надеялся не найти всего этого и не задаваться вопросом, стоит ли полагаться на мнение Кинтаро еще и в этом вопросе. — Итак, — Кисаме подходит со спины, но начинает говорить не раньше, чем Итачи закрывает шкаф. — С чего вдруг вас обеспокоили инструкции к препаратам? — Ты не предупреждал о побочных эффектах. — Если мне не изменяет память, мы говорили об этом в Амегакуре, когда принимали решение относительно целесообразности терапии. Примерно половина лекарств, что вы принимаете, нужна для коррекции побочных эффектов от основных, — нисколько не растерявшись поясняет Кисаме, а затем вкрадчиво уточняет. — Вас беспокоит что-то конкретное? Итачи переводит взгляд на свои узловатые пальцы, тыльные стороны ладоней, полупрозрачные, с сеткой сосудов, а затем снова на Кисаме. — Я слабею. — Мне кажется, вы слишком категоричны к себе. Мы не так давно покинули Амегакуре, а совсем недавно вы закончили курс сильно действующих инъекций. Будьте снисходительнее, дайте себе время на восстановление, — Кисаме опускает ладонь Итачи на плечо, но тот стряхивает ее. — Я тебя услышал, — сухо говорит он и, обогнув Кисаме, уходит во двор тренироваться.***
Утро не омрачают ни прохладная земля, ни затекшие после сна на ней плечи. Итачи заснул, обнимая Шисуи со спины, и проснулся ровно в той же позе. Слушая мерное дыхание рядом, он улыбается, а затем подается вперед и трется кончиком носа о затылок. Шисуи реагирует не сразу, довольно мычит сквозь сон и сжимает ладонь Итачи, покоящуюся у него на животе. — Доброе утро, — шепчет тот ему на ухо. — Доброе… — отвечает Шисуи севшим со сна голосом. Они встают без спешки, лениво переговариваясь, разминают одеревеневшие за ночь мышцы, ищут ручей, чтобы умыться. — Сегодня ночуем в городе? — спрашивает Шисуи, когда они продолжают пеший путь. — Да, — Итачи смотрит на его улыбку и тут же холодеет, окончательно осознав, что вчера ему не показалось. Мертвые глаза. Итачи тяжело сглатывает и спешит завязать разговор. — Ты как? — Проголодался, если честно, и плечо затекло. На миссиях как-то мобилизуешься и не замечаешь такие мелочи. А сейчас даже сделать вид не получается, — Шисуи усмехается. Итачи эхом повторяет за ним. — А сам-то как, хоть выспался? — Более-менее. Странный сон. — Расскажешь? Бездумно Итачи пинает подвернувшуюся под ноги шишку. Давно пора это сделать и, глубоко вздохнув, он начинает: — Помнишь, мне снился сон о том, как ты погиб?.. Он долго и путано рассказывает предысторию, не утаивая всех ее кровавых подробностей — про Девятихвостого и смерть Четвертого, про заговор и смерть Шисуи, пока не спотыкается на самом уродливом ее моменте. Замолкает. Шисуи, до того слушавший внимательно, без лишних эмоций, лишь иногда задавая уточняющие вопросы, торопит: — И что случилось потом? Приходится говорить, преодолевая внутреннее сопротивление. — Потом я с помощью Мадары убил их всех, кроме Саске. До единого. Даже стариков и детей. Итачи замолкает, а перед глазами в которой раз встает образ комнаты и выхваченных квадратом уличного света мертвых тел. И собственная рука, сжимающая меч. — Я убедил Саске в том, что смерть клана — мое эгоистическое решение. Я… сделал с ним ужасные вещи, чтобы он возненавидел меня и эта ненависть сделала его сильнее. Дал ему цель выжить, чтобы отомстить. Шисуи не перебивает, хотя меж его бровей скользит выражение не то ужаса, не то отчаяния. Рассказать про Мадару и Акацки оказывается куда проще — набор фактов, лиц и целей, что они преследуют. — Странно здесь только то, что шиноби, напавшие на меня в Стране Рисовых полей, как две капли воды похожи техниками и манерами на некоторых из них, — впервые признается Итачи, но тут же отступает. — Но, думаю, это совпадение или игры моего воображения. — Хорошо, если так… — чуть слышно соглашается Шисуи. А Итачи вновь берет паузу, чтобы преодолеть неловкость за следующую часть своей исповеди. — Там у меня тоже есть мужчина. Мой напарник в Акацки, отступник из Киригакуре. У нас нет никаких чувств, просто секс. Говорить об этом на ходу становится все сложнее. Итачи останавливается и, недолго подумав, садится на траву. Шисуи опускается напротив и смотрит в глаза, ничего не говорит. — Мне неприятны эти сны, — как будто пытается оправдаться Итачи. — Я верю. Всего два слова успокаивают и помогают продолжить уже ровнее: — Там, во сне, я смертельно болен. У меня разрушаются легкие. Я не хочу жить, но продолжаю. Чтобы оберегать Коноху от Акацки и не лишать Саске цели. — Похоже на тебя, — вдруг говорит Шисуи, впервые с начала рассказа пусть слабо, но улыбнувшись. — Как долго это происходит? — Я не помню. — Ты видишь их каждую ночь? Без исключений? — Да, день в день. И там, во сне, я думаю, что моя настоящая жизнь здесь — это сон. — Ты говорил об этом кому-нибудь еще? — Это же просто сны, — Итачи качает головой. Ненадолго Шисуи затихает, опустив взгляд. — Тебе сейчас тяжело приходится. Вот ты и строишь у себя в голове худшие сценарии. Столь простое объяснение не перекрывает многих дыр, но Итачи охотно хватается за него, такое понятное и правдоподобное, лишенное таинственности тех теорий, что он ищет во сне. — Иди сюда, — Шисуи кладет ладони Итачи на плечи. Тот охотно подается вперед. Слишком много тяжелых разговоров для одних суток. Не так он хотел начать это путешествие. Шисуи, как и всегда, легко разряжает обстановку — поймав Итачи в кольцо объятий, он откидывается спиной на землю. Не остается ничего, кроме как потянуться за ним следом и улечься сверху. Шисуи мажет приоткрытыми губами по щеке, усмехается: — Так что тебе там за эротические сны про отступника Кири снятся? В его тоне нет и оттенка серьезности, потому вместо стыда, идущего рука об руку с этой темой, Итачи ловит азарт. Упершись ладонями в землю, он приподнимается, заглядывает Шисуи в глаза и подчеркнуто строго уточняет: — Ревнуешь? — Хм… — тот как будто бы даже задумывается, — а есть основания? — Он похож на акулу. — Знаешь, Итачи, у меня много вопросов к твоей фантазии, — Шисуи предательски тыкает пальцами под ребра и, улучив момент, перекатывается по траве так, чтобы подмять Итачи по себе. — Или, может быть, я для тебя слишком смазливый? — Разумеется. Вот будь у тебя зубы частоколом и рыбьи глаза — совсем другое дело. — Засранец, — фыркает Шисуи и жмется губами к губам. Целует мягко, осторожно, пока его рука скользит вдоль ребер вниз, а затем снова вверх, задирая край футболки. Костяшки пальцев нежно проходятся по расписанному рубцами боку, заставив вдруг дернуться и застыть в напряжении. — Итачи?.. — Шисуи смотрит с удивлением. — Извини… все хорошо. Просто не трогай шрамы больше никогда, — выдает тот в ответ, сам не понимая, как за одно предложение скатился от неловкости к злости. — Ладно-ладно, я понял, — без ответной грубости говорит Шисуи, но ласки на этом моменте прерывает. Встает и протягивает раскрытую ладонь. — Тебе больно, что ли? — Нет, — принимая его помощь, Итачи прячет взгляд. — Давай потом? — Как скажешь, — Шисуи пожимает плечами, а затем без приложения силы тянет его за локоть. — Пойдем дальше? — Ага. Постепенно беседа выравнивается, углы обкатываются, а темы становятся все проще. По крайней мере, рассказы о странностях Обито, о многочисленных ссорах с отцом, о людях из сна, которых, скорее всего, не существует, не задевают ничего настолько личного и болезненного. Они долго идут через лес, делают привал у реки, а затем продолжают путь вдоль берега. Солнце над их головами проталкиваясь сквозь рыхлые облака ползет на запад. До ближайшего поселка они добираются даже раньше, чем планировали — в первых густых отблесках заката. В таких приграничных деревнях часто можно встретить постоялые дворы для путешественников и эта не становится исключением. Все складывается как нельзя удачно — они ужинают в лапшичной на деревенском рынке, а после снимают одну из самых скромных по цене комнат на два места. Душ у постоялого двора общий, но все это такие несуразные мелочи. Смыв грязь и пот после ночевки в лесу и дня в дороге, Итачи возвращается в комнату первым. Сдвигает футоны. Гасит верхний свет. И ложится ждать Шисуи. Сердце колотится с приятной тяжестью. За последние часы из головы выветрилось все, что до того заставляло до скрипа сжимать зубы. Итачи даже пытается отчитать себя за безответственность, но выходит неубедительно. Дверь отодвигается, впуская в комнату сквозняк. Шисуи заходит беззвучно, закрывает за собой и ложится рядом, лицом к лицу, так близко, что Итачи даже в полумраке может разглядеть каждую ресничку. Шисуи вопросительно кивает. Итачи качает головой, а затем протягивает руку, гладит по щеке. — Я люблю тебя. — И я тебя, — Шисуи обхватывает его запястье, плавно скользит пальцами к сгибу локтя под рукав гостиничного халата. И его прикосновения расходятся вибрацией по коже. Подавшись вперед, они целуются, вслепую развязывая пояса на халатах друг у друга. За время разлуки они успели отвыкнуть, потому сейчас все кажется знакомым и одновременно с этим как будто бы новым. Итачи укладывает Шисуи на спину, целует шею. Скользит ладонью по животу вниз, гладит еще не возбужденный член. Он помнит, что Шисуи не любит грубость, потому двигается плавно, осторожно и чувствует, как постепенно чужое тело становится горячее и податливее. Глянув Шисуи в глаза, Итачи ухмыляется и садится между раздвинутых коленей, откидывает еще влажные волосы за спину. — Итачи!.. — выкрикивает Шисуи и зажимает рот ладонью, когда тот обхватывает его член губами. В реальности это мало отличается от того, что было во сне. Итачи дрожит от возбуждения всякий раз, как Шисуи отвечает стоном на ласки. И жадно старается добиться большего. Заставить извиваться, путаясь в сползшем с плеч халате, закусывать ладонь, чтобы сдерживать крики. Доведя Шисуи почти до самого пика, Итачи все же отстраняется, чтобы закончить руками. Тот, уже весь распаленный и влажный от пота, снова выгибается, резко садится, запрокидывает голову. Итачи любуется им в этот момент — напряженным животом, выступившими на шее венками, закушенной нижней губой. В момент, когда Шисуи кончает, Итачи ловит его затуманенный, но живой взгляд. У него самого в паху болезненно пульсирует. Но он не торопит, дает Шисуи время прийти себя, восстановить дыхание. А затем ложится сверху, не боясь испачкать живот, и целует прохладные от частого дыхания губы. — Это было просто… — начинает Шисуи, но замолкает. Вместо этого он стискивает Итачи в объятиях до боли в ребрах, затем укладывает рядом с собой. Тому нужно совсем немного — пара поцелуев, несколько движений руки и вот он уже тихо протяжно стонет. — Быстро ты, — Шисуи целует его в уголок рта. — Ты виноват. Они обмениваются взглядами, усмехаются почти одновременно. Шисуи заправляет волосы Итачи за ухо, затем садится рядом и с интересом рассматривает его тело. — Твои раны уже совсем зажили… — говорит он шепотом. Итачи приподнимается, опершись на локти. — Слушай, насчет этого… извини, что нагрубил. — Ты про то, что было утром? — Ага. — Да не бери в голову, — Шисуи скользит взглядом по рубцам на боку. — Ты расскажешь, что не так? — Сложно объяснить… — уклончиво отвечает Итачи, не желая выбираться из уютного расслабленного здесь и сейчас. Вспоминать. Подбирать слова. Говорить. — Сложнее того, что ты уже объяснил? Итачи вздыхает и перекатывается на бок, к Шисуи спиной. Рассказывать об этом глядя в глаза он не готов. — Данзо. Он хотел посмотреть, что я пережил ради деревни. Сказал показать ему. Трогал швы. Он часто ко мне прикасается. Ничего такого, но… не знаю. Отвратительно себя чувствую. Эти несколько предложений забирают весь воздух из легких. Итачи вдыхает, глубоко и судорожно. — В каком смысле — прикасается?.. Итачи надавливает пальцами на висок. — Знаешь, если честно, я не уверен, что это происходит на самом деле… может быть, это тоже часть моего сна? Все путается, когда я об этом думаю. — Итачи… — Шисуи ложится позади и крепко обнимает, прижимает к себе, словно в попытке спрятать. — Бедный мой… хороший… — он покрывает макушку частыми поцелуями. — Мы должны как можно скорее все это закончить. Перехватив его ладонь на своем плече, Итачи сжимает ее. И отчетливо понимает, что даже если закончить быстро не получится, пока Шисуи рядом, он вытерпит все.