***
Семь часов вечера по полудню равняется выкапыванию себя из могилы. Время, когда цвет двойных гардин превращается из сливового в тёмно-синий, а выключатели щёлкают от первого до последнего этажа. Пальцы Стэна вцепляются в ткань штор, плотно скрывающую дом с его скелетами и грязным фарфором от окружающего мира. Деревянные крючки скрипят по карнизу, Урис следует за бегущими складками, выглядывая половиной лица. Темно, как в пасти у Дракулы. Стэнли с его купидоновыми кудрями, чёрным сюртуком, крепко обнимающим талию, накрахмаленной рубашкой с завёрнутыми рукавами, пронзёнными серебряными запонками, острым воротом и галстуком-бабочкой, заколотым скромной булавкой, выглядел гостем в своей комнате. Ведь если дом — это стены, трубы и перекладины, то комната Стэна — гроб, чёрные обои без пузырей, стол из красного дерева и шкаф. Не минимализм, расцветший в шестидесятых, но для девятнадцатого века маловато пышности. Его дверь в доме самая тихая по двум дополняющим друг друга причинам: Урис ненавидит шум, а также всегда смазывает петли. За это ближние соседи не саркастично ему благодарны — они могут поспать. Правда, ровно до той минуты, пока Стэн не выйдет в коридор. — Просыпайтесь, уже вечер! Луна вот-вот взойдёт. У нас собрание через десять минут. — Круглая ручка чулана, медная от старости, поворачивается, характерно скрипнув. — Каблуки-бананы, мам, ну, ещё пять столетий… — Чёрные кудри торчали в разные стороны, растопыренные, как вороньи перья. Если бы Тозиер не висел вниз головой, был бы виден только кончик носа и рот. Белки глаз бегали под голубоватыми веками, но открывать их в планы Ричи не входило. — У нас важное собрание. Через десять минут. — Стэн звучал ровно, в какой-то мере строго. Как и каждое утро, будя Тозиера. Висящий вверх тормашками Ричи издал звук, похожий на бурчание собаки и мурчание сонного кота. Стэн перехватил ручку поудобнее. — Двадцать. И закрой дверь, пожалуйста. — Ричи сдул несуществующую прядь со лба, устроился поудобнее, топчась по потолку каблуками. Место для сна являлось самым чистым в его каморке — остальное пространство было занято одеждой из различных временных отрезков и эротическими календарями начала двадцатого века, увенчанными напомаженными дамами с тяжёлыми грудями. Коробками русского лото, дисками Aerosmith с автографами из первых рук. Kiss, Bon Jovi, Sex Pistols и игровым автоматом Konami¹ с Frogger, который чёрт знает как здесь оказался. Если б Ричи мог поставить вещи на потолок, то захламил бы и его. Стэн терпеливо поправил свой сюртук и двинулся дальше по коридору, оставив дверь нараспашку. Комната Эдди — следующая после чулана (долгое время он просил переселить его, но никто не хотел жить рядом с Ричи), небольшая коробочка с письменным столом, лава-лампой и картинами эпохи Возрождения. Автор ни одной неизвестен, но остальные, Стэн подозревает, написал Билл. Главной особенностью спальни Эдди являлась его кровать: обыкновенная, двухместная, с непроницаемым балдахином. Такой защитит и от солнца, и от комаров. — Эдди, через десять минут собрание. — Каспбрак показался уже аккуратно одетый, с почищенными клыками, только волосы, пушистые и растрёпанные, давали понять, что он недавно проснулся. — Я тебя понял, Стэнли, буду через пять минут. Беверли жила дальше по коридору, напротив комнаты Бена. Справа от неё — Майк, а самая последняя, тупиковая, принадлежала Биллу. Марш в гробу уже не было. Если Беверли напивалась крови перед сном, то спала скверно. Вскакивала с заходом солнца и сразу шла выпить чего-нибудь из запасов. Чего-нибудь алкогольного. — Из-за тебя у нас все заначки закончатся, — Билл добродушно улыбнулся, полы бархатного халата мягко текли вслед за ним. Тёмно-синяя блуза открывала шею и линию ключиц, свисая с худощавых плеч, свободные брюки касались кожи лишь при ходьбе. Чёрные, с глубокими карманами, которые Билл собственноручно удлинял. — Кто бы говорил, Большой Билл. Думаешь, я не заметила пропажу «Шато Марго» двадцатилетней выдержки? — Беверли сидела на кухонной стойке, скрестив лодыжки. Пантофли с закрытым носком, вышитые серебристыми розочками по абрикосовому, покачивались на кончиках её пальцев. А бокал с игристым удобно расположился в небольшой руке, поблёскивая в искусственном свете. Денбро засмотрелся на бледные веснушки, рассыпанные вдоль девичьих икр. — Только Стэнли не говори. — Оу, он и без того знает. Стэн знает о всех наших проколах. На её плечах кимоно, жёлто-зелёное, с ветками деревьев, украшенными крошечными белыми цветами. С каждым движением руки ткань сползает и вот-вот осядет на столешницу. Беверли не волнует — она пригубливает, лямка ночной сорочки, обшитая рюшами, соскальзывает по её коже. Бело-голубой батист трепетно просвечивает очертание талии и груди. — Ты стал чаще носить чёрное, mo chara². — Она приподнимает голову так, что разрез глаз становится кошачьим. — Разве? Я и не заметил. — Билл смотрит на пальцы своих ног. Поджимает, расслабляет, перекатывается с пятки на носок. — Да, как начался двадцатый век, так я тебя ни в чём светлее синего не видела. Хотя… в девятнадцатом уже были звоночки к твоему готическому становлению. — Бев делает ещё глоток, бледный след от губ подсвечивается в блике от лампы. — Может, когда-нибудь снова надену красный. — Билл поднимает голову, улыбаясь тому, как Беверли качает туфлю на ноге. — Когда-нибудь… Они замолкают, сверля желтоватые стены с крапинками красного — следы последнего обеда. Денбро искоса посматривает на лицо Беверли — округлое, бледное. Не тронутое ни сыпью, ни морщинами. Момент драматичнее некуда, если бы не Майк, весело зашедший на кухню. — Доброй ночи, друзья. Вы готовы к тому, как Стэн будет орать на Ричи? Опять.***
— Нам нужно пересмотреть план по уборке дома. Некоторые из нас совсем ничего не делают. Ричи. — Стэн был кем-то вроде Кентервильского привидения. Если где-то возникало пятно, он появлялся. — Что? Тебе так нравится повторять моё имя? — но с Ричи финт не прокатывал. У него клыки треугольниками на концах, высовываются из-под верхней губы, иногда, когда рот закрыт. Видно, что кусачий. — Ты, конечно, очень крутой, Тозиер, но с уборкой у тебя проблемы, — Стэн говорил ровно, линия надплечий горизонтальна, голова в вертикальном положении, подбородок чуть приподнят, лопатки прижаты к туловищу, углы лопаток находятся на одной горизонтальной линии, грудная клетка не имеет ни выпаданий, ни выпячиваний спереди и сзади. Напряжение выдают лишь сведённые мышцы лица. — Ну, я хотя бы крутой. — Ричи болтает ногой, ударяя пяткой по кухонному дивану. Бац-бац-бац. Эдди закатывает глаза, опираясь локтями на стол. — Он не об этом, Ричи. Ты ничего не делаешь по дому. Я имею в виду совсем ничего. Тозиер повторяет за ним, только уголок губы сползает, а рука изображает говорящий рот. Сказать, что Ричарду Альберту Тозиеру было похуй, — ничего не сказать. — Ты не мыл посуду пять лет. Не один год, а целых пять! — пальцы Стэна раскрываются веером, голос взлетает вверх. Беверли уверена, что секунда в секунду — и Ричи прилетит сочная пощёчина. Такое, к слову, уже было. Примерно на прошлой неделе. — Серьёзно, Ричи. Столько кровавой посуды, мне стыдно людей в гости приглашать. — Эдди поворачивает голову, прижимая неугомонную ногу Тозиера пяткой. Урис, сидящий рядом, точно это подмечает. — Да какая разница?! — Балабол взмахнул руками, кудряшки на лбу мягко дрогнули, а ложка, единственная из чистых, ударилась об стол. — Ты же потом всё равно их убиваешь! «Хлебалка» (так Ричи любил называть ложки в двадцатых) прозвякала на одной частоте, убегая по столу всё дальше. — Ну, знаешь, я бы хотел умереть в чистой комнате! — Эдди ощерился, рывком пододвигаясь к Балаболу (прозвище он получил в 1869-м, чуть ли не при рождении). Ричи был этакий вампир-бунтарь. Если бы не изящные скулы и кудри, подобно томным мальчикам с картин Караваджо, сошёл бы за младшую версию «пропащих ребят». — Давайте просто заведём рабов. — А ещё в некоторых вещах он оставался старомодным, как, в принципе, все они. Майк медленно развернулся, многозначительно поднимая тёмные брови. Остальные последовали его примеру. — Что? Как будто вы об этом не думали. — Он потёрся лопатками о спинку дивана, скрестив руки на груди. Стэн вздохнул, выпустил воздух носом и заключил, сцепив пальцы в замок: — Итак, собрание постановило, что все, включая некоего Ричарда, должны выполнять свои обязанности. Тозиер рубанул по столешнице обеими руками, Беверли, еле успевшая спасти содержимое бокала, фыркнула. Билл отклонился на спинку дивана, а Бен, сидевший рядом, отшатнулся. Майк хотел спасти ложку, подошедшую к самому краю, но взбеленившийся Ричи помешал ему. — Да помою я грёбаную посуду! — Он вскочил, опираясь ладонями о стол. Денбро забрал бокал из рук Марш. Отпил, отдал, утерев губы. — Так помой! — Два кулака ударились о стол с грохотом, а многострадальная ложка наконец свалилась. Все делали кудряшке скидку в связи с возрастом. В самом-то деле, стописят два года — дитя дитём. Но Билл думал иначе. Он считал, что Ричи длина языка заменила длину клыков. — Так, мальчики, успокойтесь. И дайте мне добраться до «Асти». — Беверли сместила раскрасневшегося Тозиера и стащила бутылку с кухонного гарнитура. Билл следил за движениями её рук. Он бы с удовольствием поцеловал их, как самое дорогое сокровище в этом доме. Вильгельм опёрся о стол, посмотрев на Стэна, затем — на Ричи. Они притихли, задрав подбородки на манер горделивых птиц, с мощными клювами и выпяченной грудью. — Сколько сейчас времени, Стэнли? — Денбро положил руку поверх чужого запястья, тихонько забрался под накрахмаленные рукава, сжал указательный и средний палец. Урис прикрыл глаза, светлые ресницы засветились золотыми ниточками, отражая свет. Провести бы пальцами по кромке. Майк, например, даже сейчас опрометчиво дёрнул кистью. — Уже семь тридцать, Билл. — Стэн открыл глаза, его плечи опустились, уголки губ добродушно скользнули вверх. Ричи нахохлился, прожигая Уриса взглядом из-под пушистой чёлки. — Тогда мне пора отправляться в Ад. — Билл поднялся, натягивая халат. Беверли опрокинула бокал «Асти» целиком. Бен тронул Денбро за локоть: — Ни пуха ни пера, Большой Билл. — Голубые глаза добродушно поглядывали из-под светлой чёлки. — К Дьяволу, Стог.***
Вильгельм чаще других спускался в подвал. Если откровенно, другие вообще старались сюда не спускаться. То ли от затхлого запаха, то ли от чёрной плесени по углам. Для Эдди и Стэна весомой причиной были гнилые задубевшие пальцы, разбросанные по полу. — Пеннивайз, просыпайся, я тебе покушать принёс. Но самой веской был вертикальный ящик в углу. Тяжёлый, смердящий даже сквозь крышку. — У тебя что-то на полу валяется… — Билл пнул изгибающуюся линию, отдалённо напоминающую трещотки. — Оу, это позвоночник. Классненько. Денбро держал курицу. Ели живая, она двинула шеей в его руках. Крышка гроба сдвинулась, проскрипела о камень, обнажая кусок тьмы с трупно-белой лапой, напоминающей осенние деревья. Пеннивайз выглядел смесью Носферату из одноимённого фильма и рыбы-клоуна. Дохлой рыбы-клоуна, которую швыряли о скалы, а потом выбросили на берег. Его костистые пальцы коснулись округлого подбородка, коготь на большом нежно погладил щеку. — Кто это ко мне заглянул? Ma cerise d’amour³. Билл повёл плечом, взмахнув тонкой кистью и отстраняя мертвячью лапу от лица. Денбро родился в 1622 году во Франции. Период абсолютизма, постоянных крестьянских восстаний и атак «пришельцев» из других стран. Иными словами, неспокойное времечко. Его отец был одним из тех, кого бы сейчас назвали активистом: его подзаебало, что на крестьянах ездят, как на лошадях, и он пошёл бороться за свои права. Без «Твиттера», правда, — зато с вилами. С 1622 вплоть до 1637-го Закария Денбро «уходил на благое дело», как говорила мать, которая оставалась присматривать за Вильгельмом, а позже — и за младшим сыном Джорджем. Билла всегда удивляло, как отец в своей бесконечной борьбе за справедливость успел заделать ещё одного ребёнка. Он хорошо помнил, как мать брала их с Джорджи в охапку, пока отец запрягал лошадь, служившую их семье верой и правдой. Выдерживающей их тяжесть с тяжестью побегов. Когда очередное восстание подавлено, гиены доедают объедки. Королевские солдаты выискивали «заводил» — всех, кто хотя бы думал плохо о существующем режиме. Либо корона всему голова, либо ты её лишишься. Заку нравилась головешка на покатых плечах, и, всякий раз перебегая из одной деревни в другую, он понимал, как же долго хочет чувствовать вес на своей шее. Денбро помнил, что поселения были на один лад: бедные вспаханные земли. Люди с мозолистыми руками, лицами, испещрёнными морщинами, и обветренной красной кожей. Билли мимолётно дотрагивается до своего лица, чертит косую линию от виска к скуле. Гладкое, подобно холодному шёлку. Даже детские шрамы за столько лет притупились/сгладились. В 1636-м, когда комок рос, вбирая в себя французскую грязь и вонь канав. Пенился, разрастался, дышал. Вильгельм попрощался с отцом. Он ушёл в армию грязных пяток. Самоорганизованные мозолистые пятки. Они собирались в отряды и отправлялись навстречу тем, чьи пятки были белы и облизаны всеми приближёнными. Разумеется, ни справедливости, ни чистых ног они не находили. В 1637-м, когда восстание крестьян с городской беднотой бурлило, горячее и густое, Билл увидел Джорджи в последний раз. Он умер в агонии — маленький, в лоскутках детской кроватки, разъедаемый потом, пока его кости ломало и выкручивало. Билл мог рассмотреть грудную клетку сквозь натянутую кожу. Липкую, горячую, но белую, словно голубиный пух. Из его горла вырывались хрипы, а когда лёгкие пустели — звон. Колокольный и жуткий. Джордж умер, а солнечный глаз, кроваво-оранжевый, даже не появился на горизонте. Позже Вильгельм узнал, что младшего братишку унесла обыкновенная пневмония. После Денбро практически не помнит матери. Последние узелки связались с тем, как она растирала крохотное дрожащие тельце, лишённое мысли, а его горящее сердце долбилось сквозь зудящие ребра. Тогда она подняла мутные глаза и сказала: «Это конец. Бог покарал нас за безрассудство, враньё и кровь». Сары не стало — она испарилась, исчезла хлебными крошками с обеденного стола. Что же до Билла, то он убегал из дома со сверчками, а возвращался с мутной полосой на горизонте. Он шлёпал босыми ногами по мокрой земле, занося в дом запах леса и капель росы. Дом опустевший, полубезумный от холода. «И то, что там бродило, бродило в одиночестве». В сумрачном лесу заросли густые, непроходимые, друг на друга похожие. Билл всё гадал, пробивая толстой палкой путь: когда же он не найдёт дорогу обратно? А когда наконец-таки не нашёл, то не кричал и не плакал. Горло было переполнено. Осенью 1637-го в чаще деревья стояли строгими солдатиками, прижимаясь, трава щекотала поясницу, меж искорёженных деревянных пальцев проглядывала бледная Луна с раскрытым в ужасе ртом. Любой ребёнок знает, что в лесу не бывает тихо. Но листва замолчала, и ночные звери не пели. Пеннивайз подхватил сзади игрушечного оленёнка с большими глазами. Впился когтями под рёбра, в тишине слышался треск кожи. «Чаща детям не игрушка. Разве что дитя ищет смерти». Его дыхание холодное и густое, будто кто-то говорил с Биллом прямиком из могилы. По шее прокатились мурашки размером с горошины, мальчишку затрясло отдельно от своего тела. Нечто внутри закопошилось, забило лапами и заползало. Денбро ощущал, как кровь стекает под пояс штанов. Липкая, тёплая, живая. «Отпусти! Отпусти меня!» Билл проталкивал воздух сквозь сжатые зубы, челюсть дрожала, к горлу поднималось вязкое и мокрое. Монстр держал его над землёй, обнимая за внутренности живота; если б Денбро забился, его кишки бы остались на руках твари. По гортани выше и выше полз металл. «Дитя знало, зачем сюда пришло». Голос ползал по кромке черепа, не тихий, не громкий. Будто скрипящая дверь бьётся о стену, снова-снова и снова. Из уголка рта засочилась кровь, тонкой паутинкой текла на суровую ткань рубашки. Билл видел Луну, чей рот растягивался, собираясь проглотить его целиком. «Милостивый Боже, я умру! Я сейчас умру!» «Да». Клыки вспороли шею, мальчишка почувствовал, как венозный сок вытекает прямо в раскрывшуюся пасть. В горле вязко забулькало, тело натянулось и расслабилось. Перед тем как белки глаз закатились, Билл увидел стройные ряды деревьев, обрамляющие непроглядную, практически твёрдую тьму. Вильгельм Денбро умер поздней осенью 1637-го года, когда королевские войска подавили одно из самых крупных людских восстаний за время тридцатилетней войны. — А потом я напоил тебя своей кровью, но этого ты, как всегда, не помнишь. — Пеннивайз выглядывал из-под могильной плиты, его белая кожа отдавала зелёным в полумраке подвала. — Но помню, что она была чёрная, как нефть. — Билл швырнул подёргивающуюся курицу к «ногам» саркофага. Мол, «жри, пока тёплая». Пеннивайз ухмыльнулся жёлтыми полумесяцами. — Не чёрная, bonbon⁴. Всего-навсего очень насыщенная. — Оставь нежности. Я не для этого принёс твоей радикулитной заднице поесть. За все любезности Билл обязан шестерым топчущим потолок над его головой. Детские обиды, так же как и страхи, не дают спокойно жить. В особенности старшим детям. Поэтому-то в их маленьком «шабаше» девиз «свобода, равенство и братство» работал весьма точечно. До тех пор, пока вонь из подвала не поднималась на верхние этажи. — Чего ты такой угрюмый, Биллиам? Скажешь, что не рад тому, что я избавил тебя от страданий и бытия смертной жизни? — Рыжий помпон, напудренный белым, высунулся на свет, кровавые губы с погрызенными рвами растянулись в оскале. С правой стороны клыки мазнули по коже. Радужки Билла блеснули красным, будто в него, подобно Каю, угодил рубиновый осколок. Денбро закатил глаза, его первые слоги растянулись на австралийский манер. — Да-а, и теперь я мечта педофилов. Все эти липкие ручонки, переулочки, машинки. «Маленький принц», «конфетка», «лапочка». Когда «сладкий мальчик» отрывал им хуи, вгрызаясь в шею, они пели совсем другую песню. «Король и Шут», к слову, жутчайшим образом напиздели — у негодяев кровь ничуть не слаще. Пеннивайз облизнулся. Мысли читает, престарелый сукин сын. — Разве тебе это не нравится? То, как они «не хотят» сделать тебе больно, не подозревая, что больно им сделаешь ты. — Пеннивайз — двухметровый вурдалак с пальцами-крюками и почерневшей кожей на шее — играючи цепляет курицу двумя когтями, принюхивается с вычурной медлительностью. Билл наблюдает с прищуром — не добрым, не злым. Похуистично-злорадным. — Тебя это забавляет, не так ли? — Он высушивает животинку в два глотка, отбрасывает в сторону. Коготь указательного собирает малиновый джем с уголков, Пеннивайз слизывает, не причмокивая. Животные всё же полуфабрикат. Билл вспоминает Ричи с его «если этот клоун не закончит выёбываться, то мои глаза закатятся в мозг и меня стошнит на себя». — Нет, bonbon, мне это доставляет удовольствие, — тварь закатывает глаза, изображая истому. Билл фыркает, скривив губы, уголки ползут вниз. Мерзкий старик. — Фу. — Он собирается уходить, ему неинтересно. Хочется написать книгу или напиться с Бевви, что в корне одно и то же. Пеннивайз мешает планам, разворачивая за плечо. Высунувшийся из гроба, он выглядит куда мертвее. — Не торопись, bonbon, составь мне компанию завтрашним вечером. — Он чертит линию от виска до щеки. Билл смотрит в глаза надменно, пока Пеннивайз почти касается губ своими. Его дыхание пахнет металлом, на ощупь такое же. Билл чувствует прилипшую к ступням грязь и осколки, впивающиеся в ноги. Топчется пяткой, Пеннивайз невесомо колдует над его лицом. Стэн всегда критиковал Билла за любовь бегать босиком. — Хочешь ошиваться в переулках и пугать маленьких детей? — сукин сын прыскает от смеха, прижимаясь лбом к своему bebee⁵. Денбро крутит головой — время сделало его вертким и ушлым. За это тварь называла его petit serpent⁶. — Нет, дорогуша, я хочу чинить с тобой наркоманию, пьянство и разврат. — Пародия на Носферату колет буквально и фигурально. Билл позволяет поймать свои руки, сам поворачивает голову. Строго глаза в глаза, касаясь кончика носа. — Охлади траханье, ископаемое, — он слишком язвительный, чтобы не играть. А вурдалаку это и любо. Французские мальчики славятся красотой, а Билли — ещё и острыми зубами. Пенни жмурится, выдыхая показушно печально. — Ох, какие мы грубые. Ты разбиваешь мне сердце, Вильгельм. Юношеские пальцы стекают меж его шёлком, Биллу не нужно быть призраком, чтобы плыть по воздуху. Он отдаляется к лестнице, пока Пеннивайз — жутковатый и длинный — прислоняет руку к груди. Билл оборачивается на него через плечо. — У тебя нет сердца, Пеннивайз.***
Билл топал в комнату, цепанувший запах перьев и разложения, пачкая ступнями скрипучие ступени. От виска до щеки подсыхала полоска крови. Билл стёр её большим пальцем. Этажом выше «мышки» сотрясали воздух крылышками и ругались: — Мой антикварный диван ВЕСЬ заляпан кровью! — Стэн обводил кухню кругами, недовольный и прямой, как палка. Ричи с его оскорблёнными духовными устоями сидел, то вытягивая, то зачёсывая прядь волос. Эдди изогнул бровь, повернувшись в полупрофиль. — Это который красный? — Билл останавливается, прислушивается, чувствует, как в груди щекочет, а губы самовольно ползут вверх. Стэн встаёт посереди кухни. Складывает руки. Денбро прислоняет палец к губе, пробуя собственную кровь. Точно, сложил и насупился. Подобно маленькой кудрявой птичке. — Да! Теперь он красный! — Билл слышит, как Бен, не выдержав, смеётся, и сам заходится под недовольное бухтение Стэна.***
Марш всегда называла своё место рождения «банальным». Не мудрено, рыжая из Ирландии. Ну, вы понимаете. Она родилась на свет в 1675-м, а умерла в 1691-м. В год, когда был подписан Лимерикский договор. Тогда Пеннивайз с Вильгельмом гостили на зелёном острове. Только никаких тебе лепреконов, фэйри и горшков с золотом. Вместо этого — ремесленники, перевороты и упыри. В семнадцатый век (как и в любой другой) бушевал политический океан дерьма, его коричневые реки бились о скалы тупости и алчности. Будь то Франция или Англия. Самым выгодным для двух бессмертных с плохой пигментацией кожи было постоянно двигаться, не связываясь с жандармами. Беверли родилась в семье торговцев, с малых лет привязанная лишь к дороге и засранцу отцу. И сколько б ни сбегала, оказывалась прижатая к липкой мужской груди с дешёвыми кольцами да горшками под боком. «Мне казалось, что, лишь умерев, он оставит меня. Или же если я умру первой». В общем-то, Марш, как говорится, «зрила в корень». В уже знакомом 1691-м она везла товары: маленькая тележка за спиной вздрагивала, грозясь перевернуться на высоких булыжниках. Пот стекал с нижней губы, волосы выбились из косы, а кучерявая чёлка прилипла ко лбу. «Я помню, как шла мимо руин большого замка, куски от него разлетелись на несколько миль, обойти его я не могла. И каждый раз, когда колёса моей тележки застревали, я громко ругалась. Я могла себе позволить, отца ведь не было рядом». Беверли остановилась ослабить шнурки на животе, вена на лбу пульсировала, сквозь ток крови с трудом различался шум листвы, но шёпот, хрустящий и шумный, пробился. Вылупился, подобно крокодильему детёнышу. Марш уронила телегу, две чашки разбились о камни, ноги плавно несли её меж сбитых комков травы, запорошенных мелкими камушками. Дыра в стене замка ощерилась выбитыми зубами. Когда Марш подступила ближе, темнота съела её затылок, спину и в конце концов ноги. «Я не помню, сколько шла, меня разбудил громкий звук откуда-то сверху. Когда я очнулась, то увидела окна и поняла, что нахожусь гораздо выше, чем должна быть». Позже Беверли узнала, что звук издал Билл, звонко хлопнув в ладоши. Хотел спугнуть овечку из лап зверя. Но, как все уже поняли, — не получилось, не фартануло. По коридору пронеслось рычание, отскакивающее от стен: оно проскрежетало по барабанным перепонкам и спустилось к животу. Беверли замутило. Она побежала назад, к закручивающимся каменным лестницам, слетела вниз, оказавшись на развилке идентичных коридоров. Нечто сверху притихло, ползя вдоль стен, безмолвное, оно холодило затылок. Заставляло оранжевые пряди окраситься в серый. Беверли побежала. Не разбирая дороги, натыкаясь на углы и стены. Внизу света практически не оказалось. Но она двигалась, заворачивала, дышала часто и громко. Кровь билась в её ногах, а сердце грохотало ударами молота по наковальне. «Всем, кто говорит, что вампиры днём не опасны, хочу сказать — идите на хуй. Меня обратили раньше полудня — солнце не то что светило, оно горело, мать вашу». Как признаётся Беверли, ей повезло, что в те времена дамы низких сословий не носили корсетов. Иначе она бы не стала вампиром, а задохнулась. Марш упёрлась в стену, перед тем как её развернули к себе, подобно тряпичной болванке с яркими волосами из старых колготок. Поиграли, потрясли, схватили за горло, глубоко впиваясь клыками в плечо. Отец рассказывал о призраках, бестелесных сущностях, которые можно увидеть, если внимательно смотреть. Беверли крепко сжали в удушающих объятиях, она тряслась, заламывая руки. Все истории о призраках разлетелись вдребезги. Личный дух был пугающе твёрдым. Осязаемым. Сознание ускользало помаленьку, съедаемое по кусочку острыми зубчиками. Прежде чем она обмякла, как крошки печенья на дне чашки, в рот потекло нечто тёплое. Беверли слышала, как оно капает на пол. «Странно, но вкуса крови я не помню. А вот его глаза… красные, без блеска. Очень весёлые». Она говорила, губы то изгибались то подрагивали. Тянулись, кривились, приоткрывались. Билл записывал за ними, смаковал каждую букву, причмокивал, выводил на бумаге. Уже тысячу раз слышал, столько же пересказывал, ночью для одного себя, чтоб неповадно. Ему в тот раз ни сил, ни решительности не хватило: Пеннивайз соперник проворный и сложный. А Билли, как оказалось, своей участи никому не желал. Денбро, правда, помнил, что за Бев его ненавидел больше, чем за себя. Спустя несколько месяцев её обращения даже побег организовал — с узелками на плече и парой ботинок на всякий случай. В трюме корабля, отбывающего прямиком в Туманный Альбион, их уже поджидал Пеннивайз, довольно устроившийся в своём гробу. «Вы без меня погибнете, малыши». Денбро чертыхался, конечно, выплёвывая ругательства, но осел рядышком. В самом-то деле: Беверли два месяца от роду, Биллу пятьдесят четыре — ни мозгов, ни бдительности. Хотя бы фантазия никогда не подводила. К тому же упырина громоздкий попался, из трюма не вышвырнешь. — Напомни, зачем я рассказываю всё, ещё и под запись? — Беверли ёрзает, устраивая ноги, перекинутые через ручку кресла, поудобнее. Её кимоно струится по обивке. — Потому что я люблю тебя слушать, а ещё это для… эссе. — Билл сидит за печатной машинкой, окружённый стопками недописанных романов и пустыми склянками чернил. — Эссе о нас? И куда же оно пойдёт? — Бев поднимает рыжую голову, заинтересованно улыбаясь. — Я передам его в местную газету. Этакий подарок в честь бала нечисти. — Билл проверяет чистые листы, бьёт кончиком пальца по фильтру, стряхивая пепел в пепельницу. — Оу, а сцены секса будут? — Если ты так хочешь. Она смеётся. А он курит. Протягивая периодически сигареты к девичьим пальцам, а своими — по машинке клац-клац. Старательно, поправляя лист. Беверли тянет носок, смотрит на свои лодыжки и стряхивает пепел на пол. В его комнате можно, но только не за столом. Клац-клац. Затяжка, приправленная сизым дымком. Марш говорит о том, что первые дни бессмертия провела в жесточайшей мигрени. Клац-клац. Говорит, что убийство отца было самым приятным в тот год. Если говорить совсем уж честно, то спустя столько лет так и осталось самым приятным. Как минимум одним из. Билл записывает, несмотря на то что на столе есть рукописная копия всей истории. Ему просто нравится слушать её, к тому же в печатном виде текст куда полезнее — почерк Денбро для большинства слишком сложный. Беверли рассказывает о том, как в Лондоне повстречала Генри Лоуренса⁷ после его освобождения из тюрьмы, а серебряные клубки ползут к потолку.