Если ты просто сон — как же приятно спать…
Как оказалось, вчерашний дождь был только началом того, что погода безнадежно испортилась, и солнечные дни завершились вместе с Октоберфестом. Когда Эрик проснулся, комната была погружена в блеклые серые тона раннего пасмурного утра, заставившие сгуститься тени, превращая обстановку в нечто смутно-размытое, как расплывшаяся на листе бумаги акварель. За окном шумел дождь, под боком, прижавшись к нему и обняв за пояс, спал Чарльз, и все было так уютно и правильно, так тепло, что не хотелось покидать постель. И этот номер. И отель. И вообще, будь воля Эрика, он бы ограничил их с Чарльзом мир этой комнатой, и никогда бы не покидал её. И Чарльза. В первую очередь — Чарльза. Но, увы, душевный комфорт все же пошел вразрез с нуждами тела, и Эрику пришлось неохотно отстраниться от недовольно проворчавшего что-то сквозь сон Ксавье. Улыбнувшись, Эрик невольно залюбовался им. Господь милосердный, какой же он все-таки еще юный! И все еще сохраняющий в себе некую чистоту и свет, которые, как почему-то ему казалось, у него ни за что не отнять, и с годами этот свет будет все ярче, а чистота — оставаться незапятнанной. И пусть, думал Эрик, и без этого порою чувствовавший себя растлителем и вором, пусть так и будет. Пусть даже отданная добровольно невинность не заставит в нем исчезнуть все то, что он видит в нем сейчас. Рука сама потянулась пропустить сквозь пальцы шелковистые локоны, провести кончиками пальцев по щеке, чтобы увидеть, как Чарльз улыбнется сквозь сон и потянется к прикосновению, издав нежный, урчащий звук, как разбуженный котенок, но Эрик остановил себя. Пусть его мальчик еще спит, хотя и хотелось верить, что он не вымотал его своей страстью. Но что он мог сделать, если при одном взгляде на Чарльза у него шла кругом голова и его начинало влечь к нему с непреодолимой силой? Просыпаться, держа его в объятиях — такого сонного и податливого, томного и заласканного после вечерних жарких схваток, и не тянуться к нему, чтобы внести немного огня в утреннюю негу — порою было выше сил Эрика. Как и удержаться и не вжаться пахом в соблазнительно мягкие ягодицы, или не скользнуть возбужденной плотью между приглашающе крепко сжатых бедер, одновременно с этим накрывая ладонью свидетельство того, что он не одинок в своих желаниях. Но Чарльз так трогательно плотнее закутался в одеяло, что тревожить его было просто преступлением и, чтобы избежать искушения, Эрик поспешно поднялся с кровати, направившись в уборную, а оттуда — в ванную. И лишь там его накрыло осознанием того, как он назвал Чарльза в своих мыслях. Его мальчик… Так его самого называл Курт, но впервые эти слова не вызывали привычного ледяного кома в животе и рвотного спазма где-то в горле. Сейчас эти два коротких слова казались как никогда естественными и правильными. Как Чарльз, спящий рядом с ним, проводящий с ним очередной день, занимающийся с ним любовью… Чарльз… Потребовались считанные дни, а Эрик уже готов назвать его своим, ведь, по сути, еще в ту, самую первую ночь, сделал его таковым. Готов отдать ему все и даже больше, слепо следовать за ним, чтобы оберегать и защищать, окружать заботой, любить… Любить. — Черт побери, что же ты творишь… — устало вздохнул он, глядя на себя в зеркало, — это ведь невозможно. Невозможно влюбиться в почти незнакомца за считанные дни. Но, тем не менее, это было наиболее близкое описание того, что сейчас чувствовал Эрик. Он хотел остаться с Чарльзом. Хотел быть с ним и дальше. Что это, если не чувства? Но насколько они крепки и истинны? Откуда ему, оставшемуся одному прискорбно рано, попавшему в руки только притворившегося заботливым чудовища, знать о том, что такое любовь и как ты себя ощущаешь, когда испытываешь ее? Особенно тогда, когда в голове набатом бьет пугающая мысль о том, что это опасно и непозволительная роскошь для него — привязываться к кому-либо. Если (а вернее, когда) Дюссандер узнает о том, как именно «развлекался» Эрик в его отсутствие и не в одиночестве, он непременно докопается до сути происходившего и тогда… И тогда Чарльз будет в опасности. Если только к тому времени не покинет Мюнхен, конечно. Значит, нужно подвести его к этой мысли. Убедить, что ему все же стоит вернуться к семье, дать понять, что они не могут бежать от реальности бесконечно, что им придется разойтись каждый своей дорогой. При одной только мысли об этом делалось физически больно. И тошно, словно он намеренно отталкивает протянутый ему щедрый дар богов. Ведь если то, что между ними — действительно любовь, то так и есть. Величайший дар и наказание, благословение и проклятие, радость и горечь, болезнь и исцеление, начало и конец всего, сила и слабость — все это она. Любовь… — Я не могу, — горько прошептал Эрик, глядя в глаза своему отражению, — но я должен… Должен защитить его. Спасти от тебя. Ну же, Эрик — ты знал, что так будет. Признай это. Ты знал… Черт побери. Черт! Должен быть какой-то выход, — вдруг эгоистично подумалось Эрику, — так, как можно думать только в юные его девятнадцать. Он может все изменить — не спрашивая ничьего мнения, увезти Чарльза, спрятать его от собственной Тени, собственного злого рока и несчастья в лице Дюссандера. Уехать. В другую страну, на другой континент, да хоть на другую планету — да и плевать, что это невозможно, они что-нибудь придумают, подделают возраст в паспортах, ограбят Дюссандера, или просто банк, чтобы найти деньги, убьют свидетелей, если таковые возникнут… Черт. Он бы пошел на это, если бы только знал, что так будет лучше. На какое-то дикое, одержимое мгновение он почти уверился в собственной правоте. Он бы смог решить их судьбу за двоих. Эрик рано повзрослел. Он знал, какие навыки требуются для выживания в миллионном городе. Он бы справился… если бы Чарльз сказал ему «да». Но разумно ли спрашивать об этом неискушенного тяготами и авантюрами шестнадцатилетнего домашнего юношу? Предлагать ему подобный побег? Звать с собой? Даже сейчас, в минуту душевного непостоянства, Эрик не позволял себе забыть о благе для Чарльза. Ксавье слишком наивен и простодушен — конечно, он согласится. У него даже хватит силенок храбриться первое время, утешая себя мыслями, что сможет обустроить их личный рай в шалаше. А потом… Эрик затянет его за собой — в беспросветную тьму нужды и бедности. В невозможность найти свой угол, продолжить образование, в необходимость долго и тяжело пахать, чтобы у них было что есть и что носить, чтобы банально была крыша над головой. И уж точно — Чарльз не сможет исполнить свою мечту и посвятить себя науке. И конечно, их будут искать. Курт перевернет вверх дном весь Рейх, и тогда, разозленный до предела, разъяренный, как зверь, чья добыча ускользнула, не пожалеет ни сил, ни средств, ни времени чтобы вернуть Эрика обратно. И семья Чарльза тоже не останется в стороне, какой бы равнодушной к нему со слов Ксавье она ему ни казалась. Нет. Он не сможет поставить свои желания выше его блага. Это неправильно. Так нельзя. Эрик не знал, не мог знать, как называть подобные чувства, но подспудно понимал, что именно ощущает к Чарльзу. Проснувшаяся рядом с ним, охватывающая всю его суть нежность перемешивалась с тревогой и смутно знакомым — по детству, по родительской ласке, заботе о нем — желанием во что бы то ни стало сделать его счастливым. Уберечь от невзгод, даже если ценой станет его собственное сердце. Кажется, мама называла это любовью… «Но пока у нас есть время», — отчаянно подумалось Эрику. Потому что до боли хотелось, чтобы это было так. Поверить в это. Зацепиться за любой шанс. За любую возможность. Пока ещё можно. Пока он ещё ничего не знает и не понял… Скрыв непрошеную влагу в глазах холодной водой, он выдохнул и взял себя в руки. Пора. И вернулся в комнату. Чарльз все еще спал и, забеспокоившись, Эрик коснулся его лба губами, опасаясь, как бы вчерашний дождь не привел к простуде. К его облегчению, температуры у Ксавье не было, а значит, можно было попытаться его разбудить. — Чарли… — выдохнул он, коснувшись губами аккуратного ушка, и легонько подул на место поцелуя, — просыпайся. Тот лишь улыбнулся сквозь сон, но глаза открывать не спешил. — Чарли… — легкий поцелуй в щеку, — милый сонный Чарли… — цепочка поцелуев на скуле, — пора вставать, Liebling. — Nein, — не открывая глаз, мотнул головой тот, отчего следующий поцелуй попал на уголок губ, — das ist… жестоко — заставлять меня вылезать из теплой постели в такую ужасную хмарь. — Ага, так тут у нас маленький притворщик? — протянул Эрик. — Раз ты не спишь, то будь хорошим мальчиком, взгляни на меня, Herzchen. Чарльз открыл глаза: — Люблю, когда ты говоришь на немецком, — улыбнулся он, — с твоим голосом он звучит потрясающе. И горячо. Вместо ответа Эрик коснулся его губ невесомым и нежным поцелуем. — Guten Morgen, mein Segen. — О-о-о, да, именно доброе, — теплые руки обняли его за шею, — и вместо того, чтобы заставлять меня вылезти из-под одеяла, предлагаю тебе лечь рядом. Все равно мы сегодня никуда не пойдем — на улице дождь. — Да, но скоро завтрак и уборка номеров, — возразил Эрик, — к тому же, мы найдем, чем себя занять, раз уж никуда не выйти. — Я знаю, но мы можем попросить их прийти позже, — парировал Чарльз. — Серьезно, Эрик, в такую ужасную погоду ничто не заставит меня вылезти из-под теплого одеяла. Даже ты, поверь. — Даже я? Ну я тебе покажу, маленький засоня! — куснув Чарльза за нижнюю губу, Эрик текучим движением покинул его объятия и, пользуясь его ошеломлением, резким движением стянул одеяло, открывая сбившуюся пижамную рубашку, в которую укутал Чарльза вчера, и стройные ноги со все еще розовеющими после вчерашних игр в ванной коленями. — Ах, так! — Чарльз попытался достать до него ногой, но, рассмеявшись этой неловкой попытке, Эрик отскочил от кровати. — Ну ладно, тогда держись! — от первой подушки удалось уклониться, но вторая попала точно в него. Эрик ухмыльнулся: — Вызов принят! — бросив подушку Чарльзу, он поднял вторую: — Прошу к барьеру! — Ха, ты не знаешь, с кем столкнулся, — ставший на кровати на коленях с воинственным видом, Ксавье на взгляд Эрика выглядел соблазнительно и мило — взъерошенные волосы, искрящиеся глаза и сбившаяся рубашка, обнажающая изящное плечо и тонкую ключицу, — из всех боев на подушках я выходил победителем! Защищайтесь, сударь! В стены соседи не стучали определенно либо чудом, либо потому, что их, как таковых, почти не было. Они смеялись, пытаясь сражаться на подушках, затем подушки незаметно оказались в стороне, а Эрик пытался схватить ловко ускользающего от его руки Чарльза, пока не применил запрещенный прием — поцеловал его. Ксавье тут же обнял его, уже не спеша ускользнуть или завернуться в одеяло по самые глаза. — Раз вы все-таки проснулись, сударь, — ехидно объявил Эрик, — то прошу в ванную! — с этими словами он подхватил Чарльза на руки и… — Эрик! — Чарльз вскрикнул, оказавшись самым варварским способом перекинутым через плечо: — Отпусти, я сам дойду! Эрик, нет! — Поздно, — довольно хохотнув, Эрик с удовольствием звонко шлепнул только взвизгнувшего от неожиданности Чарльза по заднице, — вы были очень плохим мальчиком, Чарльз Ксавье, а плохих мальчиков несут в ванную только таким образом. — Хм-м… — теплая ладонь скользнула по спине, — в таком случае я не против побыть немного плохим. Что скажете, герр Эрик? Вместо ответа Чарльза шлепнули еще раз — игриво и легко, скорее дразняще, заставив лишь хихикнуть: — Лаконично, но доходчиво. Тогда чего же мы ждем? Вперед! Рассмеявшись, Эрик направился в ванную. Невзирая на плохую погоду, еще один день с Чарльзом обещал быть чудесным. Сладкие шалости и чувственные игры было решено оставить на вечер, поэтому, быстро умывшись и собравшись, они заглянули в ресторан отеля и заказали себе легкий завтрак. — Что будем делать, если никуда нельзя пойти? — спросил Чарльз, сделав глоток чая. — Может, шахматы? — предложил Эрик. — Я заметил набор среди твоих вещей, а я как раз умею играть. — О, отлично! Давно не играл, может, наконец-то я нашел партнера себе по душе? — Посмотрим, окажусь ли я тебе по зубам, — усмехнулся этому энтузиазму Эрик, по вспыхнувшим глазам Чарльза поняв, как двусмысленно это прозвучало после того, как на его коже то и дело появлялись метки, оставленные острыми зубками некоего игривого шотландца, который довольно улыбнулся, сразу поняв, о чем подумал его визави: — Посмотрим и в очередной раз убедимся, что да. Игра действительно помогла скоротать время. Чарльз определенно был опытным игроком и серьезным противником, каких у Эрика давно не было. Что же, тем интереснее и увлекательнее было проводить партию за партией, то заканчивающиеся патовым цугцвангом, то ловкой победой Чарльза, то чудом выведенной победой Эрика. А иногда и ничьей, как бы это ни было странно. За шахматами разговор шел неспешно и естественно, как будто так было всегда. Они говорили обо всем, что приходило в голову: книгах, музыке, своих увлечениях, делились забавными историями с учебы. Чарльз с удовольствием рассказывал о Шотландии — о том, как суров и прекрасен горный край, каким бушующим может быть у скалистых берегов море, и как причудливо рассыпаны являющиеся ее частью острова. О его истории — полной взлетов и падений, борьбе с жаждущими над ними власти англичанами и тяжелой пяте их господства на горле Шотландии, о том, как долго они шли к свободе и получили ее — постепенно, шаг за шагом. О том, что раз уж Чарльзу удалось побывать на Октоберфесте, то теперь Эрик просто обязан посетить Игры горцев, и точно также проникнуться шотландской кухней, как Чарльз — немецкой. — Конечно, «Гиннесс» не обещаю — за ним езжай в марте в Ирландию, на День святого Патрика, но вот кружка доброго эля найдется, и не одна. Или хорошего сидра. — А ты будешь в килте? — улыбнулся горящим глазам, пропитавшему рассказ энтузиазму и гордости за свои края Эрик. Ксавье фыркнул: — Разумеется! А что… — тут же лукаво прищурился он, — уже представил меня в килте и гольфах? — Честно? Да. — Ибо это было действительно так, и картина представлялась чертовски соблазнительная — его Чарли в белоснежной рубахе, килте и гольфах, под переливы волынок танцующий рил — смеющийся, раскрасневшийся и счастливый. Настоящее сокровище, которое хочется тут же украсть и спрятать подальше ото всех, чтобы владеть им единолично. — Только, пожалуйста, подтверди для полноты картины одну вещь: это правда, что шотландцы под килтом ничего не носят? Чарльз ехидно усмехнулся. Подался вперед, словно намереваясь поцеловать, но вместо этого шепнул: — А ты приезжай — и все узнаешь и увидишь сам. Я покажу тебе все. — Вот прямо-таки все? — Абсолютно все. Эрик же рассказывал о своей истинной родине — о далекой Польше, с ее удивительным, кажущимся Чарльзу шипящим, но мягким и мелодичным языком, захватывающей историей — как сначала будучи небольшим королевством, путем союза с соседним княжеством та стала огромной державой, могущество которой подточила вседозволенность магнатов — верхушки аристократии, называемой странным, даже как-то непристойно звучащим словом «шляхта», отчего внушительная держава оказалась разделена между державами-соседями. О темном лесе у одной из границ, который зовут сказочным словом «пуща», где живут поразительные огромные звери, похожие на истребленных американских бизонов, называющиеся пугающим и коротким, грубым как удар, словом «зубр». Когда шахматы надоедали, они просто лежали рядом поверх покрывала, слушая дождь, продолжая разговаривать или же наслаждаясь той самой тишиной, когда вдвоем комфортно даже молчать. — Хотел бы я, чтобы так было всегда, — грустно заметил Чарльз, — чтобы только мы вдвоем, а весь мир — где-то там, за пределами места, которое мы могли бы назвать домом. — Тебя уже хватились и ищут? — тут же подобрался Эрик, радуясь возможности подойти к тому, о чем думал утром. — Нет, но я не удивлюсь, если это будет лишь вопрос времени, — Чарльз пожал плечами. — Однажды это произойдет. — Так не проще ли вернуться самому? — предложил Эрик, — пока не стало слишком поздно? Ответом послужил возмущенный и обиженный взгляд: — Я уже так надоел тебе, Эрик? Если ты считаешь, что нам пора расходиться по домам и каждый должен пойти своей дорогой, то так и говори, не ходи кругами. — Да нет же, глупыш, — Эрик привлек его ближе, обнимая и успокаивающе поглаживая по спине, — будь моя воля, я бы ни за что с тобою не расстался. Просто ведь гораздо лучше вернуться самому, чем когда тебя притащат за шкирку, как нашкодившего щенка, разве нет? — А так я буду выглядеть, как щенок, повидавший мир за пределами дома, и прибежавший обратно, трусливо поджав хвост. — Хмыкнул Чарльз. — Так что такой себе аргумент, пусть и логичный. А ты сам? Ты тоже что-то не спешишь возвращаться… — тут он проницательно посмотрел ему в глаза: — Или ты думаешь об этом, и поэтому завел этот разговор? — Нет, я не собираюсь возвращаться. Во всяком случае, пока, — честно ответил Эрик. — А говорю я об этом к тому, что рано или поздно за тобой придут, вернут обратно, а значит, придется вернуться и мне. — Я понял тебя, — чуть отстранившись, Чарльз лег на нем так, чтобы смотреть ему в глаза — серьезно, внимательно. — Тогда обещай, что найдешь меня, Эрик. Я рассказал тебе все, чтобы ты смог это сделать. Прилетай ко мне в Шотландию. — Я не могу дать тебе такое обещание, — Эрик покачал головой, — но я почему-то уверен, что однажды мы обязательно встретимся снова. — Тогда не думай о том, что ты можешь, а что нет. Просто обещай, — теплые ладони, обхватившие лицо, невесомые поцелуи: — Пожалуйста, Эрик… Bitte, mein Herz… И, чувствуя, как сердце сжимается от боли, что несет эта такая нужная и сладкая ложь, дарующая обманчивую, ни к чему не ведущую, бессмысленную надежду, но рассеивающая страх и смягчающая неизбежное, неумолимо грядущее расставание, Эрик прошептал, словно величайшую тайну: — Обещаю. Так, в тепле и мягкости объятий, невесомой легкости поцелуев, они невольно задремали, убаюканные дождем и пасмурно-серым полумраком комнаты, в который та погрузилась, стоило только выключить настольную лампу. Засыпая, Эрик думал о том, что, может, однажды он и сдержит это обещание. Попытается найти Чарльза, но тешить себя надеждой, что тот дождется этого самого «однажды», определенно не станет. «Будь счастлив, Liebling. Со мной или же без меня, прошу, будь счастлив. Просто будь счастлив».***
Эрик проснулся резко, будто его толкнули под бок. Чарльз спал рядом, устроившись на животе и обняв подушку. Улыбнувшись его трогательно-беззащитному виду, Эрик прислушался к себе, пытаясь понять, что его разбудило. Внутренние часы? Не похоже, но правдоподобно и логично. Кошмар? Нет, они уже давно ему не снились, и он хорошо помнил, какие они всегда, и в каком состоянии он просыпается. Сейчас же… Просто что-то было не так. Это ощущение липким холодком пробежало вдоль позвоночника, окатив все внутри столь же неприятно-ледяной волной. Осторожно, чтобы не потревожить Чарльза, Эрик покинул постель и направился к окну. «Куда ночь, туда и сон», — всегда приговаривала мать, подводя его к окну, когда ему снились страшные сны. Но сейчас, будто ведомый неким взращенным в нем звериным чутьем настороженного хищника, Эрик не спешил распахивать занавески, а аккуратно раздвинул их, осторожно выглядывая и… Цепенея при виде знакомого силуэта, стоящего на той стороне улицы. Сердце участило свой бег, забившись с той же бешеной скоростью, с какой наверняка бьется у поймавшего взгляд волка зайца, липкий холодок сменился душной паникой, но Эрик поспешно собрал себя в кулак, столь же осторожно отходя от окна, отвлекая себя попытками сосредоточиться. Это все-таки произошло. Курт Дюссандер обнаружил его. Взяв себя в руки, он все же вернулся на прежнюю позицию. Дюссандер не стал переходить дорогу и заходить в здание отеля, напротив, понаблюдав издалека еще какое-то время, чеканным шагом развернулся и стремительно зашагал вверх по улице. Эрик проследил за ним до самого поворота, пока не скрылся из виду его длинный, развевающийся на холодном ветру плащ, и отошел от окна. Захоти Курт — уже нашел бы его, до смерти напугав работников отеля должностью и одним своим цепким ледяным взглядом сквозь круглые очки. И тактичная, молчаливая и незаметная, словно тень, горничная со страху тут же все выложит о следах любовных утех на постели юных постояльцев, представившихся братьями… А коридорный — о подозрительной возне в номере. Никакие деньги Чарльза, которыми он щедро обеспечил для них приватность, не спасут их от расправы государственной тайной полиции. Это было первое и единственное предупреждение. В следующий раз, он был уверен, Дюссандер нагрянет уже не один. Сам не станет руки марать. А вот его верные цепные псы из охраны гестапо выволокут Эрика у всех на глазах, с позором, как беглого преступника, с применением силы и прочих неприятных средств воздействия на строптивых юнцов. Курт непременно спустит их с цепи и великодушно позволит хорошенько намять ему бока в воспитательных целях, перед тем, как самому приступить к беспощадному наказанию. А что же в таком случае будет с Чарльзом — Эрик даже думать себе запретил, чтобы не перестать соображать в результате острого приступа паники и не наделать глупостей. Он принял к сведению предупреждение и не допустит крайностей. А теперь следовало успокоиться, выровнять дыхание и подумать с холодной головой. Итак, Дюссандер вернулся в город. Значит, их время с Чарли закончено, и у них больше нет ничего, кроме этого вечера, и этой ночи. По хорошему, стоило бы уйти прямо сейчас, но слишком поздно. Не после их разговора о грядущем расставании, не после того, как он увидел Курта. Что-то нечеловечески осторожное вдруг проснулось и ожило в нём — осознание, что любое движение сейчас будет поспешным. Эрик на эмоциях и пределе, а значит, обязательно проколется — и подставит Чарли, а про ублюдский нюх Дюссандера на любые человеческие слабости и говорить не приходилось. Правильнее всего будет сделать вид, что он его не увидел. И еще правильнее будет попрощаться с Чарльзом как должно — если не лицом к лицу, чего Эрик определенно не выдержит, то хотя бы оставив письмо. Не трусливо сбежать, оставляя его разбираться со всем в одиночку, строить догадки, почему он, Эрик, так поступил с ним, особенно после их разговора о расставании, а объяснить, сказать, что он не бросает его, но должен уйти. Ради его же блага, его же безопасности. И, быть может, еще раз пообещать, что найдет его, сбежит к нему в Шотландию. Только чтобы смягчить эту боль, только чтобы сделать их расставание безболезненным для ставшего для него даром и проклятием юноши с самыми яркими и лучистыми глазами, пленительной улыбкой и пылким, искренним сердцем. Спасти и защитить его, как бы ни было больно и тяжело самому Эрику. Эта цена стоит того. Он оставит ниточку, за которую, возможно, попробует когда-нибудь зацепиться, и если судьба не покинет Эрика — он исполнит свое обещание. Ну а пока же у них есть этот вечер, и эта ночь, и он возьмет от них все, отдав взамен столько же и больше.***
Чарльза разбудило невесомое прикосновение. Чьи-то (хотя он прекрасно знал, чьи) пальцы провели по щеке, обвели линию скулы, скользнув к подбородку, погладили губы, когда над ухом раздалось: — Просыпайся, Schatz, иначе пропустишь ужин. Потянувшись, Ксавье сонно мурлыкнул в ответ на прикосновение губ к уху, в которое только что так соблазнительно шептали просьбу просыпаться, и открыл глаза. Чтобы пораженно замереть, глядя на Эрика в потрясающе подчеркивающем фигуру черном брючном костюме с белоснежной рубашкой. Контраст черного и белого в одежде придавал его волосам насыщенно-медный темный оттенок, а голубые глаза делал ярче и искристее. Эрик выглядел восхитительно. Божественно. И чертовски сексуально. Невзирая на юность, в нем в таком облике как никогда ощущался некий завораживающий магнетизм, что-то темное и притягательное, в дальнейшем обещавшее превратиться в мощную харизму. Хотел бы Чарльз увидеть, в какого привлекательного мужчину превратится Эрик спустя пару-тройку лет. И даже больше — хотелось бы, чтобы этот самый мужчина был его. — Тебе категорически нельзя носить такие костюмы, — улыбнулся Чарльз, — потому что его тут же хочется с тебя снять. Или еще лучше — отдаться тебе, пока ты в нем. Эрик улыбнулся: — Ты поразительно прямолинеен, Чарли, хотя твои откровения звучат чертовски соблазнительно. Настолько, что, вполне вероятно, ты сможешь исполнить оба варианта. Чарльз расплылся в ответной улыбке: — Вызов принят. И в честь чего ты решил поразить меня в самое сердце своим горячо-парадным видом? — Ну не все же тебе поражать и восхищать меня, — Эрик протянул руку, — скорее, Чарльз, нас еще ждет прекрасный ужин. — Так значит, это романтический ужин? — проницательно заметил принявший приглашение Ксавье. Эрик кивнул: — Давно стоило это сделать. Чарльз хмыкнул: — Зато у нас был почти что романтический обед с одним хаксе на двоих. Не каждый может похвастаться столь необычным свиданием, — и прежде, чем Эрик нашелся с ответом, скрылся в ванной. Вскоре уже сам Эрик не мог отвести взгляда от того, как Чарльз застегивает пуговицы белоснежной рубашки, делающей его вкупе с черными брюками обманчиво-хрупким и выглядящим соблазнительно невинным. Глядя на тонкие изящные пальцы, хотелось мягко обхватить их, останавливая. И в жадном поцелуе сорвать с него эту чертову рубашку — рвануть со всей силы, чтобы пуговицы брызгами разлетелись по сторонам. Прижать к стене, подхватывая под бедра, заставляя обхватить ногами за пояс. Или нет, лучше ласкать его здесь же, перед зеркалом, чтобы он видел, как прекрасен в своем желании — словно юное божество. Эрик усилием воли прогнал столь искушающие картины. Вечер только начался, у них еще все впереди. — Ну, что? — уже успевший набросить пиджак Чарльз подошел к нему. — Идем? — но, видимо, во взгляде Эрика все же отразились его желания, раз он лукаво улыбнулся, подходя ближе, чтобы прошептать: — Или, судя по твоему взгляду, ты предпочтешь сперва утолить иной голод? — для того, чтобы сделать это Чарльзу пришлось привстать на цыпочки, почти прижавшись к нему. — Я, пожалуй, немного поголодаю и наберусь сил, — усмехнулся Эрик, — и тебе тоже не помешает. — Поголодать или набраться сил? — Чарльз с тихим урчанием куснул Эрика за мочку уха. Вместо ответа Эрик привлек его еще ближе, припадая к с готовностью подставленным губам в поцелуе, и приходя в себя на грани осуществления первой из своих сегодняшних фантазий: прижимающим Чарльза к стене, целуя его торопливо, жадно и сладко. От губ поцелуи спустились ниже по щеке, плавной линии подбородка и остановились на шее, где задержались надолго. Забыв о времени, Эрик ласкал шумно, растеряв деликатность, напористо покусывая, чувствуя, как словно птица в клетке бьется под молочно-веснушчатой кожей сумасшедший пульс. И получил не менее жаркий отклик Чарльза, чьи постанывания с ноткой требования овладеть им тут же, немедленно, у стены, разгоняли по телу Эрика лавину горячих мурашек, а шаловливые пальцы уже скользнули к пуговице брюк. — Не перебивай аппетит, Чарли, — перехватил он его руку и, поднеся к губам, предупреждающе прихватил зубами запястье, лишь улыбнувшись потемневшему от томной поволоки взгляду и осветившему нежные щеки румянцу. — Надеюсь, этот легкий перекус даст сил твоему терпению, так что идем — ужин нас уже заждался. — Предлагаешь мне нагулять его еще? — Ксавье предвкушающе улыбнулся припухшими губами. — Звучит заманчиво, ведь тем слаще будет утолять голод. Идем же! Эрик лишь улыбнулся такой порывистой переменчивости настроения и поправил сбившийся воротничок и галстук-бабочку Чарльза, с грустью думая о том, что будет завтра, и прогоняя эти мрачные и горькие мысли. Нет, не думать об этом! Не сейчас, не в этот вечер. Этот вечер — вечер Чарли, и он, Эрик, не позволит себе испортить его.