Способный ученик

В это же время, Чарльз — Шлюха! — щеку обожгла пощечина. — Мерзкая, малолетняя шлюха! От второй пощечины Чарльз уклонился, чудом перехватывая замахнувшуюся на него руку, с ненавистью глядя на отчима: — Ты мне не отец, — прошипел он, — но даже отцу я бы не позволил себя так назвать. — Уверен, что твой папаша сгорел бы от стыда, глядя на то, что, по какому-то недоразумению, является его сыном. В том, что говорить подобное было ошибкой, Курт Марко убедился, когда получил хорошо поставленный удар под дых. Конечно, весовая категория была не та, чтобы выбить из него дух или свалить с ног, но уже давно позабывшее физическую нагрузку, потерявшее форму, разнеженное роскошной жизнью и хорошей кухней тело явно не было приспособлено держать наполненный злостью удар его шестнадцатилетнего пасынка. — Ах, ты щенок… Огрызаться вздумал?! — от удара в плечо Чарльз лишь пошатнулся и, зло зашипев, ударил вновь, уже целясь кулаком в лицо. Твердость костяшек пальцев обожгла скулу и, взревев подобно разъяренному носорогу, Курт бросился на вздумавшего бунтовать парня: — Что, думаешь, раз подставил кому-то задницу, то теперь взрослый, и зубы отрастил?! — но тот оказался вертким и, в силу комплекции более быстрым, нежели сам Марко, а потому схватить его, чтобы проучить, как следует, никак не удавалось. — Так вот, ошибаешься! Ну только попадись, мелкий говнюк, разом всю дурь и борзость выбью, забудешь не только, как на меня скалиться, но и имя свое! — Да пошел ты на хер, мудак! — крикнул Чарльз, вновь ускользая от норовящих схватить его рук и запуская в отчима стоящей на прикроватной тумбочке пепельницей. Курт взвыл от боли, но ничего сделать не успел — на шум прибежал администратор, требовательно, с жутким акцентом интересуясь, что происходит. Смерив Чарльза не сулящим ничего хорошего взглядом, Курт принялся улаживать сложившуюся щекотливую ситуацию. Пришлось сочинять на ходу, а также прилично раскошелится, пообещав, что они немедленно покинут гостиницу. — Собирайся, мы возвращаемся в Берлин. Между прочим, твоя мать места себе не находила, когда узнала, что ты исчез, — бросил он, вернувшись в номер. — Ты хочешь сказать, когда протрезвела после очередного вечера с женами твоих деловых партнеров? — парировал Чарльз, — или когда вспомнила, что у нее, о, ужас, оказывается есть не только пасынок, но и сын? — Закрой рот! Наглая неблагодарная тварь, ты еще смеешь так говорить о своей матери? — Она была моей матерью до тех пор, пока не связалась с тобой! — огрызнулся Чарльз, собирая вещи, не забыв и найденный сегодня утром на подушке конверт, хотя больше всего на свете хотелось схватить его и броситься в разом ставший холодным и чужим Мюнхен, найти Эрика и разорвать это письмо перед ним, бросить к его ногам и сказать, что черта с два он его оставит! Но как он сможет найти его в столь большом городе, зная только имя? Разве что в том университете, в фехтовальный зал которого они ходили, вот только кто скажет абсолютно незнакомому шестнадцатилетнему парню имя и фамилию студента без веских причин? И какая причина будет достаточно веской? Думать над этим времени не было. Отчим стоял у двери, то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, всем своим видом подгоняя Чарльза. Убедившись, что сложил все, он с грустью осмотрел место, в котором отдал свою невинность, познал сладость близости и провел самые лучшие дни. Что же, он будет их помнить. И обязательно найдет Эрика. Но не сейчас. С этой мыслью он прошел мимо отчима, выходя из номера не оглядываясь. Ему следовало быть готовым к тому, что все рушится. Следовало насторожиться еще в тот миг, когда он проснулся не от ощущения теплого и сильного объятия, привлекающего к жару крепкого тела Эрика, а от неуютной пустоты рядом. Сначала Чарльз не удивился. Так уже бывало. Он просыпался один, но видел на прикроватной тумбочке записку с каллиграфическим Ушел узнать насчет завтрака, Liebling или Не пугайся, скоро вернусь, после чего закрывал глаза и погружался в легкую утреннюю дрему, из которой его выводили невесомые дразнящие поцелуи вернувшегося Эрика. Но на этот раз вместо короткой записки на подушке рядом лежал конверт. Удивившись, Ксавье взял его, доставая оттуда письмо, написанное уже знакомым, тонким и колким почерком.       Чарльз, mein Schatz!       Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже дома, хотя поверь, с большей радостью я бы остался с тобой. Но я вынужден вернуться по независящим от меня обстоятельствам. Конечно, ты можешь счесть меня трусом за то, что я ухожу так, сбегая, словно вор, словно стыжусь того, что было между нами или жалею об этом, но это не так. Я рад каждому мгновению, проведённому нами в этом номере, и хотел бы, чтобы их было больше. Чтобы это была вся жизнь. Наша, в месте, которое мы назвали бы своим домом, как ты и мечтал.       Кто-то скажет, что невозможно так сплестись душами за столь короткое время, но, боюсь, мы с тобою доказываем обратное. И мне больно при мысли, что я сейчас разрываю эту связь. Однако я верю, что если она крепка, мы обязательно встретимся вновь.       А пока же, Чарли, душа моя, прошу — возвращайся в Берлин к своим родным. Уверен, они наверняка волнуются за тебя, какими бы ни были. Не ищи меня, Herzchen, потому что не только тебе не повезло с близкими. И я не хотел бы, чтобы ты привлек внимание моего бывшего опекуна. Это не тот человек, в поле зрения которого стоит попадать. Он вернулся в город, именно поэтому я вынужден тебя покинуть. Если он что-то заподозрит о твоем существовании — нам конец. Мне не привыкать к наказаниям и боли, но я не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня. И я молю, я заклинаю — уезжай. В Берлин, а оттуда со своими родными — домой. Как можно дальше от него и, к моему на то сожалению, от меня. Для твоей же безопасности.       Однажды я приеду к тебе в Шотландию, и снова украду у всего мира. И на сей раз уже навсегда.       Смею надеяться, что с любовью, Эрик. Сначала это показалось глупой шуткой. После всего, что было, после вчерашней голодной и жаркой, неутомимо-страстной ночи в это просто не верилось. Но беглый осмотр номера показал, что вещей Эрика в нем нет. Он действительно ушел. Сбежал. Бросил его. Или все же нет? Иначе с чего бы ему оставлять письмо? Хватило бы записки с коротким: «Было здорово, спасибо. Эрик». А если им просто воспользовались, с радостью и удовольствием взяв то, что он так смело и настойчиво предложил сам, то и в такой записке не было бы нужды. Ведь ничего не значащий секс и просто приятно проведенное время не предполагают каких-либо объяснений — он был достаточно наслышан о подобных правилах. Которые не сходились с поступком Эрика. Значит, у него все же действительно появилась веская причина так резко и внезапно исчезнуть, возможно, даже та, о которой он написал. Ведь старые шрамы на его коже говорили о перенесенных им «наказаниях и боли» гораздо красноречивее, чем намеки на характер его опекуна в оставленном ему письме. Значит, не стоит спешить с выводами. Об отъезде не может быть и речи, пока он не разберется и не узнает правду. Он останется в Мюнхене, придумает, как найти Эрика, сделает это и поговорит с ним. И если он скажет ему в лицо, что это письмо призванная смягчить их расставание ложь, а на самом деле между ними ничего серьезного, черт с ним, он примет это, как взрослый. Да, будет больно, будет горько и обидно, но кто сказал, что взрослая жизнь сладка и безмятежна? Взрослеть — значит, учится принимать разочарования и удары судьбы, коих во взрослой жизни порою больше, чем радостей, сбывшихся надежд и улыбок Фортуны. И даже если эти несколько дней в гостинице были просто развлечением, оно было чудесным, и, пожалуй, Чарльз сбережет воспоминания о нем, как одни из самых замечательных воспоминаний о своей юности. Только этим планам не суждено было сбыться. Именно в тот миг, когда одевающийся после умывания Чарльз уже застегивал рубашку, в номер буквально ворвался отчим. О его взгляда определенно не укрылись следы того, как проходили здесь ночи, оставшиеся на коже Чарльза, и ему наверняка сказали, что искомый юноша снял номер с «братом», который покинул гостиницу сегодня утром. Курт Марко не был дураком, а поскольку Ксавье был уверен, что он что-то подозревает касательно его предпочтений и ориентации, то он мгновенно сложил два и два, после чего мгновенно перешел в наступление, что привело к разразившемуся скандалу с дракой, привлечению внимания администрации и тому, что сейчас он едет на вокзал Мюнхена, чтобы вернуться в Берлин вместо того, чтобы приступить к осуществлению своего плана. «Ничего, — думал Чарльз, уже сидя в поезде — это ненадолго. Я обязательно вернусь сюда, Эрик. Дай мне только время придумать, как тебя найти, и я вернусь к тебе. И ты скажешь, почему оставил меня, глядя мне в глаза, а не письмом». Как он и предполагал, Шэрон Ксавье не особо волновалась из-за побега своего сына. Смерив его мрачно-удивленным взглядом, она лишь бросила что-то вроде «что за ребяческая выходка, Чарли, ты ведь уже не ребенок, чтобы так привлекать к себе внимание», после чего скрылась в своей части гостиничных апартаментов — отсыпаться перед очередной вечеринкой. Чарльз лишь мысленно махнул рукой, послал решившего поупражняться в остроумии Кейна и скрылся в своей комнате. Вспоминать и думать. Искать, что может помочь ему найти Эрика. В это же время, Эрик — Значит, просто ничего не значащий смазливый парнишка? — Курт пристально смотрел в лицо Эрика, не сводя с него холодного и цепкого проницательного взгляда, ища малейший признак лжи или того, что его подопечный нервничает. Но тот лишь спокойно кивнул: — Именно так. Разве я мог отказаться от того, что мне так настойчиво предлагали? — Эрик постарался как можно циничнее усмехнуться, почти скопировав усмешку Дюссандера. Тот покачал головой с наигранным неодобрением: — Взрослеешь, мой мальчик. Неужели я смог взрастить в тебе столь рациональный циничный расчет? Эрик промолчал. Курт же одобрительно кивнул: — Что же, приятно видеть, что я все же смог научить тебя хоть чему-то. Поверь, подобный взгляд тебе понадобится и еще не раз поможет. И этот самый парнишка был так хорош? А вот это уже был очень тонкий лед — придумать ответ, который будет достаточно реалистичен, чтобы подтвердить рассказ о снятом на Октоберфесте парне, с которым он провел эти несколько дней, и который только укрепит радость Дюссандера в том, что Эрик постепенно превращается в его подобие: холодное, равнодушно использующее окружающих для своих целей и удовольствия, рационально-бесстрастное и циничное чудовище. Потешит его самолюбие мыслью, что он на пути создания идеального монстра. — Хорош? — равнодушно протянул Эрик. — Мне не с чем сравнивать, но за неимением альтернативы, был вполне приемлем. Послушный и не капризный, выполняющий все мои прихоти. Мне было скучно, а еще интересно, как далеко он позволит мне зайти в моих желаниях и на сколько хватит его терпения и сил. — Проверял предел человеческой прочности? — Скорее человеческой природы в целом. Сколько и что может выдержать человек. Он был с такой симпатичной мордашкой и чуть ли не умолял, чтобы его трахнули. Много, долго и со вкусом. Было невыносимо противно от самого себя, каждое слово отдавало желчной горечью, а горло сжимало рвотным спазмом. Ведь разве можно было так говорить о Чарльзе? О хрупком, нежном Чарли, податливом и мягком, таком открытом и искреннем? Доверившемся ему, открывающем свою чувственную натуру для него, Эрика, отдающем ему свою страсть? Пылком и порывистом? Его мальчике, подарившем ему не только свою невинность, но и четыре самых лучших и восхитительных дня с тех пор, как он оказался у Дюссандера? Но у Эрика не было выхода. Он должен защитить Чарльза, а значит, нужно внушить Курту, что в том номере он не обрел нечто бесценное и важное, а всего лишь славно развлекся. — И ты, как уже сказал, не стал отказываться от столь щедрого предложения, — проницательно продолжил Курт, — Понимаю, мой мальчик. Это отчасти мое упущение — не заметить, как быстро ты вырос, а значит, захочешь и чего-то новенького. Но ты ведь понимаешь, что я не могу оставить это без должного наказания? Попроси ты меня дать тебе порезвиться на воле, я бы и слова тебе не сказал, кроме как «будь осторожен». Но ты врал мне. Есть, что сказать в свое оправдание на это? — Нет, — Эрик в смирении опустил взгляд, — и да, я понимаю, что нарушил правила, а значит, наказание заслуженно. — Похвальное понимание с твоей стороны. Через неделю я хочу устроить небольшой праздник. Можешь поздравить меня с повышением до оберфюрера, мальчик мой. Именно поэтому меня и вызвали в Берлин, чтобы сообщить мне о моем новом назначении лично. И в честь этого, через неделю, я хочу встретиться с друзьями и сослуживцами и отметить все это в одном… скажем так, клубе. Закрытый вечер для избранных, абсолютно неофициальная обстановка. И твое наказание таково — ты будешь прислуживать нам там. В виде, в каком я скажу. И будешь слушаться всех моих друзей и сослуживцев, что там будут так, как меня. Ни капли пива или чего-то крепче. От тебя ожидаются трезвость, услужливость и послушание. Условия понятны? — Да. — Молодец. Все же ты не так уж и безнадежен, мой мальчик. Сегодня вечером не стану тебя трогать. Набирайся сил, они тебе понадобятся. А вот это было странно и непохоже на Дюссандера, и это разом настораживало. Либо он просто ждет, пока с Эрика сойдут метки, оставленные на его коже Чарльзом (поправка — не Чарльзом, а неизвестным ему, Курту, парнем, с которым Эрик здорово провел Октоберфест), либо дает ему прийти в себя после уже полученного наказания, либо же с задуманным им обслуживанием сослуживцев все не так просто. Первый вариант, в принципе, был логичен — вряд ли Дюссандеру нравятся отметины, оставленные на «его мальчике» кем-то другим, а не им. Во второй же верилось с трудом, а вот третий… Третий казался Эрику наиболее вероятным. Плюс это пожелание набираться сил, потому что они еще понадобятся тоже не добавляло спокойствия. Все последовавшие дни Эрик стремился быть как можно незаметнее, и в целом ему это удавалось. Курт тоже был занят чем-то по работе, поручив организацию предстоящего вечера ему: обзвонить гостей, подготовить место, убедиться, что всего будет достаточно, и если что-то закончится, будет, где взять еще. Вся эта суета помогала отвлечься как от то и дело сжимавшего желудок ледяным кольцом нехорошего предчувствия, так и от воспоминаний о Чарльзе. Что же, и к лучшему. Он уже наверняка в Берлине и, поскольку он все же умница, при всей своей нарочитой беспечности, то сидит там и спокойно ждет возвращения домой, в Шотландию. О том же, что он мог встретить в Берлине кого-то, не уступающего Эрику в привлекательности и обаянии, и попытаться забыть его самым банальным способом, Эрик старался не думать. Ему было и без того тошно при мысли, что скоро вместо теплых, ласковых и чутких прикосновений Чарльза его вновь ждут холодные и грубые руки Дюссандера. И, как оказалось, вероятно, не только они и не только его. Когда настал вечер встречи в клубе, который скорее, на взгляд Эрика, выглядел и был, по сути, клубом-сауной с явными услугами борделя, он понял, в чем был подвох выбранного ему наказания. — Герр Дюссандер, вы хотите, чтобы я разносил вашим сослуживцам и друзьям пиво и закуски только в этом? — Эрик с недоумением смотрел на протянутый ему украшенный кружевом передник подавальщицы из таверны, из тех, что он уже видел на девушках, наряженных в костюмы на Октоберфесте. — Да, — довольно кивнул Курт, и он ясно видел злорадное ожидание протеста Эрика, но тот лишь осторожно спросил: — Вы позволите, чтобы собравшиеся увидели меня…таким? — И снова да, Эрик. Еще вопросы? — Но разве я — не твой? Увидев, как лицо Дюссандера озаряет довольная, похожая на оскал улыбка, Эрик поздно понял, что попался в тонко замаскированную, заранее, с самого начала подготовленную для него ловушку, и теперь узнает истинную суть своего наказания. — Верно. Рад, что ты помнишь об этом. Но вот только помнить об этом надо было еще тогда, когда ты решил, что можешь самовольно покидать дом в мое отсутствие и трахаться с кем-то на стороне. А теперь, раз ты сам сказал, что ты мой, я столь же единолично отдаю тебя в полное распоряжение моих друзей и сослуживцев. В том виде, в каком я решу. Будешь разносить им пиво и закуски, следить, чтобы ни один из них не сидел с пустой кружкой, быть вежливым и услужливым. И не морщиться, если кто-то решит шлепнуть тебя по заднице, перебрав с горячительным. А я, — тут Курт навис над ним, понизив голос до шипяще-злого шепота, — буду смотреть. Наблюдать. Ждать, когда они заведутся, как кобели в гон, глядя на такого сладкого и аппетитного тебя. Ведь если ты придешься им по вкусу, а я ни секунды не сомневаюсь, что так и будет, им станет мало просто лапать — они захотят тебя трахнуть. И ты станешь умолять меня не отдавать тебя им, — с каждой услышанной фразой Эрик чувствовал, как желудок сжимал предательский спазм, а рот наполнялся кислым, с желчной горечью, привкусом — предвестником тошноты. Усилием воли он остался спокойным, продолжая слушать зловещий холодный шепот Дюссандера, — А знаешь, что будет, если они узнают тайну твоего грязного происхождения, паршивец? Поверь, они непременно ее узнают, им достаточно будет только увидеть твой член, скажи спасибо вашим глупым религиозным традициям. И как только это произойдет, каждый из них поимеет тебя и спустит в твою задницу, потому что они будут слишком пьяны и достаточно разгорячены, чтобы было им плевать, кого трахать. А на десерт, чтобы сохранить этот мерзкий маленький секрет, они тебя убьют, и тогда я уже не смогу тебя защитить, мальчик мой, — с мнимым сочувствием Курт покачал головой, делая шаг назад, лишь тогда заставив Эрика осознать, что все это время он дышал через раз. — Так что будь послушным — переодевайся в фартук, бери поднос и приступай. Думаю, мне не нужно говорить, что это и есть твое наказание? — Нет, не нужно, — тихо ответил Эрик. — Отлично. Мы все с нетерпением ждем, — Курт ушел, а Эрик, замерев, смотрел ему вслед с бешено колотящимся сердцем. Рука невольно нащупала нож, но получится ли у него? Да и… «Нет. Слишком просто. Ты сказал, что справишься, а значит, давай же, соберись!» Отдернув руку, Эрик начал быстро расстегивать рубашку. Пока все наслаждаются сауной, у него есть время подготовиться как физически, так и морально. «Ради Чарльза… Прости, Schatz, надеюсь, ты в безопасности». В это же время, Берлин — Ну, и куда ты собираешься? Снова решил сбежать? Чарльз лишь раздраженно зашипел сквозь зубы, мысленно проклиная сводного братца так крепко, что имей эти проклятия силу, от Кейна Марко осталась бы только кучка пепла. — А тебе какое дело? — обернулся он, отвлекаясь от сбора вещей, — Тебе же выгоднее и лучше, если я исчезну, разве нет? — Вроде не дурак, а порою ведешь себя, как идиот, — покачал головой Кейн, входя в его комнату и плотно закрывая за собой дверь. — Так думает мой папаша, а я всего лишь делаю вид, чтобы он не орал и не топал ногами, в очередной раз вопя, брызжа слюной, какой у него сын бестолочь и бездарь, хотя я всего лишь в гробу видел его финансовые махинации, и просто хочу быть врачом. Что толку быть финансистом, жить игрой на бирже и на проценты с акций, покупать, продавать, думать, куда вкладывать, а откуда забирать деньги к хренам как можно быстрее, когда Великая депрессия наглядно показала, что все может рухнуть в один миг? Но нет, ему нужно, чтобы я непременно продолжил его дело. Так что, говоря откровенно, мне не будет ни холодно, ни жарко от того, что ты исчезнешь, но я бы этого не хотел. Хотя бы потому, что тогда твоя теперешняя доля состояния Ксавье в случае твоей скоропостижной смерти достанется не мне, как свято уверен папенька, не умеющий читать документы как надо, а твоей прелестной кузине, на которой он тут же возжелает меня женить, чего я, поверь, не желаю, — парень уселся в кресло, — Она, несомненно, симпатичная девушка, но за ней, как я знаю, уже ухаживает перспективный молодой человек, да и у меня тоже есть своя дама сердца. Так что ты мне нужен живым и здоровым, на своем месте моего дорогого сводного брата. — И к чему ты мне это рассказываешь? — выгнул бровь Чарльз, думая о том, что спешить доверять открывшемуся с неожиданной стороны Кейну не стоит. Слишком разительная перемена, хотя… Оглядываясь назад, Ксавье вспомнил, что обычно Кейн останавливал своего отца. И он же всегда держался на вежливом расстоянии, не высмеивал увлечения ни самого Чарльза, ни Рэйвен, не отзывался насмешливо-снисходительно о Хэнке, в отличие от Курта. Возможно, Кейн Марко был не таким уж говнюком и засранцем, но рассказывать ему все пожалуй не стоило. В целях осторожности и собственной безопасности. — К тому, что отец отправляет меня в Мюнхен. Говорит, что из-за решения проблемы с тобой он с кем-то не встретился и не передал какие-то бумаги, и еще кое-что по мелочи. А поскольку ему уже второй день плохо из-за того, что надо меньше жрать фуагра с устрицами и пить как не в себя, жадно мешая напитки в своем брюхе, то он отправляет с этой почетной, — тут Кейн скривился, всем своим видом показывая, что лично он таковой ее не считает, — миссией меня. Так что, предлагаю составить мне компанию. Что бы ты там ни задумал, лучше не ехать в одиночку. А, кстати, что тебе там вообще надо? — Найти кое-кого. — Только не говори, что твои мюнхенские приключения расцвели французским цветом, — сощурился Кейн, — и ты ищешь того, кто подарил тебе сей цветок или букет, чтобы прибить. Хотя как раз в этом могу с радостью поучаствовать. Чарльз ощутил, как горят щеки от возмущения и смущения разом: — Боже упаси, нет! Просто я… Не успел поговорить с одним человеком и попрощаться. — Как романтично… В любом случае, я взял два билета, поезд послезавтра. — И что ты хочешь за столь неожиданную помощь? Кейн улыбнулся: — Ничего. Говорю же, я следую своим интересам, и твоя жизнь среди них — в приоритете. Не хватало еще, чтобы ты сгинул где-то в тамошних подворотнях, а так будешь хотя бы под относительным присмотром. Так как, по рукам? Это был шанс вырваться. Спокойно, без оглядки и лишних нервов добраться до Мюнхена и осуществить задуманное. Вот только… — Боюсь, нам придется там задержаться, пока я найду этого человека. Кейн кивнул, поднимаясь: — Не вопрос. Отца я возьму на себя. — Спасибо. — Да пока не за что, — махнув рукой, Кейн вышел из комнаты. Чарльз же устало опустился на кровать. Что же, видимо, судьба действительно благоволит смелым и отчаянным. «Я скоро вернусь, Эрик, и обязательно тебя найду». В это же время, Мюнхен Пока сослуживцы и друзья Курта Дюссандера, отдыхающие в его компании, были относительно трезвы, все было, пожалуй, неплохо. Эрик, отстранившись от происходящего, молча, сохраняя вежливое выражение лица, разносил пиво и закуски, краем уха слушая наполнивший зал отдыха гул мужских голосов, и чувствовал себя вполне сносно, не считая того, как, наверняка, по-идиотски выглядел в кокетливом, отделанном кружевом, переднике подавальщицы. Стоило быть честным — на фигуристых девушках Октоберфеста он смотрелся в разы лучше, но, может это потому, что на них он был поверх традиционного костюма? На Эрике же никакого костюма не было. Кроме этого треклятого передника, на нем больше ничего не было, и каждый раз, когда он поворачивался спиной к шумной компании полуобнаженных мужчин разных возрастов, он открывал их взору крепкие белые ягодицы. Уходя за новой порцией пива и закусок для них, Эрик старался об этом не думать. Вместо этого, он тихо посмеивался, представляя, что сказал бы на его провокационный вид Чарли. Отчего-то он был уверен, что его мальчик, обладающий хорошей фантазией и не чуждый изобретательным развлечениям, предложил бы поиграть с этим, не иначе. А может, даже предпочел бы нарядиться во что-то подобное и сам. Нет. Не вспоминать о нем. Забыть, забыть все. Даже то, что он вообще существует, а уж то, что он был в его жизни — тем более. Горло пересохло от желания выпить самому в надежде, что алкоголь поможет не думать об этом, но Эрик прекрасно понимал, что нет, не поможет. А если бы и помогало, то для этого ему пришлось бы выпивать каждый день до тех пор, пока пиво, шнапс, киршвассер и все, что может гореть и можно пить, не заменят ему кровь. А принять же временную меру и, пытаясь забыть о Чарли, забыться сейчас, стащив из батареи ждущего своего часа алкоголя бутылку чего-нибудь побольше градусом, нежели пиво, было невозможно — Дюссандер запретил ему пить что-либо крепче воды. Совсем. Впрочем, логично. Ему и его приглашенным на вечеринку сослуживцам требовался разносчик, способный стоять на своих двоих и держать в руках тяжелый поднос. Вздохнув, Эрик аккуратно подхватил поднос с очередной порцией пива и закусок, и вошел в комнату, где собравшиеся отдыхали между заходами в парную и заплывами в прохладном бассейне. Кто-то завернулся в специальную простыню на манер древнеримской тоги, кто-то небрежно обернул ее вокруг бедер, кто-то еще небрежнее просто набросил ее на ноги, прикрывая пах и колени, кто-то, завернулся и набросил ее себе на плечи. Сосредоточенный на том, чтобы ни у кого не было пустых бокалов, погруженный в свои мысли, Эрик не сразу обратил внимание, когда между офицерами появились и женщины — броские и фигуристые, светловолосые, как на подбор. Их поведение, речь и манеры не составляли секрета в том, кто они и для чего были приглашены сюда. Осуждал ли их Эрик? Нет. Отчасти потому, что ему не было до этого никакого дела — у него достаточно своих проблем. Отчасти потому, что быть ханжой, живя при этом в порицаемой обществом гомосексуальной связи с мужчиной старше тебя было бы лицемерием чистой воды. А еще в чем-то он был им даже благодарен за то, что они отвлекали внимание на себя. Во всяком случае, у большей части. Хотя порою было и наоборот — излишне привлекали таковое к нему. — Какой хорошенький, — мурлыкнула одна из них — холеная томная блондинка с выкрашенными в кричаще-алый цвет длинными ногтями, раздражающе царапнувшими кожу, когда она провела ладонью по его груди, — и вежливый, внимательный к гостям юноша. Герр Краузе, дорогой, такую старательность надо вознаграждать, что скажете? — Несомненно, — важно кивнул грузного вида лысый гестаповец с двойным подбородком и четко проступающим под простыней пивным животом, — и как же ты хочешь это сделать, Клара? — Разрешите немного приласкать его, м? — так и не отнятая от груди ладонь скользнула к животу, вновь посылая неприятные ощущения от прикосновения длинных ногтей. — Ведь нет награды лучше, чем ласка опытной дамы, правда, господа? — облизнувшись, она подмигнула Эрику под дружный смех мужчин и одобрительные восклицания сестер по ремеслу. — Если только я посмотрю на это, душечка моя, — ухмыльнулся герр Краузе, — уж больно интересно, надолго ли хватит столь юного и сильного, или же он расплещется от пары прикосновений твоих волшебных ручек, не дойдя даже до самого сладкого? Снова смех. Эрик украдкой посмотрел на Дюссандера, невольно отметив про себя, что тот выглядит куда лучше, чем большинство его сослуживцев. Да, время оставило на нем свой след, но позволило остаться ему поджарым и жилистым, в прекрасной физической форме, а военная выправка и стать только подчеркивали все это. Однажды он видел Курта в парадной военной форме, и не мог не отметить, что все же его бывший опекун до сих пор оставался привлекательным мужчиной. Хорош был он и сейчас — в простыне, скрывающей его наготу, как древнеримская тога, больше других походя на патриция. Неспешно потягивая пиво, Дюссандер с веселым и злорадным любопытством наблюдал за разыгравшейся комедией с участием своего бывшего воспитанника, поглаживая по плечу как-то незаметно от Эрика устроившегося рядом с ним смазливого вида белокурого офицера на вид лет двадцати пяти, тоже явно с интересом ожидающего, чем это все закончится. Почему-то вид руки Дюссандера на ком-то другом отозвался неприятно-колким ощущением, но Эрик не обратил на это внимание, списав все на непривычность происходящего. На волю рвалась холодная и язвительная шпилька, однако он опустил взгляд, всем своим видом выражая сожаление и смущение, и тихо заметил, что польщен таким неожиданным и щедрым предложением от столь эффектной фрау, но хозяин вечера будет недоволен, если он оставит гостей без того, кто будет подавать им напитки и закуски. — Жаль, очень жаль, — Клара прикусила нижнюю губу, — но если все же тебе дадут хотя бы небольшую передышку, то мы будем рады тебя видеть. Приватная комната номер три, и там тебе дадут не только отдохнуть, — честно попытавшись улыбнуться в ответ на очередное подмигивание, Эрик подхватил пустой поднос и направился к другим, чтобы забрать опустевшие кружки и тарелки. Вечер набирал обороты. Кто-то потребовал чего-нибудь покрепче пива, и Эрику пришлось открыть и принести пару бутылок киршвассера. Все пили, и по мере повышения степени опьянения становились все развязнее. Кто-то просто лапал сидящую рядом или усаженную на колени шлюху, кто-то уже вовсю шарил рукой у нее между ног или направил под свою простыню ее руку. А кто-то направил и не руку вовсе, задрав простынь чуть ли не до паха и разведя ноги, между которыми сегодняшняя пассия и устраивалась, лаская клиента самым красноречивым и простым образом. Некоторые, решив, что общей компании с них достаточно, направились в приватные комнаты, последовав примеру ушедших первыми герра Краузе и Клары. Остальные, включая Дюссандера и все еще отирающегося рядом с ним смазливого юнца, отпустили дам, что-то прошептав им. Видимо, благодарность за компанию или обещания касательно оплаты. Эрику было недосуг строить догадки — работе, пусть ее количество и уменьшилось, конца еще видно не было. Оставшийся офицерский состав же чуть ли не облизывался, наконец-то в открытую бросая на мелькающую перед их глазами весь вечер крепкую и аппетитную юношескую попку откровенные, заинтересованные и жаркие взгляды, действительно походя на свору собак, смотрящую на свиной окорок. У Эрика, невозмутимо продолжающего приносить напитки, новые закуски, а желающим закурить — сигареты или сигары, эти взгляды вызывали стойкое отвращение — мерзкие и неприятно-липкие, они будто оставляли масляный след на коже, а их обладатели выглядели в его глазах пьяными похотливыми кобелями, как и говорил прекрасно знающий чувство меры, а потому если и захмелевший, то слегка, Дюссандер, который не вызывал у Эрика подобных ощущений. Даже наоборот как бы он ни был жесток, в его взгляде всегда была скрытая толика восхищения им — в своей постели, тому, что с ним спит взращенный им и для себя юноша. Ты так юн и так красив, мальчик мой, что впору назвать тебя моею слабостью, ведь я не могу устоять перед тобой. Но даже если и слабость, то все равно только моя. Был, есть и останешься моим, потому что я хочу видеть, как ты расцветешь, каким восхитительным ты станешь, когда созреешь и раскроешься в своей красоте и силе. Раскроешься для меня — возмужавший, сильный и прекрасный. Этот вкрадчивый, хриплый от желания шепот Дюссандера Эрик слышал в одну из ночей с ним. Тех немногих ночей, когда тот был неожиданно ласков и даже нежен, отчего тело предательски говорило ему «да», хотя разуму хотелось кричать «нет». К своему на то стыду, Эрик тогда принял сторону тела, и не мог не признать, что ему было хорошо. Нельзя было отрицать то, что Курт был опытным и умелым любовником, и, быть может, сложись все иначе, ему не пришлось бы принуждать Эрика, добиваться послушания силой. Ведь сначала все же было совсем по-другому…. И когда все пошло по тому пути, на котором они оказались, и почему, Эрик уже не помнил. Да уже и не хотел помнить. И к чему это непрошенное и странное воспоминание? Причем так некстати. Оно определенно лишнее среди занимающих его сейчас мыслей — ему уж точно не до ностальгии сейчас. Тем более такой неуместной. Мотнув головой, прогоняя непрошенное и странное наваждение, Эрик поспешил унести собранные пустые тарелки из-под закусок и опустевшие пивные кружки, не обратив внимания на то, каким цепким и внимательным взглядом на него смотрит Дюссандер. Спустя какое-то время, достаточно набравшись, чтобы осмелеть окончательно, сослуживцы Курта решили перейти от взглядов к словам, а оттуда, может, и получить одобрение действий. — Курт, ты привел такую сладкую конфетку, что грех не попробовать, — заметил поджарый, с благородной сединой в рыжих, чуть светлее, чем у Эрика, волосах офицер лет сорока, лениво затягиваясь, — Уж больно хорош, чертенок, руки так и тянутся к столь сдобной булочке. Эрик чудом сдержал смешок, потому что уж на что-что, а на булочку он походил меньше всего. Хотя, может, все дело в этом сраном переднике с кружавчиками? «Хорошо, что еще хоть юбку с чулками не заставил напялить, и на том спасибо!» — Попробовать можно, — благодушно кивнул Курт, следуя примеру собеседника, — но трахать — нет. Все дырки моего мальчика только мои. И весь он — тоже мой. — Жаль, я бы не отказался, чтобы меня приласкал такой хорошенький ротик. Но понимаю, понимаю. Сам бы тоже на всех рычал, будь у меня такое прелестное сокровище, — собеседник Дюссандера допил пиво, после чего повелительно махнул рукой, подзывая Эрика. Тому ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Курт огласил четкое условие: «слушаешься всех так, как меня» и не потерпит неповиновения. Пока что Эрик безукоризненно выполнял условия, не стоило давать ему повод для дополнительного наказания и все портить, когда большая часть пути уже пройдена. Подойдя к столику, он забрал протянутую ему пустую кружку, и уже развернулся, чтобы отойти, но был остановлен цепкой хваткой за локоть. — Не торопись, сахарная попка. Эрик послушно замер на месте. Чужая ладонь прошлась от поджарой голени, до колена и мускулистого бедра с золотистым рыжим пушком, оглаживая, оценивая его силу и упругость, скользнула к нежной внутренней стороне с редкими веснушками, медленно поднялась вверх и коснулась мошонки. Инстинктивно переступив с ноги на ногу, как норовистый конь, он попытался уйти от нежеланного прикосновения к чувствительному месту, но сидящий тут же второй офицер — постарше, с виду — ровесник Дюссандера, может, на пару лет и младше, которому он чуть было не наступил при этом на ногу, одернул его, наградив звучным шлепком по заднице: — А ну, стой смирно, жеребенок! Где же ваши манеры, юноша? — Простите, я… — опустив взгляд, изображая вину, Эрик обернулся к Курту, будто смутившись. Тот лишь выдохнул порцию горького терпкого дыма: — Я разрешил, Эрик, тебе ничего за это не будет, — махнул он рукой, прежде, чем вновь поднести сигарету к губам, перед этим стряхнув пепел в услужливо поданную ему все тем же офицером пепельницу. — Будь хорошим мальчиком, каким был весь вечер, не расстраивай меня. И какого черта этот смазливый выкормыш гитлерюгенда чуть ли не прилип к Дюссандеру? Однако тут же Эрику стало не до этого, когда чья-то нахально хозяйничающая под передником рука (кому из прицепившихся к нему старых козлов она принадлежала не было желания разбираться) коснулась его члена. — Хмм, что это у тебя с ним, милашка? Он что, обрезан? Эрик сжал зубы, глядя прямо на Курта, тот поймал взгляд, и задержался на его точеном напряженном лице мучительно надолго. Глаза в глаза: ярко-льдистые, оттенка морозного неба глаза Эрика и прозрачно-холодные, как озерный лед, глаза Дюссандера. Во взгляде первых — сдерживаемая ярость, во взгляде вторых — насмешливое ожидание. Эрик прекрасно знал, чего от него ждет Дюссандер. Ведь если ты придешься им по вкусу, а я ни секунды не сомневаюсь, что так и будет, им станет мало просто лапать — они захотят тебя трахнуть. И ты станешь умолять меня не отдавать тебя им, — зазвучал в голове его голос. — А знаешь, что будет, если они узнают тайну твоего грязного происхождения, паршивец? Поверь, они непременно ее узнают, им достаточно будет только увидеть твой член, скажи спасибо вашим глупым религиозным традициям. И как только это произойдет, каждый из них поимеет тебя и спустит в твою задницу, потому что они будут слишком пьяны и достаточно разгорячены, чтобы им было плевать, кого трахать. А на десерт, чтобы сохранить этот мерзкий маленький секрет, они тебя убьют, и тогда я уже не смогу тебя защитить, мальчик мой. «Не дождешься, сволочь, умолять не стану, — думал Эрик, упрямо дернув подбородком, — думаешь, я не понимаю, как сильно ты любишь играть со мной, а потому я тебе нужен…» — Да ты набрался вконец, мой милый Карл, — весело попенял Дюссандер, улыбаясь, однако в его в жестком пристальном взгляде, жадно ищущем на лице Эрика мольбу и смирение, не было и тени улыбки. — Мой мальчик — чистокровной арийской породы, разве по его божественной красоте этого не видно? — Выблядки еврейской матери бывают не хуже, — возразил тот. — Сам же знаешь, недавно в управление поступила информация, что наша птичка Ольга Чехова путается с неизвестным русским евреем. Сейчас работаю над этим. Представляешь? С её сиськами и лицом — родит кого-нибудь, и что там от еврея останется? — Поэтому наш фюрер и торопится покончить с расовым бардаком, — примирительно заметил Дюссандер, — чтобы сразу можно было видеть, кто есть кто в мире. — Именно так. И этим обеспокоен не только он, не так ли? — Карл многозначительно взглянул на Эрика. Но Курт не подвел его, и отразил удар до конца. Пусть и смотрел на своего бывшего подопечного, словно на товар, — ведь, в сущности, кто тот еще для него? Вещь. Трофей. Собственность. Но за хорошую вещь положено торговаться, трофеи — отстаивать, а собственность — защищать. И эта неожиданная мысль хоть немного, но скрасила Эрику столь напряженный момент. — Взгляни на его стать, его лицо… Разве он имеет отношение к евреям, и откуда ему у него взяться? Не дожидаясь ответа, он, наконец, кивнул Эрику, и тот поскорее отшатнулся от офицера, чуть не споткнулся о чью-то вытянутую ногу, чудом удержал поднос с пустой кружкой и поскорее убрался под оглушительный взрыв хохота. — А он у тебя хорошо вышколен, но не пугливый, что хорошо, — донесся до него голос Карла. — И послушный на загляденье, без твоего позволения никого к себе не подпускает. И скажи, что же у тебя за секрет такой, друг мой Курт, что у твоего юного жеребчика, видимо, встает только на тебя, раз на мою руку он даже не дернулся? Ответ Эрик уже не узнал, потому что вышел за очередной порцией пива, к тому же в раздавшемся пьяном хохоте вряд ли бы он смог услышать, что на это скажет Дюссандер. «Секрет прост — ты похотливый старый козел и нацистский мудак, а еще рожа у тебя такая, что при взгляде на тебя не только не встанет, но и импотентом еще сделаешься!» — зло подумал он, разливая пиво по кружкам. Чужие прикосновения ощущались будто прилипшими к коже — чем-то холодным, отвратительным на ощупь. Как комья густой и вязкой грязи. И что-то подсказывало ему, что это всего лишь приснопамятные первые ласточки, и полученная порция — это всего лишь начало. Чарли. Он должен подумать о Чарли. Как бы он ни запрещал себе вспоминать о нем, сейчас ему это было нужно. Хоть что-то должно удержать Эрика от гнева, спасти от опасных и глупых поступков и слов. Так и произошло. Словно получив от Дюссандера добро, все словно с цепи сорвались. Шлепки по заднице, щипки за бедра, бока или соски, поглаживания по спине и внутренней поверхности бедер, руки, пытающиеся лапать член… Кто-то ушлый пытался схватить его за руку и засунуть ее себе под простынь, но это заметил Дюссандер и вмешался коротким окриком: — Густав, приятель, ты не забыл, что я сказал? Весь он — мой. И его умелые руки — тоже. Только трогать или смотреть, все остальное — перебьешься. — Прости, друг, — его тут же отпустили, — это все киршвассер в голову ударил. — А нечего было пить поверх яблочный шнапс, — возразил Карл. — Причем не закусывая! — добавил кто-то, и под аккомпанемент очередного взрыва пьяного хохота Эрик ретировался с подносом, полным пустой посуды. Вечеринка же постепенно шла на спад. Все постепенно расходились. Кто-то вежливо откланявшись, поблагодарив за прекрасные посиделки в теплой дружеской компании. Кто-то, в сопровождении приглашенных дам решил продолжить в более свободной и неограниченной обстановке, нежели приватные комнаты здесь. Кто-то же почувствовал, что ему хватит, и тоже поспешил домой. Некоторые одобрительно подмигивали Курту, кивнув на Эрика. Другие же сдержанно хвалили столь «вежливого и приятного юношу», говоря, что Дюссандеру повезло с будущим протеже, «так ведь, Курт?». А отдельные личности умудрялись украдкой ущипнуть, шлепнуть или огладить задницу, шепнув, что «если надоест быть на побегушках у этого тирана» его «с радостью примут и на условиях куда лучших, нежели на которых его держат сейчас». Эрик вежливо улыбался, кивал, скромно опускал взгляд, думая про себя, что Дюссандер уже мысленно составил список последних, и теперь тем определенно придется несладко. Будучи сам сейчас жертвой его мстительности и злопамятности, он был более чем уверен в этом. Посягательств и попыток переманить своего мальчика Курт не простит даже сослуживцам и старым товарищам. И тем лучше, что Чарльз покинул Мюнхен, а следом наверняка и Германию. Пришедшую же следом внезапную мысль о том, что он, кажется, понимает его, в плане защиты своего и желании разорвать любого, кто на это самое «свое» позарится, Эрик поспешил отбросить как можно дальше. Главное то, что его мальчик в безопасности и вне поля зрения Дюссандера. И уж меньше всего он желал хоть в чем-то походить на своего тюремщика и палача в одном лице. — Я доволен тобой, — заметил тот, глядя на убирающего со столиков Эрика, — ты молодец, мальчик мой, отлично со всем справился. Осталось только закрепить сегодняшний урок. Как только закончишь здесь, приведи себя в порядок, одевайся и приходи в приватную комнату номер один. — Хорошо, — покладисто кивнул Эрик, стараясь не думать о том, каким будет «закрепление», выбранное Куртом, и пытаясь понять, что за тревожное ощущение не дает ему покоя. Словно от него ускользнула какая-то важная деталь, будто он что-то упустил. И слова Дюссандера только усилили это чувство. Принятый наскоро душ принес облегчение и ощущение чистоты от всех полученных прикосновений. С удовольствием сменив фартук на привычную свежую одежду, Эрик поспешил в приватную комнату Дюссандера, и лишь на полпути понял, что его насторожило. Когда он был в раздевалке, еще один из шкафчиков, кроме его собственного и шкафчика Дюссандера, был занят. И только сейчас Эрик вспомнил, что не видел, чтобы крутившийся весь вечер около Курта офицер уходил вместе с остальными. Значит ли, что такова часть «закрепления» или же это оно само и есть? Охваченный нехорошим предчувствием, Эрик вошел в комнату.