Способный ученик

Прошло ничтожно мало времени с тех пор, как жизнь Эрика изменилась. Всего за несколько дней он вновь обрел стимул жить, потом же, приняв тяжелейшее самостоятельное решение, утратил его. Ему не суждено полюбить и насладиться вечностью счастья, не суждено испытать родительской гордости за себя… Казалось, он уже начинает привыкать к потерям — и все же, Эрик не мог не чувствовать досаду и сжирающую душевные силы тоску, когда пришлось воочию убедиться в том, что нет предела изобретательности Курта Дюссандера в стремлении терзать его и дальше. Не может быть. Хоть что-то в этой гребаной жизни должно оставаться постоянным. А Эрик не может оказаться отодвинутым дешевой баварской подстилкой. Или может? И какова тогда цена его побегу? Приглушенные стоны из-под приоткрытой напротив двери побудили его к шагу. Как же мерзко. Безнадежно и мерзко участвовать в очередном акте этого затянувшегося спектакля «Преступление и наказание Эрика Дюссандера» из когда-то трагедии и драмы превратившегося в фарс. Вздохнув, Эрик вошел в обставленную в темно-красных и черных тонах комнату, залитую лишь приглушенным светом торшера, и застал картину, достойную пошлейшей мелодрамы: расслабленно откинувшийся на спинку кресла курящий обнаженный Курт и устроившийся у него между ног тот самый крутившийся вокруг него весь вечер молоденький офицер, лишь в чуть держащемся на худых бедрах полотенце. Ну прямо классическая ситуация на новый лад: Дюссандер в роли изменяющего мужа, этот неизвестный Эрику тип — тот, с кем его застукали, а сам Эрик, похоже, та самая обманутая жена. Вот только услышь он сейчас треск появляющихся у него рогов и ощути их тяжесть на своей голове, Эрик точно воспользовался бы ими по назначению. Представшая перед мысленным взором картина: белобрысый, любящий посягать на чужое выкидыш рейха, нанизанный на острые оленьи рога, легла на душу теплым бальзамом, если не успокаивающим, то хотя бы достаточно отрезвляющим, чтобы не разрываться между двумя противоречивыми желаниями: выскочить из комнаты или же закрыть за собой дверь и свернуть этому наглому юнцу шею. Ощутив его взгляд на себе, Дюссандер обернулся: — А, вот и ты, наконец-то. Прошу, Эрик, заходи, располагайся, — выдохнув струю дыма, он махнул рукой в приглашающем жесте, а его случайный (случайный ведь, не так ли?) любовник, оторвался от его члена, бросив на Эрика быстрый и цепкий, колкий взгляд. И Эрик мог бы поклясться, что заметил в этом взгляде оказавшихся светло-серыми, почти бесцветными, глаз острую неприязнь, направленную лично на него. Выходит, ему не показалось, гаденыш действительно имеет виды на наставника. И тогда то чувство, что неприятно кололо его каждый раз, когда он видел их двоих — ревность? Или злость за обман? Неоправдавшиеся ожидания? Страх? А, может, и все разом. Неужели он ошибся, думая, что жизненно важен для Дюссандера и нужен ему? Неужели, вопреки всем его словам, он с легкостью может заменить его на любого юнца, которого только поманит пальцем за собой? Неужели он сделал неправильный выбор и ему все же стоило остаться в той гостинице, попытаться сбежать?</i> Это словно стало той библейской соломинкой, что переломила хребет верблюду. Все скопившееся за прошедший вечер нервное напряжение дало о себе знать охватившей все внутри волной жгучей ярости, рвущейся на волю разъяренным зверем, желающей выплеснуться, уничтожая все и всех вокруг, не разбираясь кто виноват, а кто нет. — Я помешал? — к его чести, у него получилось говорить спокойно, — В таком случае прошу меня извинить, я зайду позже, — от дарованной ему природной плавности движений не осталось и следа — резко развернувшись, Эрик буквально ударил по двери раскрытой ладонью, с шумом распахнув ее, и уже собрался решительно переступить порог, когда в спину ударило холодное: — Стоять, щенок, — не повышая голоса, коротко бросил Курт, продолжив: — Я не разрешал тебе уходить, Эрик. Если ты сейчас позволишь себе выйти, то последствия будут такими, каких ты еще никогда на себе не испытывал. И, поверь мне, необратимыми. Эрик молчал, не спеша отвечать, прекрасно понимая, что Дюссандер не блефует и не угрожает. И даже не предупреждает. Он ставит перед фактом, и в том, что это действительно факт, а не пустые слова, Эрик уже давно убедился на личном плачевном опыте. И следовало бы сказать хоть что-то, но ярость все еще клокотала внутри, грозя прорвать плотину самоконтроля, перелиться через край с первым же произнесенным им в ответ словом, сметая окружающих неудержимыми злым потоком. Провокатор, манипулятор, садист. Сволочь! Он выводит Эрика из себя, чтобы унизить и растоптать еще сильнее. Курт уязвлен его побегом — и хочет отомстить. Значит, Эрик должен справиться с первыми нахлынувшими эмоциями и обыграть его — чего бы это не стоило. Он должен. Прямо сейчас. Для того, чтобы выжить, ему придется всегда опережать противника на шаг. И поэтому Эрик молчал, чувствуя спиной колкий, насмешливый взгляд Курта. Тот наверняка прекрасно знал, что сейчас творится на душе у Эрика, как он зол и как пытается успокоиться, взять себя в руки, подхватывая упущенные вожжи самоконтроля. И Эрику удалось бы это сделать. Аккуратно закрыть дверь, развернуться, извиниться за неуместную и недопустимую вспышку эмоций, и дальше выслушать Дюссандера. Все шло по плану. Но лишь до тех пор, пока эта бледная немочь вдруг не решила подать свой голос! — Герр Дюссандер, вы хотите, чтобы он присоединился к нам? — скрыть недовольство от его, Эрика, присутствия в голосе парню не удалось, и звучание этого голоса стало последней каплей, разрушившей подточенную плотину. С внутренним облегчением напополам с ликованием, Эрик обернулся к нему, отпуская удерживаемую все это время пружину злости, наконец-то получив подходящий повод сделать это, позволить ей разогнуться и ударить как можно больнее. — Поздравляю с назначением на столь почетную и важную должность, прошу простить, что обращаюсь не по форме, — выплюнул Эрик для начала. — Очевидно, вы стараетесь изо всех сил… уважаемый. Может, вам нужен совет, над чем в процессе вам стоит поработать? Первый раз на новом месте всегда трудно, понимаю. И усмехнулся, когда понял, что юнцу приходится продолжать ласкать Дюссандера рукой, будто возмещая прерванную предыдущую ласку и извиняясь за самовольную ее остановку. Какова подстилка, а… Сообразительная. Усердная. Старательная. Курт любит таких. Только вот она — не Эрик. И актерский талант слабоват. Отдается с притворным послушанием, внутренне напрягаясь от каждого поглаживания, и фальшь, скользящую в каждом движении, Курт уж точно способен распознать. Не может не распознать… Ни одна из его подстилок не даст Дюссандеру того, что дает ему Эрик — ощущение полного, безоговорочного обладания, щедро замешанного на страхе и искренней покорности. А значит, Эрику все еще отписано право на жизнь. Вернее, на существование в качестве личной живой собственности Курта Дюссандера. — Герр Дюссандер? — уже менее уверенно проблеяла подстилка, так и не найдя, что ответить, а потому тут же поднявшая полный надежды на поддержку взгляд на Курта. Словно спрятавшаяся за хозяином сука, получившая пинок и убежавшая к нему за защитой, трусливо поджав хвост, вместо того, чтобы огрызнуться и вцепиться в ударившую ее ногу. Но вот только «хозяин» молчит, с явным интересом ожидая, что будет дальше, и, будто недовольный неожиданной робостью казавшейся такой уверенной новой «игрушки», властным сжатием волос приказывает тому прекратить ласки. Усмехнувшись растерянности и настороженности, мелькнувшей на лице «суки», Эрик продолжил: — А что, крысеныш белобрысый, — ядовито усмехнулся он, решив что вежливости и манер с него достаточно, и тратить на попавшуюся под руку Дюссандера смазливую дырку их не стоит, — предпочитаешь, чтобы тебя имели только те, кто постарше и постатусней? — Что ты сказал, ублюдок? — Ублюдок твой папаша, тебя тоже на стороне сделавший, а я рожден в законном браке, — парировал Эрик. — Да и ты не в моем вкусе, сладкий. Так что давай, соси… И старательнее, бога ради! Бери глубже — он это любит. Давай же, продолжай! «Крысеныш» побагровел от возмущения, разом растеряв свою привлекательность. Румянец злости проступал неравномерно, пятнами, и на присущей блондинам бледной коже это смотрелось отвратительно. — Пустоголовая куртизанка! — зашипел он в ответ. — Все знают, чем ты добился своего положения, ничего из себя при этом не представляя! Тупая ты шлюха, только и годная на то, чтобы подставлять свои задницу и рот. — Хочешь также, да? — парировал Эрик азартно. Не боясь в этот момент ничего. Да и чего ему уже бояться? Побоев? Изнасилования? Группового изнасилования? Не убьет же его Дюссандер! — завидно, что тебе нужно из шкуры вон вылезти, чтобы получить хоть что-то, а мне нет? Вижу, что хочешь, раз ты здесь, на коленях и с членом у рта. Вот только ты не вышел ни рожей, ни хером, ни умом, и как раз годишься только на то, чтобы брать за щеку в этой бордельной каморке. И ты знаешь это. Знаешь, что получишь пинок под зад, стоит лишь ему кончить, а тебе вытереть его сперму со рта… Если успеешь, конечно. — Ах, ты… Ты… — от возмущения парень только и смог, растерянно округлить рот, силясь что-то сказать, но вместо этого издавая лишь какие-то бессвязные звуки и слова. — Ну, кто я, я и так знаю, и уж точно не тот, кем ты меня называл, — невозмутимо пожал плечами Эрик, после чего с деланным сочувствием заметив, — Что, правда глаза колет так сильно, что даже сказать нечего «пустоголовой куртизанке» и «тупой шлюхе»? Белобрысый подскочил и попытался броситься к Эрику, но тут вмешался Дюссандер, которому, видимо, или надоело смотреть на готовых вцепиться друг другу в глотки юнцов, или он здраво рассудил, что еще немного и все выйдет из-под его контроля, превратившись из развлечения его эго в проблему. — Молчать, оба! — рявкнул он.— Не хватало мне еще здесь драки, к тому же за меня. Я вам что, трофей, сопляки? Дитер, сядь, где сидел, — обратился он парню, наконец-то огласив его имя, — И отвечая на твой вопрос, милый — нет, мой ученик будет лишь смотреть на нас. Это часть его наказания, полученного заслуженно. Итак, Эрик, закрой дверь с этой стороны, и подойди ко мне. Иначе… Я уже сказал, что последует за твоим непослушанием. Эрик зло хлопнул дверью, закрывая ее, а затем ударил кулаком о косяк, выпуская остатки разом погашенной Дюссандером ярости перед тем, как подойти к нему. — Полегче! — вновь прикрикнул Дюссандер, но уже на него лично. — Веди себя спокойнее, Эрик, кажется, я давно научил тебя контролировать себя. Садись там, — рукой с сигаретой он махнул на неприметный пуф в углу, из которого открывался самый лучший и полный вид на кровать и на то, что в ней может происходить. — И смотри. За каждую попытку отвести взгляд, как и за каждое отведение взгляда и закрытые глаза — один удар. Условие понятно? — Да, — понизив голос, бросил Эрик. — Тогда ступай, и упаси Бог тебя закрыть глаза или отвести взгляд. — Как скажешь, — пожав плечами, Эрик направился к указанному месту. Это было…. Пожалуй, самым верным словом было «унизительно». Вообще, Эрик не видел в сексе ничего постыдного или грязного — во всяком случае, в добровольном и приятном для обеих сторон. Проведенные с Чарльзом ночи были полны открытий и для него. Они открыли ему, что не только Дюссандер считает его красивым, и что не только он может желать близости с ним, невзирая на оставшиеся на его коже застарелые следы наказаний. Благодаря им он узнал, что близость может быть прекрасной: нежной и томной, голодной и жадной, игривой, но самое главное — полной обоюдной жажды друг друга. Они пробудили в нем чувственные фантазии, сделав не чуждым их воплощения в мягких и сладких играх. Оглядываясь назад, Эрик сейчас мог смело сказать, что он будто вместе с Чарльзом прошел некий свой путь осознания себя, своей страстности, предпочтений и желаний, того, что ему нравится, а что нет. Того, каким он может быть: нежным и чутким, страстным и неистовым, властным. К пониманию своего тела, приведения его к гармонии с разумом. И сквозь призму этих открытий все то, что с ним делал Дюссандер прежде, и происходящее сейчас — то, что он вынужден смотреть на то, как тот, в чьей власти он находится, занимается сексом с кем-то другим, казалось неправильным, ужасным и грязным еще больше, чем прежде, делая боль от с каждой минутой становящегося неверным решения, острее. А еще Эрик чувствовал себя конченым извращенцем — из тех, что любят подсматривать в окна и замочные скважины, которых порою ищут не меньшие извращенцы, любящие, чтобы на них смотрели, пока они трахаются. Все же одно дело заниматься любовью перед зеркалом, глядя на то, как завораживающе прекрасна ваша с партнером страстная схватка, а другое — сидеть и смотреть, как этим занимаются другие. Так что, да — это было унизительно. Как для самого Эрика, так и для Дитера, с энтузиазмом вернувшегося к прерванному занятию. Отчасти Эрик мог понять его недовольство, и даже посочувствовал бы ему, не поведи он себя как мелкий злобный мудак и не раскатай губу на то, что может потеснить его с места рядом с Дюссандером. Болван даже не подозревает, что тот сейчас использует его, чтобы уязвить Эрика, наказать его за то, что тот осмелился спать с кем-то другим, так что пусть закатает губу обратно — Эрик не для того сделал свой выбор, чтобы он оказался впустую. Но что, если он действительно пошатнет и без того шаткое место Эрика в жизни Курта? Тогда он просто убьет обоих, попытается сбежать, а там будь, что будет. Разумеется, это в нем говорила злость. Злость, усталость и ревность. А еще — горечь и боль, никак не желающие стихать по милости памяти, то и дело подбрасывающей воспоминания о Чарльзе. Как, например, сейчас, находя происходящее не только ни капли не возбуждающим, но и отталкивающим, Эрик невольно думал о том, что они с Чарли наверняка выглядели лучше и были искреннее в осуществлении своих желаний, чем Дитер, нарочито жадно сосущий член Дюссандера с пошлыми постанываниями, на взгляд Эрика — звучащими наиграннее некуда. «Зря стараешься, гаденыш, — злорадно думал Эрик, — можно подумать, он не понимает, что ты прикидываешься, и что тебе на хрен упало брать в рот у нового начальства в качестве приватного поздравления с назначением». Хрипло застонав, Дюссандер кончил, крепче удерживая сегодняшнего любовника на месте, не давая ему отстраниться, заставляя проглотить сперму, подставить лицо под ее капли… — Прекрасно, — с сытой ухмылкой он с силой провел по раскрасневшимся губам, растирая по ним прозрачно-белесые капли. — А теперь ложись на кровать — продолжим там. Эрик был свято уверен, что Курт прекрасно заметил, как Дитер вздрогнул при этих словах, и как у него дернулись плечи от размазывания спермы по губам. «Сам хотел на мое место, так теперь получи и распишись, добро пожаловать!» — злорадные мысли отлично помогали отвлечься, при этом внешне оставаясь невозмутимым и хладнокровным, выполняющим все поставленные ему условия. — Ты ведь подготовил себя, малыш? — Эрик сроду не слышал у Дюссандера таких игривых мурчащих интонаций. Даже в редкие моменты нежности с ним. Хотя… В такие моменты в его голосе было тепло — настоящее, искреннее, делающее голос мягким, завораживающим. А здесь почему-то было стойкое ощущение, что Курт тоже словно играет некую роль, которая его забавляет, и поэтому он делает это с любопытством и интересом человека, впервые ее исполняющего. Но Эрик мог заметить это только потому, что пробыл рядом с Куртом достаточно долго, чтобы хорошо его знать. — Да, герр Дюссандер, — а вот Дитер, все так же переигрывающий со своим томным придыханием и закушенной губой, похоже искренне верил, что смог обвести Курта вокруг пальца своим моноспектаклем, — можете проверить сами. Бесстыдно раздвинутые ноги, открывающие взгляду действительно влажно блестящее, явно подготовленное колечко мышц. — Пожалуй, так и сделаем, — тонко усмехнувшись, Дюссандер покосился на Эрика, убеждаясь, что тот продолжает смотреть, после чего навис над Дитером, проникая в него пальцами под протяжный стон. Вновь бросив на него короткий взгляд, Курт неожиданно подмигнул ему и, продолжая размеренно двигать пальцами, нежно провел ладонью по бледной груди выгибающегося навстречу пальцам Дитера. Эрик замер — он знал это прикосновение. Так Дюссандер касался его в те ночи, когда был нежен и ласков с ним. Эрик хорошо помнил, как чутко горячая шероховатая ладонь скользила по коже — невесомо, мягко, заставляя выгибаться, желая прижаться к ней, стремясь следом, чтобы ощутить еще больше этого тепла, получить больше ласки… И теперь это получает какой-то паршивый гаденыш? А этому старому козлу еще и весело? Эрик остался спокоен, невозмутимо встречая насмешливый, выжидающе-холодный взгляд Дюссандера. А ведь он знает, вдруг подумал Эрик. Он прекрасно знает, что столь страстно извивающийся, насаживаясь на его пальцы и прося взять его Дитер притворяется. Что он не просто так льнул к нему весь вечер и согласился на все, хотя был явно недоволен появлением Эрика. Знает… и все равно продолжает. Ведь это наказание. И этот намек — часть его. Это — пища для размышлений о том, что это сейчас Эрик мог бы наслаждаться ласками. Просить взять его и получать желаемое. И был бы при этом не в коленно-локтевой, как послушно вставший в нее Дитер, а лицом к лицу, глядя в потемневшие прозрачно-голубые глаза Курта… Может, даже позволяя целовать себя, отвечать на поцелуй поцелуем. Шорох простыней, поскрипывание кровати, прерывистое дыхание Дюссандера и всхлипывающие стоны Дитера сплетали некую симфонию, под которую, глядя на своего бывшего опекуна и выбранную им шлюху, в очередной раз сменивших позу, Эрик продолжал думать о Чарльзе. Ничего не могло изменить наваждения — ни боль, ни унижение, ни злость. В глубине души, каким-то шестым чувством Эрик понимал, что Дюссандер сегодня — лишь заложник созданной Эриком ситуации, и бессильно, хоть и в своей садистической манере, пытается затмить низостью поведения все его впечатления от встречи с Чарльзом. Вытравить каленым железом шрам, нанесенный расставанием, и злобой, рожденной сегодня ночью, заставить позабыть не то что о Чарли — о самом себе. Заставить ревновать его, Эрика, испугаться, что его место рядом с Куртом может занять кто-то другой, а сам он отправится в лучшем случае — на улицу, а в худшем — тот сдаст его гестапо, обрекая на верную смерть в концлагере. И все происходящее сейчас — попытка Курта вернуть прежний контроль над ним, свои прежние власть и влияние, в тисках которого держал Эрика до ставшего поворотным в его жизни Октоберфеста. «Как жаль, — ехидно подумал про себя Эрик, — столько усилий, и все — впустую… Я больше не принадлежу тебе так, как прежде. И этот ошейник ты больше на мне не застегнешь». Чарльз, милый Чарльз… Что бы он сказал, узнав, в каком дерьме на самом деле обитает его Эрик? И как близок он к надрыву? И сколь жизненно-важной и бесценной для него стала их встреча? И смог ли бы он относиться к нему столь же искренне и открыто, узнай он, какого рода связь между ним и Дюссандером? Как он, Чарльз, помог взглянуть на все иным взглядом, придав решимости изменить все в свою пользу? Только бы это было не зря… Только бы у него все получилось… Сложилось так, как надо. Ведь если Дюссандер был готов так запросто отдать его на развлечение своим сослуживцам, если он так легко сейчас променял его на смазливого пьяного юнца, с готовностью подставившего ему зад наверняка в надежде получить свою выгоду, то не означает ли это обратное? Что все было зря? Что он зря бросил Чарльза, оставив его в отеле с письмом, причинил ему и себе боль своим уходом от него, зря отказался от возможности сбежать? Хотя бы попытаться это сделать? Вернулся домой? Но домой ли? Разве он может назвать дом Дюссандера своим? Его дома больше нет… И места, которое он мог бы так назвать, у него тоже нет. Ни дома, ни семьи — ничего. У него ничего нет. Как оказалось, даже Дюссандера, который всегда казался всецело отданным ему. И от Чарльза он отрекся сам. Будто в отдалении слыша стон кончившего (или умело притворившегося) Дитера и тихий, чуть хриплый выдох Курта, Эрик принял решение. Подавив в себе желание подойти к кровати и, схватив скользкого от испарины и спермы, пропахшего потом и сексом соперника за горло, выставить его из комнаты прямо в таком виде, он устроился поудобнее, и одарил насмешливой ухмылкой покосившегося на него Дитера. «Ну и как тебе на моем месте?» Тот ответил нечитаемым, мутным и усталым взглядом. Слабак, всего-то две (или три?) позиции, а ведь Дюссандер даже не предложил ему «поиграть». У Эрика разом заныли запястья при воспоминании о кожаных наручниках и о том, как долго Курт терзал его, не спеша брать, а после — столь же долго не давая кончить, действительно будто играя с ним или же им самим, как неким инструментом, и Эрик с трудом смог признаться себе после, что ему было хорошо — в ту ночь Курт был благодушно настроен и игрив, а Эрик просто послушен в надежде на мирный вечер и спокойную ночь. Вечер был мирным, а ночь… Почти безболезненна, что уже можно было считать успехом. А еще нельзя было отрицать, что все же потрясающей в той жгуче-властной близости. — Герр Дюссандер? Ошибка, довольно отметил про себя Эрик. Курт терпеть не мог, когда ему начинали что-то говорить чуть ли не сразу после оргазма. Однажды, будучи в хорошем настроении, он сам объяснил это ему. Это не дает насладиться моментом, мальчик мой, вкусить и распробовать все послевкусие, все его оттенки, как у хорошего изысканного вина. А вот ему нравилось слышать голос Чарльза после занятий любовью — охрипший, чуть дрожащий после симфонии стонов и всхлипов, прерывистый от выравнивающегося дыхания, он звучал в эти мгновения еще притягательнее и сексуальнее, чем обычно. — Отдохни немного, — расслабленно махнул рукой Дюссандер, потянувшись к лежащей на столике рядом тумбочке, — Эрик, можешь подойти. Чувствуя неприятное покалывание в затекших ногах, Эрик подошел к кровати, на ходу доставая из кармана зажигалку. Раскрыв ее привычным движением, он поднес огонек к сигарете. — Спасибо, мой мальчик, — благодарно кивнув, Курт затянулся, и лишь покачал головой, когда он, убрав зажигалку, потянулся к кувшину с водой и стакану, — ступай и приготовь мне ванну. Думаю, нам тоже уже пора домой. Эрик кивнул, краем глаза заметив, как у наполняющего себе стакан водой Дитера дрогнула рука, чуть не расплескав воду. — Если ты точно также обращаешься со своим табельным оружием, то дальше канцелярии и хозяйственного отдела тебе делать нечего, — от Курта это тоже не укрылось, а повода для тонкой шпильки он никогда не упускал — это Эрик хорошо знал по себе. Ответил что-либо Дитер или нет, Эрик уже не знал — он поспешил выполнять поручение Дюссандера, напряженно думая о том, можно ли считать вернувшееся «мой мальчик» надеждой на то, что для него все же не все потеряно? Ведь за все то время, что Курт трахал этого желающего выслужиться юнца, он ни разу не назвал его так и не попытался поцеловать, пресекая и попытки Дитера поцеловать его. А его, Эрика, в моменты обоюдной близости, Дюссандер всегда целовал. И не всегда Эрик мог отказаться, потому что именно он показал ему, как поцелуй может быть и нежен, и горяч, и горек. Так, быть может, у него все же есть шанс? К тому моменту, когда ванна для Курта была готова, Эрик знал, что делать. А то, что тот пришел один и сказал помочь с купанием ему, а не потащил Дитера с собой, только укрепило его в правильности этого решения. «Просто подумай, Чарли, до чего я докатился. Радуюсь тому, что все еще нужен самой жестокой скотине, которую бы ты только знал…» Купание прошло в молчании. Дюссандер явно думал о чем-то своем, вполне возможно о сегодняшнем насыщенном на события дне и о нем, Эрике, а сам же Эрик старался не думать о том, каким поблекшим, будто из него разом высосали все силы и краски, он встретил в раздевалке еще пару часов назад сцепившегося с ним Дитера, и каким странным, полным одновременно недоумения, бессильной злости и…сочувствия взглядом тот его посмотрел на него перед тем, как уйти. И это действительно то, ради чего ты променял свой призрачный шанс на свободу? И впору бы радоваться победе, но вот только вкус ее отдавал горечью. Потому что будь в том взгляде жалость, все внутри выжгла бы злость, а вот сочувствие… Оно отравляло, колебало уверенность, пробуждало сомнения в верности принятого решения и выбранного пути, влекло сожаления об отброшенных возможностях. «Да пошли вы. Пошли вы все. Вы ничего обо мне не знаете. Ни ты, одноразовая сопливая блядь, ни домашний пай-мальчик Чарли, всю жизнь просидевший под маминой юбкой. Никто не имеет права меня судить». По крайней мере — сейчас. Он принял решение, знает, что делать и не упустит шанс исправить все, раз уж возможность получить новую жизнь была им потеряна. С этой мыслью, скрытой адресованной Курту улыбкой, Эрик подал ему полотенце, нагретое специально для дорогого гостя заведения.

***

Дорога домой также прошла в молчании. Когда путь до дома был недалек, Курт предпочитал служебному автомобилю пешие прогулки, приучая к здоровой привычке и Эрика. Прохлада позднего осеннего вечера холодила разгоряченные теплом бань щеки, а темнота и скудное освещение фонарей давно разогнали с улиц даже самых припозднившихся прохожих. Грабителей можно было не опасаться — все же у установившегося режима были свои плюсы, в том числе и снижение уровня уличной преступности. Однако Эрик знал, что Курт все равно не расстается со своим верным табельным «Вальтером», да и ему самому тоже было спокойнее от ощущения ножен с подаренным ему кортиком. — Иди к себе и ложись спать, — бросил Дюссандер, едва они переступили порог дома. — День был долгим, а вечер насыщенным, так что нам обоим следует хорошенько отдохнуть, а тебе, вдобавок и хорошенько подумать после полученного наказания над тем, что ты в дальнейшем можешь сделать для того, чтобы более не совершать подобных ошибок. Эрик кивнул и подхватил пальто Курта. Смерив его довольным послушанием взглядом, тот направился к себе. Аккуратно повесив пальто и свою куртку в шкаф, Эрик последовал его примеру, направившись в свою комнату. Переодевшись в пижаму и наскоро умывшись, лег в постель, собираясь хотя бы немного поспать. Уснуть никак не удавалось. Эрик метался по неприятно разогретой теплом его тела простыни, пока упрямая память раз за разом прокручивала события сегодняшнего дня, как в диафильме: последние приготовления, прибытие сослуживцев Дюссандера, проклятый фартук на голое тело, сальные взгляды надирающихся пивом офицеров, их прикосновения после полученного на это одобрения Курта, вьющийся вокруг того Дитер, сцена в приватной комнате… Он садился на постели, снова бросался на подушку в попытке заснуть, пока в конце концов не выдержал и, открыв форточку, не закурил, успокаиваясь и понимая, почему он не находит себе места на самом деле. Он выжидает. Тянет время, чтобы Курт решил, что он уснул, чтобы застать его врасплох. Откладывать задуманное нет смысла, нужно действовать прямо сейчас, по горячим следам. Потушив сигарету, Эрик посмотрел на часы и направился в ванную, на ходу обдумывая, что сказать и что делать. Вернувшись в комнату, он замер, зная чуткий сон Курта, сидя на постели и то и дело поглядывая на часы. Во втором часу ночи чутье, к которому он привык прислушиваться, будто шепнуло «пора», и он проскользнул в соседнюю со своей спальню. Дюссандер, привыкший спать не более пяти часов в сутки, оторвался от документов, которые просматривал лежа в постели, и без тени улыбки окинул его вопросительным взглядом поверх очков. В столь же безмолвном ответе Эрик расстегнул пару пуговиц, стянул через голову пижамную рубашку, небрежно бросив ее на пол, и шагнул к кровати, вставая перед ним. — Кажется, я велел тебе идти в свою комнату, Эрик, — пока еще спокойно, без тени недовольства, заметил Курт, впрочем, взглянув на него не без интереса. — Полагал, что этим ясно дал понять, что до завтра ты свободен. Наедине субординацию соблюдать не было смысла, поэтому Эрик сходу отбросил лишние церемонии: — Ты прогоняешь меня? Когда я сам к тебе пришел? — Ты верно меня услышал. Ты мне здесь не нужен. — Но почему? — пламя решимости — столь отчаянно-жгучее мгновенье назад чуть заколебалось под этим ледяным порывом. — Что же… — Дюссандер отложил документы. — Хорошо, раз уж у тебя хватило наглости нарушить мой приказ и смелости прийти ко мне, давай поговорим и разберемся. Итак, ты, спесивый и строптивый юнец, столько лет отдаешься мне с таким видом, словно категорически не выносишь меня и мою близость, но все же делаешь мне величайшее одолжение, позволяя мне делать, что хочется — касаться тебя, брать, как пожелаю. На один случай твоего безоговорочного послушания я получаю два или три твоих бунта. Со временем это надоедает, знаешь ли — постоянно воспитывать, уговаривать и укрощать вместо того, чтобы наконец-то наслаждаться, казалось бы, уже созревшими плодами своих трудов. Твоя выходка с Октоберфестом стала последней каплей в чаше моего терпения, а ведь я всегда был терпелив с тобой, Эрик. Даже, наверное, чересчур терпелив. Но, видимо, ты все-таки неисправим и безнадежен, не поддаешься никаким методам перевоспитания. И знаешь, очень досадно это осознавать. Признавать, что все было зря, и твоя надежда, в которую вложено много сил и времени, ставшая смыслом твоей жизни, вместо того, чтобы стать ее украшением и радостью, втыкает тебе в спину нож и сбегает на сторону. И раз так, то какого черта я буду тратить на тебя свое время? Кому нужен ядовитый терновник, когда можно получить нежный пион? Так я и сделал, и на этот раз наконец-то взял то, что мне было предложено и отдано добровольно. От того, кто даже не думал от меня убегать. И если бы я пожелал… этот мальчик пошел бы со мной. — Добровольно? — удивился Эрик. — Серьезно? Пошел бы за тобой? Поверить не могу, что ты не видел его насквозь или же ему удалось запудрить тебе мозги, всего лишь выразив желание отдаться во все дыры. Как можно так ослепнуть от собственной власти и не видеть, что он просто-напросто перед тобой выслуживается? Я бы списал это на алкоголь, но ты был трезвее всех своих приятелей вместе взятых. — Что ты сказал? — опасно спокойно переспросил Дюссандер. — Что слышал, — Эрик упрямо не отводил взгляд, смотрел прямо в глаза. — И повторил бы снова. Курт снял очки, сел на постели и спустил с нее ноги, приготовившись подняться в любой момент. — Лучше бы тебе взять свои слова обратно, извиниться за столь недопустимую дерзость, и уйти к себе. Я же сделаю вид, что ничего этого не было. — Как и того, что ты велел мне смотреть, как трахаешь кого-то другого? Терпеливое благодушие покинуло взгляд Курта, разом сделав его колко-холодным. — Эрик, — все еще спокойно, но с предупреждающими металлическими нотами сказал он, — избавь меня от своих шипов и не вынуждай брать в руки ремень. Пошел вон, дрянной мальчишка. Чтобы до завтрака я тебя больше не видел. В комнату, живо. Сейчас же! Эрик покачал головой, взявшись за удерживающие на нем пижамные брюки тесемки. — Мне уже не четырнадцать, Курт. И не шестнадцать. Не ты пришел ко мне — я пришел к тебе. По своей воле. По-настоящему своей воле, — добавил он, развязывая их. Брюки соскользнули с бедер. Эрик перешагнул через них, подходя ближе к кровати, опустился на колени, обнял ноги Дюссандера, положив голову ему на колени: — Прости, — тихо выдохнул он. — Прости меня. Я… это ревность. Я приревновал. Я согласен на все. Если хочешь, накажи меня еще раз — за то, что наговорил тебе. Избей, если этого достаточно. Посади под домашний арест. Трахни как ты хочешь и сколько хочешь. Только не прогоняй. Я сделал свой выбор. Я выбрал тебя. Чужая рука покровительственно легла на медно-рыжую вьющуюся макушку и принялась поглаживать непослушные пряди, пропуская их сквозь тонковатые длинные пальцы. — Значит, мой? — в голосе Курта слышались одновременно властные и довольные нотки. — Твой. — Всегда со мной? — С тобой. Всегда. — Ты признаешь, что больше никому, кроме меня не нужен? Эрик сглотнул горькую слюну, наполнившую рот тошнотворным привкусом предательства. Да, предательства, потому что иначе добровольное отречение от тех крупиц светлого и лучшего, что еще жили в нем, назвать было нельзя. Да и разве он заслуживает света? Он, ощущающий сейчас себя как никогда грязным, порочным, ничтожным… Недостойным ничего лучше той участи, которую избрал добровольно, однажды доверив Дюссандеру свою жизнь. И тем более недостойным случайно встреченного синеглазого шотландца и всего того, что он дал и мог дать ему — тепла, нежности, любви… А значит, он все сделал правильно. — Я… — горло сдавило болью, будто все внутри продолжало сопротивляться и протестовать против его выбора. — Я признаю это, Курт. — Кто я для тебя? — Создатель. Отец. Ты мой отец. "Папа, прости..." — Любовник. Любимый. Единственный, кому я нужен. И кто нужен мне. Ты — все для меня. — Хорошо, хорошо, мой мальчик… — пальцы одобрительно потрепали загривок, — вижу, мои уроки усвоены в полной мере. Ты можешь лечь сегодня со мной. Однако трогать тебя я не стану. Еще несколько дней понаблюдаю за твоим поведением. Настоятельно советую это время уделить учебе и самодисциплине. — Мне не шестнадцать, Курт, — твердо повторил Эрик, ластясь к все еще гладящей его руке, словно кот, каждым сказанным словом жарко дыша Дюссандеру в пах. — И даже не четырнадцать… Я больше не тот маленький мальчик. — Эрик! — Я знаю, что хочу получить. И получаю это. Ты сам меня учил добиваться своего, не считаясь со средствами. А хочу я тебя. Раз я принадлежу тебе, то и ты — только мой. И если этот кретин, с которым ты спутался сегодня, рассчитывает на повторение, я сломаю ему хребет прежде, чем твой член коснется его еще раз, стоит ему только появиться рядом с тобой не по службе. Сверху послышался удивленный, с толикой уважения, смешок. Только что ласковые пальцы жестко вцепились в темную медь вьющихся волос, вынуждая наглеца посмотреть Курту в глаза. — Ложись на живот, Эрик, — с тонкой, нехорошей улыбкой сказал Дюссандер. — Ты только что наговорил на двадцать ударов сверх полученного сегодня наказания. Полагаю, говорить за что, нет нужды? — За то, что осмелился поставить тебе условие? — Умница. Видимо, насчет безнадежности я все же погорячился. С этими словами он отпустил Эрика, поднимаясь с постели, тем самым освобождая ему место. И Эрик не отказал себе в удовольствии со сладким стоном броситься на нее, удобно вытянувшись, не стесняясь своей наготы, попутно небрежно сбросив так неосмотрительно оставленную Куртом аккуратную стопку папок с документами, над которыми тот работал. — Пять ударов сверху, — хладнокровно накинул Дюссандер, доставая и подготавливая свой арсенал для наказаний. — Руки за спину. Придется стянуть их ремнем, чтобы ты больше ничего не вздумал ронять. Эрик кивнул в подушку, выполняя требование, но все же рассчитывая на то, что Дюссандер в своем счете не доберется и до первых десяти — не тогда, когда случилось редкостное событие и он пришел к нему сам. Не тогда, когда портить болезненными ссадинами и ранами нежный, сочный и свежий персик себе дороже, ведь так хочется попробовать его нетронутым жадными сослуживцами и добровольно, осознанно падающим в одни единственные руки. Его руки… Будто в ответ на эти мысли Эрик почувствовал, как его руки мягко направили к изголовью кровати, безмолвно указывая ухватиться за них. Он последовал этому указанию, ожидая, что запястья обхватит ремень или веревка — в зависимости от того, что решил выбрать Курт, но не произошло ни то, ни другое. Вместо этого горячая сухая ладонь властно провела по спине, а над ним раздалось довольное, с примесью странной нежности: — Мой ревнивый мальчик… — а затем на глаза упала плотная темная повязка, лишая зрения и обостряя ощущение властной силы и жара находящегося у него за спиной Курта. — Курт? — Небольшая проверка на доверие. Тебя это пугает? — Нет. Я же сам сказал: как ты хочешь и сколько хочешь. — Опасное разрешение, — тихий смешок, — полагаю, напоминать о том, что не стоит трогать повязку, тебе не нужно? — Я думаю, ты скоро сделаешь так, что мне просто будет не до нее. Над ухом, обжигая его горячим дыханием, тихо рассмеялись прежде, чем прошептать: — Рад, что ты все это знаешь и понимаешь. Что же, Эрик оказался прав и неправ одновременно. Ремень, хлыст, стек и все, что обычно использовал Курт в своих наказаниях и жестких до жестокости подчиняющих играх, осталось не у дел. Вместо этого он выбрал более тонкую и опасную игру с ним, будто проверяя не только доверие и послушание, но и искренность желания Эрика быть с ним и именно с ним. Ведь не видя, кто ласкает тебя, так просто запутаться в ощущениях, забыться и невольно подставиться под удар, хотя… Стоило только горячим губам коснуться плеча, Эрик понял, что не выдаст себя. Потому что спутать ласку Чарльза и Курта, это как спутать прикосновение шелка и стали. Эрик прекрасно понимал, с кем сейчас в постели. Знал, тяжесть чьего тела жаром опалила бедра и чья плоть упирается в ягодицы. Помнил, кто кому решил отдаться, кто будет брать его и чье имя будет звучать между стонами и рваным дыханием. Чуткие пальцы томительно-медленно провели по изгибу позвоночника, замерев у ягодиц, будто Курт раздумывал, что делать дальше, пока не провел ими уже снизу вверх, оставляя невесомые касания губ на лопатках. Тепло ладоней легло на бока, а цепочка поцелуев пролегла поверх прикосновения пальцев, а руки продолжили свой путь к бедрам, мягким нажимом скользнув по внутренней поверхности, безмолвно прося открыться, впустить. И, расслабившись, Эрик повиновался, с готовностью разводя бедра шире, позволяя руке устроившегося рядом Курта невесомой лаской коснуться наливающегося желанием члена. По телу мягкими, бархатными волнами разливалось возбуждение, и Эрик, как в те немногие разы, когда действительно хотелось откликнуться на ласку, отпустил себя, не сдерживая себя и не подавляя желание отозваться на умелые и чуткие, опытные прикосновения Дюссандера, давно целиком и полностью изучившего его тело, запомнив, что, как и где ему нравится. Запрета на реакцию не было, и Эрик с готовностью выгибался, подставляясь под касания ладоней, позволял пробежать дрожи удовольствия от ощущения горячих губ на коже. Повязка на глазах, отрезавшая его от зрения, будто усилила осязание, сделав ощущения острее и чувственнее. Жаль, что ему не удалось поиграть в столь сладкую игру с Чарльзом. Эрик украдкой прикусил губу, прогоняя горькие, неуместные сейчас мысли короткой вспышкой боли. Именно сейчас Чарльз должен пойти к черту. Именно так — зло и горько, как бы больно от этого ни было. Он сам сказал Курту, что хочет его, отрезав себе пути отступления. Сегодня он сжигает все мосты, позволяя себе получить удовольствие от добровольной близости, и принимая то, что теперь его жизнь рядом с человеком, которому он здесь и сейчас дарит свое согласие быть с ним всегда. И что никого другого у него больше не будет, как и другой жизни. Хорошо, что на глазах повязка — если у него и были слезы, то ткань бесстрастно скроет и впитает их, и примет все, что на нее спишут. — Такой смирный и послушный… — жар дыхания касался кожи между поцелуями. — Мой мальчик… Мой… — ладонь огладила ягодицы, и Эрик прогнулся, подаваясь навстречу ласке, расслабляясь призывая продолжать, и вскоре влажные пальцы скользнули между ягодиц, и замерли. Эрик лишь улыбнулся, пользуясь тем, что Дюссандер не видит его лица. Рассчитывая на любое развитие событий, он уже был готов и к тому, который вел к происходящему сейчас. — Какой предусмотрительный, — в голосе Курта не было злости — лишь некая игривая насмешка, — и как это понимать? — Как оправданный риск? — предположил Эрик под тихий грудной смешок: — Дерзкий мальчишка, забыл, что когда ты готов решаю я? — Не забыл. Но разве сделать встречный шаг — плохо? Вести и решать как прежде тебе, а я лишь облегчил эту задачу. — Ну хорошо, — пальцы погладили влажное и пока еще сжатое отверстие, впрочем, не спеша вторгаться, — только инициатива наказуема. В следующий раз я хочу видеть, как ты делаешь это. При мысли о том, чтобы касаться себя подобным образом на глазах у Курта поднявшаяся было внутри волна стыда поначалу чуть не смела собою возбуждение, но затем ему на смену пришла немного мстительная идея что это было бы отличным реваншем за то, что сегодня устроил Дюссандер. Тот никогда не играл в «смотри, но не трогай», так почему бы и…. — Как пожелаешь… — выдохнул он, чувствуя, как пальцы проникают в тело, двигаясь размеренно, неторопливо, посылая по телу постепенно усиливающиеся разряды удовольствия, от которых с губ срывались тихие стоны, а тело невольно стремилось навстречу пальцам, жадно желая получить еще больше удовольствия, что будет сильнее, чем то, что дается сейчас. — Что же, пусть будет так, — в голосе Курта послышалась улыбка, и Эрик рвано выдохнул, когда пальцы, остановившись, покинули тело, а Курт тем временем продолжил: — Можешь лечь на спину, Эрик. Он повиновался, на миг отпустив решетку и тут же схватившись за нее снова, стоило ему лечь вновь. Прикосновение ладони к груди — то самое, невесомое и нежное, ведущее к животу, пока напряженных, ноющих в ожидании ласки сосков, касаются губы. Эрик не сдерживает прерывистого вздоха — пусть Курт видит, что ему хорошо, что ему действительно хорошо, и что он не притворяется. Пусть увидит и ощутит наглядную разницу. Колено властно вклинивается между ног, но в этом нет нужды — Эрик сам разводит бедра, позволяет подхватить себя под них, раскрывая сильнее, чтобы ощутить, как его наполняет упругий жар. Он встречает его крепче сжавшими решетку пальцами и тихим стоном, с которым подается навстречу, принимая привычный властный и неспешный ритм. А следующий стон тонет в поцелуе, на который Эрик отвечает, подхватывая новое движение, во все еще окружающей его темноте как никогда жгучее и острое. Руки, вынужденные держаться за решетку, ноют от напряжения, но разрешения отпустить ее не было, и он продолжает слушаться, хотя до боли хочется обнять в ответ, прильнуть… Показывая, что он действительно этого хочет, что теперь он весь — его, и только. И хочется видеть при этом его лицо, встретить его взгляд — довольный, торжествующий, хищный. Ранящий ему сердце этой горькой пирровой победой. — Курт… — выдыхая ему в губы между поцелуями, — пожалуйста, можно… обнять тебя? Увидеть? Дюссандер замирает в нем, будто не ожидая подобного от него, и потому раздумывая над ответом. — Пожалуйста… — осмелев, Эрик подается вперед, слепо касается поцелуями кажущихся жесткими горячих губ, подбородка, линии скул. — Я хочу… Позволь мне, Курт… Прошу… Спустя, кажется, вечность, а на деле всего лишь пару ударов сердца, с него срывают повязку. Курт смотрит ему в глаза мучительно-долго: пристально, задумчиво, будто ища во взгляде Эрика что-то бесконечно ему желанное и важное, и Эрик с удивлением замечает в этом самом поиске глухую, звериную тоску. И прежде, чем он успевает задаться вопросом, что же стоит за этой тоской и какие демоны боли и потери скрыты от него в душе Дюссандера, тот порывисто обхватывает его лицо ладонями и припадает к его губам в поцелуе — голодном, жадном, наполненном неожиданной щемящей нежностью. — Конечно, — Эрик никогда не видел у него такой улыбки — непривычно мягкой, даже ласковой — не отеческой, какой он когда-то улыбался ему в его детство, а той, какой улыбаются кому-то более дорогому и близкому, — конечно, можно. И Эрик пользуется этим разрешением, тут же обнимая Курта за шею, и целуя его уже сам, прижимаясь к нему в безмолвной просьбе продолжать… Принимая новое движение, со стоном касаясь губами все еще крепкого и сильного плеча. Дюссандер будто отпускает себя, делая так, что в этой близости вместе с ним сгорает и Эрик, которому хорошо. Даже слишком хорошо. До горько-сладкой боли, до головокружения, до крика, с которым он выгибается в сильных руках, позволяя себе раствориться в даримом наслаждении… Это странная ночь. Все требования Курта, вся его жажда контроля над Эриком, его подчинения ему, все его правила, дисциплина и игры словно остались где-то далеко. В какой-то миг Эрику даже делается страшно, потому что он видит перед собой того Курта Дюссандера, которого не видел еще никто. И никто не должен вообще даже знать, что он может быть таким — страстным, чутким и отпустившим себя. Выглядящим настолько искренним, что становиться непонятно, порождая опасный вопрос: так какой же Курт Дюссандер настоящий? Ведь этот контраст между тем Куртом, что он знал раньше, с тем, с которым жил все это время, и тем, который, как неожиданно понимает Эрик, занимается с ним сейчас любовью, а не просто берет свое, как прежде, непривычен, а потому и пугает его. А еще мыслью о том, что раз он предстает таким перед ним, Эриком, то это… тоже доверие? Ответное? Но почему сейчас? И почему так? И не потому ли, что это самая крепкая цепь на какую только можно посадить — показать свою затаенную слабость, привязать ею, и в случае предательства — уничтожить, ударив первым и не позволив открыть кому-либо эту тайну? Впрочем, это неважно, думал Эрик, упираясь руками в плечи Курта, медленно поднимаясь и опускаясь на нем под его горящим желанием и восхищением взглядом. О его слабости, о его тайне Дюссандер все равно так и не узнал. И не узнает, потому что он позаботился об этом, и продолжает заботиться сейчас, убеждая Курта в том, что теперь он целиком и полностью его. — Мой мальчик… — руки скользят по бедрам, сжимают их почти до синяков, — мой красивый, совершенный мальчик… — Да, твой… — наклониться к нему, коснуться губ поцелуем, — и только твой. Курт протяжно и хрипло стонет ему в губы, и Эрик ловит этот стон новым поцелуем, чувствуя, как его укладывают на постель. Курт получил свое, и Эрик приготовился к тому, что его члена вновь коснется горячая ладонь в чуть грубоватой ласке, но вместо этого происходит то, чего он ожидал меньше всего. Спустившийся вниз оставленным на теле узором легких поцелуев Дюссандер, жаркое дыхание на внутренней поверхности бедер и… Невольно вновь сжав над головой решетку изголовья, Эрик застонал, выгибаясь навстречу неожиданной ласке — томительно-сладкой, умелой и обжигающей. — Курт… Он никогда не ласкал его так — даже в те ночи, когда он отзывался на его желания по своей воле. Горько-жесткие жгучие губы никогда не касались внутренней поверхности бедер, никогда не смыкались вокруг его члена и не скользили по нему в будто специально подобранном для него, Эрика, ритме, заставляя подаваться им навстречу, сжимая решетку до побелевших костяшек и выдыхать имя их обладателя между стонами. — Курт… Курт, пожалуйста… В поднятом на него взгляде — понимающая насмешливая улыбка, и ласка губ сменяется ладонью, пары движений которой хватает ему, чтобы с тихим вскриком выгнуться, изливаясь в нее. Усмехнувшись его затуманенному взгляду, Дюссандер коснулся влажных пальцев языком, будто пробуя его на вкус: — Сладкий мальчик, — заметил он, вновь превращаясь в привычного Курта — того, которого Эрик знал, и к которому пришел, — а теперь приведи себя в порядок и возвращайся. Разрешение лечь спать со мной остается в силе. Тело ныло от усталости, смешанной со сладкой истомой, но Эрику удалось подняться и выйти из комнаты, не покачнувшись. Душ — это хорошо, потому что горечь слез легко списать на попавшее в глаза мыло, а тихие рыдания столь же легко заглушить шумом воды, которая очистит тело, смоет с него нежеланные, но так понравившиеся предающему разум и сердце телу прикосновения, но, увы, не очистит душу от совершенного, какие бы у этого ни были причины и оправдания. Что же, возможно, со временем у него получится принять все до конца, смириться и сжиться с этим, а пока же можно позволить себе миг слабости, чтобы это не свело его с ума, вырвавшись из-под контроля в самый неподходящий момент. Когда Эрик возвращается в спальню Дюссандера, он спокоен, собран и сосредоточен внутренне, и расслаблен внешне, скользнув под гостеприимно откинутое одеяло, с тихим вздохом вытянувшись на чистых простынях и прильнув к Курту с его молчаливого разрешения, устроившись у него под боком. Как когда-то, когда он думал, что может доверять ему, верил, что тот искренне заботится о нем и защитит от всего, когда в первую очередь надо было защищаться от него самого. — Спокойной ночи, Эрик, — его обняли одной рукой, привлекая ближе, мягко поглаживая по спине. — Спокойной ночи, Курт, — прижавшись щекой к его груди, Эрик закрыл глаза, надеясь, уснуть как можно быстрее. Что же, вымотанный сегодняшним днем с его нервным напряжением, внутренней дилеммой и трудностью принятого решения, организм будто смилостивился над ним, почти мгновенно погрузив в бархатный мрак спокойного сна без сновидений, лишь с горчинкой единственной мысли — прощания. Auf Wiedersehen, mein Herz… Eindshuldigen mich… Курт Дюссандер смотрел на спящего, прижавшегося к нему Эрика, и думал о том, что, возможно, сегодня он приобрел что-то важное и ценное. Или же его убедили в этом. Но его мальчик был так искренен в своей ревности, что скорее первое, нежели второе. А это значит, что он опасался зря — Эрику захотелось немного свободы и развлечений, что вполне нормально и естественно, и он, Курт, сам допустил ошибку, не предусмотрев подобное развитие событий. Что же, в этом случае все поправимо, а наказание… пожалуй, тоже уместно и своевременно, раз помогло расставить приоритеты и определиться. Но эта просьба, этот просящий шепот, ласкающий губы, словно самый изысканный поцелуй, пробудили в нем воспоминания, которые, как ему думалось, он давно запер в самом дальнем углу своей памяти. О еще одном столь же пылком и страстном человеке, единственном, с кем ему было так хорошо, как сегодня. И пусть его мальчик похож на того человека, как огонь может походить на воду, а металл — на глину, в какой-то миг Курт отпустил себя, позволил себе слабость вновь стать тем, каким был много лет назад — чутким и нежным, каким всегда был с ним. И если Эрик продолжит в том же духе, что и сегодня, то, быть может, Курт и пересмотрит их взаимоотношения в эту сторону. «А пока же все-таки посмотрим на твое поведение, мой мальчик. Действительно ли все так, или же я обучил тебя и сложному искусству обмана противника».