***
Эрику не спалось. Он лежал, чувствуя, как клеймами горят оставленные на коже прикосновения и поцелуи спящего рядом Курта, ощущая жар его тела, к которому его привлекли во сне властным собственническим объятием, и невольно думал о произошедших в жизни переменах. События последних дней выбили его из привычной колеи: их, казалось, устоявшиеся даже в своей извращенности и неправильности взаимоотношения с Куртом резко изменились, и это сбивало с толку. Потому что тот будто напрочь забыл о наказаниях и любимых им играх с ним, впервые не просто трахая его, а словно видя в нем если не равного себе, то близкого к этому любовника, а не живую игрушку для своих утех, и потому просто жаждущий столь же искреннего и открытого отклика, как отдаваемая им ему, Эрику, страсть. Такому Дюссандеру — неожиданно ставшему чутким и ласковым, даже нежным, просто нельзя было отказать. Эрик чувствовал себя предателем и трусом, сдающимся без боя, но ничего не мог с этим поделать. Телу, во все века предающему разум в обмен на наслаждение, нравилось все то, что тот с ним делал, и чувственная натура Эрика не могла не отозваться, не потребовать утоления пробужденного желания. Это сводило с ума диссонансом разума и сердца. Разум говорил, что это гораздо лучше, чем прошлый вариант их взаимодействия, сердце же предостерегало от привязанности, говоря, что раньше было проще. И с этим нельзя было не согласиться: гораздо проще ненавидеть Дюссандера, затягивающего на его шее ошейник в наказание, и в разы сложнее ненавидеть Дюссандера, ласкающего его с полным затаенного обожания взглядом. И наверное поэтому было проще пойти по пути наименьшего сопротивления. Ответить на страсть страстью, отозваться на желание — желанием. Отдать себя ему, позволить себе получить удовольствие от такой близости с ним — без боли и унижения, с терпким привкусом властности, но обоюдно-жаркой, взаимной. Так Эрик позволил течению нести себя, слепо следуя за ним, уже ни о чем не думая. Потому что думать не хотелось вовсе. Ни о чем. Вообще. Потому что стоило ему только начать, память услужливо подбрасывала те мысли, которые он старался запереть как можно дальше и, чтобы отвлечься, вновь переходил на мысли о том, что случившееся в ту ночь, когда Эрик сам пришел к Дюссандеру, изменило их обоих. Происходящее в спальне перестало походить на пытку, да и в наказаниях нужда тоже постепенно отпала. Пожалуй, в силу того, что Эрик все это время вел себя безукоризненно. Исполнял все поручения, радовал успехами в университете: как в учебе, так и в спорте. Выдержал серьезный разговор с Дюссандером о его будущем: тот предложил ему подумать о карьере в гестапо под его началом. — У тебя отменные характеристики из гитлерюгенда, мальчик мой, декан твоего факультета также отзывается о тебе, как об ответственном и собранном студенте, к тебе нет никаких нареканий. С твоей внимательностью и наблюдательностью, а еще скрупулезностью и умением замечать детали из тебя получится отличный следователь. Что скажешь? — Звучит заманчиво и перспективно, спасибо тебе за такую возможность. Но не возникнет ли у кого-то подозрений, что ты… скажем так, продвигаешь вперед именно меня из-за нашего родства? — Это не проблема. Особо говорливых всегда можно заткнуть, но твое замечание здраво, что подтверждает верность моего решения. Возьмешь девичью фамилию моей жены. — Ты был женат? А разве… — Чтобы ни у кого не было вопросов касательно моих предпочтений, по всем документам я — вдовец. Моя несчастная Гретхен скончалась от туберкулеза незадолго до прихода фюрера к власти. Она была тебе как мать, и ты в знак памяти о ней и, чтобы никто и подумать не мог, что ты — мой явный протеже, взял ее фамилию. Что скажешь? — Звучит довольно складно и достоверно. Если это пройдет, то я буду рад служить под твоим руководством. Другого ответа Курт и не ожидал, это Эрик знал точно. Как и то, что тот все равно свяжет его, Эрика, жизнь и карьеру со службой режиму — в гестапо ли, в армии ли или флоте, а может, и в авиации. Так что выбора, собственно, у него не было. Впрочем, трагедией это Эрик не считал, здраво рассудив, что будучи внутри режимной машины, у него будет больше возможностей если не влиять на нее, то использовать ее ресурсы на пользу своим целям. А вот каким — еще предстояло решить. А пока же нужно было сосредоточиться на том, чтобы оставаться в глазах Курта столь желанно совершенным. Но не только это не давало Эрику покоя. Он постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд — выжидающий, зовущий, тоскующий. Не похожий на ощущение от слежки за ним людьми Дюссандера, жутко раздражающее его первое время, пока Курт не убедился, что Эрик не собирается совершать глупости, и не отозвал наблюдение. И уж тем более этот взгляд не походил на взгляд пойманного им Дитера, пытавшегося угрожать ему, требуя отказаться от места в гестапо (и откуда только узнал, пронырливый засранец?), но тут же сникнувший, стоило Эрику намекнуть, что Курту будет интересно узнать, откуда Дитеру известно о его планах, причем настолько, что Курт лично задастся этим вопросом. Настырный крысеныш ушел, поджав хвост, а Эрик все же намекнул Дюссандеру, что в его окружении кто-то любит распускать в постели язык говоря о том, о чем не следует. Эрик догадывался, чей может быть этот преследующий его взгляд, но искренне надеялся, что ошибается. Или что ему мерещится. Как, например, сегодня, когда выглянув в окно столовой, ведущее в небольшой внутренний дворик, он увидел за забором до боли знакомый и желанный силуэт. Хотя чутье упорно возражало, что это не пустые предположения, что ему не кажется, Эрик не хотел в это верить, чтобы не было так больно, когда выяснится, что это все ошибка, игра подсознания, горечь утраченного… Но ничего — он разберется с этим в самое ближайшее время. Закрыв глаза, Эрик незаметно для себя уснул. И снились ему горько блестящие невыплаканными слезами ярко-синие глаза, с укором смотрящие на него из темноты, шепчущей с раскатистым шотландским акцентом. Warum, Lieb?***
Весь день шел дождь. Свинцово-тяжелые, холодных осенних тонов, тучи принесли в Мюнхен сырость и ранний сумрак, не пропуская солнечные лучи и решив, похоже, довести город, медленно заливая его ледяным дождем, с которым октябрьская погода играла, как маленький ребенок с напором воды в кране: то открывая хляби небесные на полную мощность, то закрывая, но не до конца, отчего, казалось бы, только что ливший стеной дождь превращался в противную мелкую морось. Как, например, сейчас. Поежившись от сырости и слякоти, Чарльз плотнее закутался в куртку. Кажется, на этот раз ему повезло. Увидев знакомую пару, он внутренне напрягся, но вопреки первому порыву, не попытался спрятаться за углом, даже не перестал потягивать свое пиво, сидя на ступеньке крыльца по ту сторону улицы. Эрик равнодушно скользнул по нему взглядом и отвел глаза, никак себя не выдав. Лишь спрятал окаменевшее лицо, плотнее надвинув на него капюшон, да походка потяжелела, стала скованной, будто что-то невидимое держало, и каждый последующий шаг давался с трудом. Чарльз с бесстрашной дерзостью смотрел прямо на него и ждал. Остановившись у входной двери, Эрик сказал пару слов идущему рядом с ним мужчине. Тот посмотрел на него с долгим прищуром, но затем кивнул и, звякнув ключами, сложил черный зонт, после чего скрылся в доме. Эрик же стремительно перешел дорогу, и Чарльз наконец увидел его лицо — побелевшее от гнева и ужаса. — Ты совсем глупый? — Ты говорил, что я самый умный парнишка из всех, кого ты знаешь. Быстро же ты поменял свое мнение. Эрик молчал. Смотрел в глаза тяжело и строго, ожидая внятных объяснений. Чарльз сглотнул, облизывая пересохшие губы, и отхлебнул еще пива. Он был весь мокрый, хоть выжимай, и дрожал, как осиновый лист, явно проведя в ожидании несколько часов. Чарльз был пьян, очевидно не ограничившись одной бутылкой. Его упрямый, бесстрашный Чарльз. — Как ты нашел меня? — резко и зло рыкнул на него Эрик. Чарльз ничуть не испугался, только продрогшее тело еще сильнее занялось дрожью, как в стремительно развивающейся лихорадке. — В гостинице мне любезно предоставили твои данные. За несколько купюр. Приятно познакомиться, просто Эрик Магнус Дюссандер. — Ну и… — Эрик пошарил в по карманам куртки, маскируя свою растерянность, ведь совсем не предполагая такого развития событий, при котором деятельному и предприимчивому богатенькому подростку вздумается его отыскать. И он окажется настолько предприимчивым и находчивым, что сумеет это сделать. Ведь он же все предусмотрел, все написал в прощальном письме — просил, предупредил, объяснил, почему не стоит этого делать. И теперь, лихорадочно соображая, что делать, он лишь выругался с досады, жалея, что рядом нет пачки любимых крепких сигарет Курта, к которым успел пристраститься за это время. — Нахрена ты сюда заявился? — Я следил за тобой! За вами. Он тебе не отец. Кто он, Эрик? Это о нем ты написал в своем письме? Тот самый бывший опекун? Грудь его легкомысленного собеседника ходила ходуном, огромные влажные глаза опасно блестели, соленое море вот-вот грозило выйти из берегов — Чарльз явно едва сдерживался, чтобы позорно не разреветься перед ним, но стойко держался, стремясь сохранить лицо и быть сильным и взрослым. Будто от того, что он расплачется, Эрик станет любить его меньше. Разумеется, нет. Но если уже сейчас при взгляде в эти глаза у него все внутри переворачивается, то что будет, когда он увидит в них слезы? Его сердце просто разобьется. «Как же ты очарователен, боже… — с невыносимой болью думал Эрик. — И какой же идиот… Проклятый упрямец, Чарльз, черт возьми, зачем ты вернулся?» — И, кстати о письме. Серьезно? Бежать, только потому, что твой бывший опекун вернулся в город, и он настолько страшный человек, что не потерпит никого рядом с тобой? Или… — тут синие глаза округлились от понимания: — Твои шрамы… Это он… он сделал с тобой? И ты поэтому не хотел рассказывать о них? Но тогда почему ты с ним? — С чего ты взял, что я с ним? Чарльз презрительно фыркнул: — Ты думаешь, я такой дурак, что ничего не смыслю в жизни? И что я здесь один день? Я видел достаточно, чтобы понять, что ты трахаешься с этим старым козлом. И поэтому ты ушел от меня? Он так мучает тебя, а ты вернулся к нему? Почему? Чарльз смотрел на Эрика, узнавал и одновременно не узнавал его. Будто в нем что-то… сломалось. Закрылось и сломалось, и теперь Чарльз безуспешно пытался достучаться, открыть, взломать, пробить путь к тому Эрику, что он встретил, что был с ним. Тому Эрику, которого он знает. Который… любит его? Или не любит? Может, он действительно увлекся и просто-напросто придумал себе сладкую сказку, романтичную историю, такую желанную грезу? И сейчас видит перед собой не порожденный этим образ Эрика, а его самого — настоящего, просто взявшего то, что ему добровольно и с радостью отдали, и вернувшегося в свой мир. Бросившего его. Или… все же был вынужденно оставившего? Но почему же? Если только… — Дай снова угадаю. Он содержит тебя, да? Он твой состоятельный папик? И сколько же он тебе платит? Хотя плевать, сколько бы ни платил — у меня больше денег. Намного, намного больше! Я дам тебе все, что захочешь…. Сколько захочешь, только идем со мной! — Покупаешь меня? — криво усмехнулся Эрик, на мгновение завороженный безумной идеей, и тут же сбрасывая ее, словно бесплотный, бессмысленный морок. Все это бесполезно — ему просто не дадут сбежать из Германии, Дюссандер не выпустит его из своих рук. — И чем ты лучше него, в таком случае? Кем бы он там ни был… — Чем я… — опешил на мгновение Чарльз, — ты спятил? Да всем! Хотя бы тем, что не оставляю шрамы на твоем теле и не принуждаю спать с собой. — Не принуждаешь? И сейчас тоже, предлагая за это деньги? Малыш, тебе твои родители не объяснили, что не все в этом мире покупается? Очевидно, нет. Раздражающе неприятная усмешка так и не покинула губ Эрика, напротив, став шире. У Чарльза отчаянно зачесались кулаки стереть ее иным способом, нежели ответной едкостью. — В любом случае, тебе здесь не место. — Собравшись, твердо сказал он, неожиданно очень серьезно глядя ему в глаза. — И с чего же ты это так решил? — Ты сам говорил, что Германия — не твоя родина, и что происходящее сейчас тебя не радует. Ты — взрослый, старше и свободнее меня, а значит, тебя здесь ничего не держит. — И что дальше? Побежишь к папочке просить за меня? Помочь мне сбежать? — К отчиму… — Да плевать мне! — … и нет, у меня вообще-то своя голова на плечах! Вместе мы что-нибудь обязательно придумаем. Послушай-ка… «Прости, Liebling, но ты не оставил мне иного выхода.» Эрик резко оборвал с надеждой смотрящего на него Чарльза: — Нет, это ты послушай! Мы славно провели время, но пора и честь знать и перестать быть таким наивным. Неужели ты думал, что между нами что-то серьезное? Чарльз осекся. Дрожащий кулак врезался в широкую грудь с литыми, крепкими мышцами, которые он еще недавно покрывал поцелуями и игривыми укусами. — Развлекся со мной, выходит? — тихо, будто разом утратив весь свой запал воодушевления спросил Чарльз. Было больно видеть, как свет надежды покидает его лицо, словно в нем резко погасили его, вырвали источник сил этой самой надежды, оставив слабым и поникшим, как сорванный и брошенный на землю цветок. — Выходит, так, — спокойно кивнул Эрик, нечеловеческим усилием стараясь, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, хотя внутри все разрывалось от боли — и той, что он чувствовал сам, и той, что причиняет сейчас. — Развлекся. А ты дал мне. Развлечься с тобой. Чему я, разумеется, благодарен, надеюсь, и я чему-то тебя научил, Чарльз Фрэнсис Ксавье. Но повеселились и будет, пора возвращаться в реальность. Очнись и проваливай домой. «Пожалуйста. Уходи сам. Не заставляй меня… Пусть будет больно только мне. Злись на меня, ненавидь меня, забудь меня, но только прошу — не заставляй меня причинять боль и тебе». Чарльз некоторое время с внимательным прищуром поизучал его и, поджав губы, лаконично отреагировал: — Ты лжешь. Я не верю ни единому твоему слову. Удар в солнечное сплетение. Эрик слегка пошатнулся, но стальной пресс воспринял злой, но неопытный удар словно комариный укус, от которого Эрик раздраженно отмахнулся. — Не после твоего письма… Или оно как раз-таки ложь, и сейчас ты наконец-то собрался с духом и сказал мне правду? Что же верно? То, что ты просто подсластил пилюлю расставания трогательным и лживым письмом, а сейчас говоришь мне в лицо горькую истину? Или то, что ты лжешь мне сейчас, а истина — в письме? Скажи же! Ну?! Во что мне верить, Эрик?! Слезы все же брызнули из глаз — горькие, жгучие, злые, когда Чарльз сорвался и, толкнув в плечо, закричал ему в лицо, понимая, что окончательно потерял ориентир, уже не зная, где правда, а где ложь, и в чем же они заключаются. В том, что он действительно развлечение сбежавшего в поисках свободы и приключений чужого любовника или же они оба — жертвы обстоятельств? Эрик — своего страха и зависимости от бывшего опекуна, и своих чувств к Чарльзу, а сам Чарльз — своих вспыхнувших чувств к нему? Или может, все дело в алкоголе, что затуманил ему разум и сорвал все предохранители и тормоза, смешав чувства и эмоции? Чарльз был рад видеть Эрика. Чарльз был зол на Эрика. Чарльз… хотел Эрика. Всего. Душой и телом. Хотел… но не знал, сможет ли получить? — А ну-ка пошли… — в ответ на его отчаянный крик, Эрик схватил Чарльза за шиворот, как котенка, а затем за руку, и куда-то потащил, по пути выбив из руки почти опустевшую пивную бутылку, — и прекращай надираться, шпана малолетняя! — Тебе-то что до моего благополучия, — огрызнулся «шпана», тем не менее послушно плетясь за ним. — Избалованный, упрямый щенок… — с досадой прошипел Эрик, ведя его за собой и осматриваясь, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь припозднившегося прохожего — из тех, кого еще не прогнал усиливающийся дождь. — Я так плохо занимался любовью? — тихо и горько спросил Чарльз. — Schlecht gefickt? Плохо трахался с тобой? — Прекрати, — невзирая на ситуацию, Эрик невольно улыбнулся откровенно капризным ноткам в его голосе. — Нет уж, будь добр, ответь. Я плохо делал это с тобой? — Делал что, позволь узнать? — хмыкнул Эрик. Сейчас, когда первая волна эмоций схлынула, он чувствовал, что рад видеть этого упрямого шотландца, этого невыносимого паршивца, этого самоуверенного, избалованного богатенького отпрыска… Его мальчика. Его Чарльза. Его. — Ну… — и он мог бы поклясться, у юнца даже уши не покраснели, пока он вспоминал непристойные вещи, коим они беззаботно предавались совсем недавно, чтобы выбрать самое сложное, и наконец, выбрав: — Сосал. Сосал твой член… Черт, как это по-немецки… Schwanz schlecht lutschen? Тебе не нравилось, как я это делал? — Ага, скажи это еще громче, на всю улицу, чтобы все услышали… — пробурчал Эрик. — И замели нас под статью. Действительно, нимфа, как я и говорил. — Тогда ты мой угрюмый сатир, Эрик Дюссандер. — С безумной пьяной улыбкой мгновенно сориентировался Ксавье, вспоминая их игры с ассоциациями. — Но мы отклонились от темы. Все дело в том, что я не умею вот это вот, Schwanz… о нет, второй раз я это уже не повторю… я прав? — Ты прав. Твой немецкий и впрямь оставляет желать лучшего, когда ты выпьешь. — Так я научусь, я способный, а мои преподаватели и вовсе уверены, что одаренный, да это и не сложнее, чем… — Научишься немецкому? — Сосать тебе! Ласкать… Не перебивай меня, пожалуйста! Это не сложнее, чем управляться с белыми мюнхенскими колбасками, с которыми ты меня еще, кстати, не успел познакомить. Эрик только вздохнул. — Чарльз, меня не надо есть, как эти чертовы колбаски. — А, я понял, так значит, именно этим я и занимался в отеле? Но что-то я не припомню, чтобы тебе не нравилось, как и что я делаю! Боже, неужели я настолько хреновый любовник, что тебе пришлось возвращаться к этому старому… Да, серьезно, он же ужасно старый! У него, наверное, сморщенный… — Да что ты несешь… Он слишком стар для тебя, потому что ты слишком молод! — Защищаешь его… этого сморчка… Да как у него еще вообще стоять может? — Не защищаю! И не настолько он стар, чтобы… — Эрик осекся. Не стоит Чарльзу знать о том, что уж кому, как не ему знать, что с потенцией у Дюссандера все более, чем в порядке. И тем более знать, откуда это известно Эрику. — Нет, защищаешь. — Чарльз яростно показал ему язык. — Опять. Он что, так хорош? Он отравил тебя своим маленьким, ни на что не годным… — Ну, как ребенок! — возмутился Эрик. — Налакался котенок запретной валерьянки! Нихрена ты не взрослый, как упорно пытался меня убедить. — Не стоит разговаривать со мной, как с младенцем, Эрик! — в звонком голосе Чарльза неожиданно вспыхнули властные нотки, действительно взрослые, и только чтобы не привлекать лишнего внимания, Эрик с ним согласился. — Что ж, убедил, ты взрослый. И раз так, то выполни мою столь же взрослую просьбу — уходи. Просто покинь это место, Чарли. Эту улицу, этот город. Меня оставь в покое. — А если нет? — спросил Чарльз, окончательно утратив контроль над ситуацией. Вместо спокойного разговора с Эриком все пошло не так, и вместо уверенности он чувствовал, как вспыхнувшая злость, ревность и обида сменяются растерянностью, только усугубляемой то злостью Эрика, то его терпением, тем, как одна его реакция сменяет друг друга быстрее, чем окрас хамелеона, словно он или не знает, как реагировать на появление Чарльза, или же скрывает свои истинные эмоции, вызванные им. — Что… я не понимаю, Эрик… Ты оставляешь письмо, но при встрече говоришь совершенно иное…. Объясни по-человечески… Я имею право знать, что с тобой происходит! Что вообще между нами происходит? И куда ты меня тащишь, черт тебя возьми?! — Ксавье уперся пятками в землю и попытался вырвать из железного захвата руку. В ответ на это Эрик больно перехватил кажущееся хрупким молочное запястье и грубо толкнул его к ближайшей стене в тихом и темном дворике, куда едва долетал свет фонарей. — Посажу на поезд до Берлина. — Отрезал он, сам переставая верить в то, что говорит — сладить с Чарльзом Ксавье при помощи одних только уговоров не представлялось выполнимым. — Только не ори больше, договорились? — Поезда сегодня уже не ходят, к твоему сведению. Поздно, малыш! Живешь в Мюнхене и не знаешь расписания! — Чарльз развязно хохотнул, демонстрируя яркие влажные губы, казалось, полыхающие еще более призывно, чем обычно, действуя на Эрика как огонь на мотылька — притягивая, поджигая кровь жаждой, притупляя страх поплатиться за соприкосновение с этим пламенем. — Перестань орать, — снова шикнул он, и, еще раз оглянувшись по сторонам, тесно припер Чарльза к стене, навис над ним и жестко накрыл ладонью раздражающий его слишком чувственный рот. — Не ори. Чарли… Замолчи. Пожалуйста. Иначе, видит бог, ударю. — Да не стану я мол… Сильная ладонь вжалась во влажные губы, которые Чарльз то и дело в волнении облизывал. Потяжелевшим взглядом Эрик показал, что шутить больше с ним не намерен. Чарльз невольно замер под этим темнеющим, словно бушующее море, взглядом. Этот Эрик — холодный и властный, одновременно пугал и манил его. Да и какая, к черту, разница? Это Эрик. Просто Эрик. Его Эрик. — Замолчи, — тихо и жестко сказал Эрик, заставляя все внутри трепетать от этой незнакомой, пугающей и заводящей одновременно своей требовательностью интонации. — Прошу в последний раз. Чарльз опустил пушистые ресницы, показывая, что понял, и вновь распахнул, уставившись во все глаза на Эрика. — Вот так, — кивнул тот, завороженно глядя в них. Огромные, словно Эрик и впрямь прижимал к стене сказочное существо, они, словно зеркало, отражали его — испуганного и разозленного разом; мерцающие в полумраке дворика, напрочь пьяные, сейчас черные, почти лишенные радужек, дикие от влюбленности и страсти. И не тонуть в них, не подчиниться их власти над ним — было выше сил Эрика… — Ты загнал меня в угол, ясно? — обреченно выдохнул он. — Смею заметить, в угол загнан я, — глухо возразил Чарльз, после чего снова облизнул пересохшие губы касаясь горячим языком ладони и без того взвинченного Эрика. — Эгоистичный, ни о ком, кроме себя не думающий, глупый мальчишка… Я все сделал, чтобы ты уехал, ты почему не послушал меня? Зачем вернулся? — А ты сам не понимаешь? — охрипшим, но уже тихим голосом заметил Чарльз. — Чтобы лично ответить на твое письмо. Потому что влюблен в те… — Ты заткнешься, наконец? — в панике рявкнул Эрик ему в лицо, и Чарльз, стряхнув с лица его руку, ответил таким же звонким рявом: — Нет, это ты заткнись и послушай теперь меня! Больше жизни, ты понял?! Мне все равно, что со мной теперь будет без тебя, я приехал к тебе! За тобой! Я не боюсь твоего папика, ты мой, и всегда был моим! Это он, он присвоил тебя, чертов старый хрен! Я же не присваивал чужого, ты сам пошел за мной и захотел быть со мной, — всхлипнул Чарльз, — захотел меня! — А теперь не хочу. — Равнодушно-холодно отрезал Эрик. — Я перепил пива на Октоберфесте, когда ты мне попался и безрассудно прыгнул на мой член. Сейчас же я абсолютно трезв. — Значит, трезв?! — злая пощечина обожгла щеку, вызвав у изумленного Эрика краткий взрыв хохота, — а тогда, в отеле, украдкой надирался вашим дерьмовым пивом, чтобы у тебя на меня встал? Имел меня, представляя, как тебя самого имеет тот, кому ты решил вдруг изменить? От кого свалил в жажде чего-то новенького? — взгляд разом будто заиндевевших синих глаз разом стал неприятно-колким, жгучим, будто освещаемое вспышками молний небо. — Или позже ты трахал меня тупо из жалости? — зашипел ему в лицо Чарльз, — и письмо это тоже написал из нее же? Тогда засунь свою жалость себе в задницу и сам трахни себя ею! Второй раз Эрик уже не позволил себя ударить, перехватывая за запястье замахнувшуюся руку. Свободная же рука, вновь угрожая заткнуть, сама собой скользнула с губ и крепкой, но деликатной хваткой сомкнулась на влажной от дождя, беззащитной шее. Губы сжались в тонкую полоску. — Я не намерен с тобой драться, — грянул он горячим шепотом, касаясь дыханием чужих губ, — непокорный, упрямый шотландец, но если ты не прекратишь меня дразнить, могу и не сдержаться… — Мы, шотландцы, деремся и трахаемся каждый раз, как в последний, так что давай, начинай, ты, рыжий кретин! — гневно выкрикнул Чарльз, заглушая шум усилившегося дождя, и, вырвав руку из хватки, все же ударил его кулаком в плечо. Вместо ожидаемой боли Эрик почувствовал очередной электрический разряд, который тяжелыми густыми волнами разошелся по всему телу. Закружилась голова, и, склонившись над ним, укрывая их обоих своим плащом, он жадно втянул запах Чарльза: горечь алкогольных паров и его собственный, умопомрачительный и тонкий аромат — все еще сладкий и юный, но уже с легкой мускусной терпкостью, захваченный, помеченный им, смешанный с его, будто говорящий — «это твое», призывая снова взять и присвоить его. Чарльз горячо и загнанно дышал ему в шею, словно только что пробежал марафон, смотрел ему в глаза снизу вверх — призывно, требовательно, жарко… — Я же сказал тебе заткнуться и не распускать руки, а? — процедил Эрик, сжав пальцами подбородок мальчишки, сминая манящие губы и, склонившись над ним, тесно прижимая к стене, угрожающе продолжил: — Иначе… ударю уже я. Взять… Присвоить… Его мальчик… Снова… Чувствуя, как по телу разливается знакомый жар, Чарльз дрожащими пальцами расстегнул-разорвал на себе рубашку и сильнее распахнул плащ Эрика, прижимаясь к нему обнаженной кожей. Ладонь скользнула между их разгоряченных перепалкой тел и сомкнулась на каменном члене, до предела натянувшем брюки. — Сейчас ты тоже меня жалеешь, придурок? Столько яда Эрик от него ещё слышал. Дерзко улыбаясь влажными губами, Чарльз медленно опустился на колени, скользя собой по горячему, сильному телу, чтобы прижаться лбом к рельефному животу, касаясь дыханием паха. Ощутить губами твердость и силу мышц, целуя живот сквозь ткань рубашки и чувствуя, как Эрик замирает, шипяще и зло выдохнув сквозь зубы, рывком поднимая его прежде, чем он успевает потянуться к ширинке его брюк. — Нет, Чарльз! Но теплая рука Ксавье упрямо скользнула по бедру и крепко ухватилась за упругий зад Эрика, поглаживая, сжимая, впиваясь ногтями. Чтобы потом уже двумя ладонями проникнуть под одежду, забраться выше, задевая напрягшиеся соски, очерчивая литой силуэт молодого олимпийского божества. — Никак не наиграешься с огнем, Чарли? — Эрик стукнул кулаком стену у виска Чарльза, чувствуя, как по телу пробегает дрожь удовольствия от столь желанного прикосновения. Чарльз инстинктивно моргнул, но не прекратил своего занятия, упрямо скользнув по животу Эрика и, с нездешней, заводящей до мурашек улыбкой, к члену. — Мне не страшно, Эрик, — прошептал он ему на ухо, прерывисто, возбужденно дыша, прижавшись еще теснее, когда его руку перехватили за запястье. — Дерьмовая идея запугивать меня некультурными методами уличных хулиганов. И потом, я действительно неплохо дерусь, — до Эрика донесся шелест ткани, шорох расстегиваемых брюк. — С такой миловидной внешностью, как у меня, я вынужден уметь защищаться. Во имя всех богов, мне больно, когда ты так близко и ничего не делаешь со мной! Сдаваясь, Эрик шумно выдохнул, обнажив широкую ухмылку, и нарочито медленно скользнул ладонью в только что расстегнутые самим разгоряченным подростком брюки, собственнически проведя по напряженному члену, забрался дальше, подразнив нежную мошонку, затем вернулся и крепко сжал возбужденную плоть, жадно наблюдая, как прикрываются нечеловеческие глаза, подрагивают густые ресницы, а с полыхающих от возбуждения влажно блестящих губ слетает тихий, протяжный непристойный стон. — Tut es hier weh?, — низким, хриплым шепотом спросил Эрик. — Jä, — выдохнул Чарльз, уткнувшись лбом ему в плечо. — Jä! Давай же… Эрик ласкал его без прежней деликатности и осторожности — зло, жестко, словно наказывая за это возвращение. То останавливаясь и скользя повлажневшей ладонью дальше, почти усаживая на свою руку, чувствуя, как жарко и влажно Чарльз дышит ему в плечо, прикусывая его сквозь рубашку от особо сильного или резкого прикосновения, то вновь возвращаясь к изнывающему члену. — Hündchen du, — шипел Эрик, дразня чувствительное местечко между ягодицами, — глупый, влюбчивый щенок… — Jä… Ich… dein… Не сдерживайся… — с мольбой выдохнул Чарльз, сжимая его плечи, изнывая от нетерпения и жажды. Как же ему этого не хватало… Казалось, прошла не неделя, а целая вечность с тех пор, как Эрик прикасался к нему. И сейчас, когда он был так близко, все внутри буквально кричало, каждая клеточка тела словно пылала, желая вновь получить такие долгожданные прикосновения Эрика, такие желанные и нужные. Необходимые, как вода. Как пища и воздух. По приоткрытым губам шлепнули прохладные длинные пальцы, тут же проникая внутрь с властным: — Schweigen! In den Mund stecken . Глядя ему в глаза, Чарльз взялся за дело столь доверчиво, рьяно, посасывая пальцы, глубоко насаживаясь, обвивая их шелковистым мокрым язычком, позволяя буквально отыметь ими свой рот, игриво покусывая подушечки, как в ту, последнюю ночь, что Эрика накрыло, окончательно срывая с него контроль. Убрав пальцы, он положил ладонь на затылок Ксавье, отстраняя его, чтобы хищно впиться в яркие, как спелые сочные вишни, губы, голодно проникая в сладкий горячий рот уже языком. — Ах ты маленькая непослушная дрянь… — шептал он между поцелуями, с акульим оскалом, любуясь играющей на губах Чарли блудливой улыбкой, ярким порочным румянцем на нежной прозрачной коже. — Бесстыжая и похотливая нимфа, готовая отдаться здесь и сейчас, прямо на улице, — поглаживая влажными пальцами чувствительное и нежное колечко мышц, проникая в пульсирующий нетерпением жар, подготавливая торопливо, почти грубо. То осыпая виноватыми, невесомыми поцелуями, то шепча новую порцию пошловатых нежностей о том, как сладенькая юная нимфа доигралась и попалась злому жадному сатиру. Слушая хриплый шепот, чувствуя лихорадочный жар, в плену которого находились уже оба, Чарльз лишь тихо смеялся между поцелуями, чувствуя себя еще пьянее, чем от выпитого пива. Поцелуи Эрика, голос Эрика, его длинные пальцы — чуткие, так хорошо знающие, что и как он любит… Боги, как же ему этого не хватало, и этого мало, мало, мало… Преступно, невыносимо мало! — Nimm mich, Erich, — подавшись вперед, он прихватил мочку уха зубами, зло потянув, заставляя Эрика зашипеть от боли, чтобы тут же стереть ее быстрым касанием языка, и прошептать, развратно притираясь к нему, чувствуя, что тот возбужден не меньше, — Bitte… Nimm mich… — Gut! — в ответ хищно усмехнулись еще сильнее заводя и распаляя нехорошим обещанием, — Der Wand zugewandt . Подыхая в лихорадке нетерпения, Эрик грубовато развернул Чарльза к стене. Торопливо облизал ладонь, провел по своему ноющему члену. Прижался к послушно подставленным обнаженным ягодицам, укрывая плащом их обоих. Уложив пальцы в будто созданные для них трогательные ямочки на пояснице, он крепко ухватился за бедра и вошел, чувствуя, как послушно поддается ему горячее нутро. — Gelernt, mir zu geben , — довольно проурчал он, отчего Чарльз повернул к нему голову, доверчиво облокачиваясь на плечо: — Так накажи свою непослушную нимфу, — шепнул он в сладостном, желанном позволении и тихо вскрикнул, невольно покачнувшись, когда хищно и зло рыкнув, Эрик наконец-то полностью вошел в него, начиная двигаться. Чарльз уперся ладонями в стену, чувствуя, как его наполнил жгучий жар, как Эрик отпускает себя, придерживая его за бедра, двигаясь в нем быстро и властно, заставляя судорожно скользить ладонями по холодному кирпичу, пока руку не накрыла горячая ладонь, сплетая свои пальцы с его в безмолвной поддержке. Позволяя себе утонуть в желанной и сладостной близости, Эрик яростно отгонял от себя неудобные, колючие мысли о том, что их безумие обречено быть недолгим. Слишком возбужден Чарльз, звенящий в его руках, кажется, каждой клеточкой своего юного тела, словно натянутая до предела тетива, и без этого готовый вот-вот кончить лишь от его, Эрика, прикосновений. Слишком натянуты нервы и у него самого: от возвращения Чарльза, его слов, его близости, того, на какое сумасшествие, оказывается, способны они оба — тоскующие друг без друга, измученные расстоянием, изголодавшиеся. Слишком давно их не было друг у друга… несколько дней, показавшиеся дурным сном, от которого хотелось, но никак нельзя было проснуться. А еще — от горького осознания, что это действительно прощание. Ведь после того, что произойдет сейчас, Чарльз, скорее всего, его возненавидит и пожелает забыть навсегда. Что же, тем лучше — лишь бы он был как можно дальше от него. Ему не место здесь. Не рядом с ним. Застонав, Чарльз под ним прогнулся еще сильнее, напрашиваясь брать его жестче. Запрокинул голову, открывая молочную шею с только начавшими бледнеть следами от оставленных им засосов — напоминанием о другом, не менее жарком и сладком прощании. Будто обожженный воспоминаниями о том, как оставил эти метки в прошлый раз, Эрик вцепился в нее зубами, как за ускользающую призрачную надежду и кончил в горячего и податливого, словно воск, мальчишку, своего мальчишку, не продержавшись с ним и пяти минут, скользнув ладонью по напряженному животу вниз, и будто в отдалении слыша всхлипывающий вскрик, с которым тот последовал за ним от первого же прикосновения… Встряхнувшись, Эрик неохотно отстранился и, подобравшись, как хищный зверь, не давая себе возможности опомниться, натянул брюки и отстегнул от портупеи кортик. Едва успевший застегнуть брюки, со все еще кружащейся головой от причудливой смеси из остатков алкоголя и оргазма, от близости Эрика, Чарльз не успел обернуться — только ощутить, как под ребро аккуратно и точно, словно нож в масло, погружается клинок, с удивлением глядя на то, как на белоснежной рубашке расплывается красное пятно стремительно пропитывающей ее крови. А следом за удивлением пришли осознание и острая боль. Он ранен и ранил его… — Эрик? Эрик подхватил пошатнувшегося, вновь застонавшего, только уже от боли, а не от удовольствия, Чарльза. Крепко обхватил за талию, не давая упасть, для пущей острастки прижал окровавленный нож к горлу и виновато коснулся губами виска прежде, чем прошептать: — Ничего, ничего, Чарли… С тобой все будет в порядке. Я лишь немного порезал тебя. Беги скорей домой или где ты остановился, там тебя подлатают, и все заживет. А вот мой, в прошлом опекун, а в настоящем — любовник, которого ты видел, не так добр, как я. Человек, чью фамилию я ношу — высокий чин в гестапо. Насколько он страшен и опасен, ты верно понял по моему телу, так что простая рана — ничто в сравнении с тем, что будет с тобой, если один упрямый шотландец будет продолжать надоедать мне. Однажды он просто исчезнет в переулках Мюнхена. Полиция сделает все, что в ее силах, но, увы, не найдут даже тела. Я предупредил, Чарли. Помни, я предупредил. В последний раз. Нарвешься — уже не выберешься живым. Не возвращайся сюда больше. — Эрик перехватил покрепче дрожащее в его руках мальчишеское тело, вызывая болезненный стон, и яростным, жарким шепотом добавил: — Если же сейчас, Liebling после того, как я тебя отпущу, тебе снова откажет благоразумие, ты посмеешь ослушаться меня и остаться здесь, хотя бы на секунду промедлишь — я убью тебя, Чарли, одним быстрым и точным ударом в сердце, ведь я не могу допустить, чтобы ты, глупый хорошенький аристократ живым попался Курту. А теперь, проваливай. Schnell! — С отчаянной нежностью поцеловав на прощание в висок, Эрик отнял кортик от горла Чарльза и с сожалением отпустил его. Кулак Чарльза врезался ему в челюсть прежде, чем он успел убрать кортик в ножны. Эрик пошатнулся, не удержался и упал, глупо сев на задницу. По лицу мазнуло мокрой курткой и теплом тела Чарльза, его сладким запахом, вновь смешавшимся с его, Эрика, и наполняющимся железисто-резким — крови. Истерически хохоча, Эрик любовался тем, как его мальчик, держась за правый бок окровавленными пальцами, рванул от него прочь так стремительно, будто и не пил, не трахался с ним жадно и жарко, не получил подлую рану от него же только что. Запах Чарльза, его тепло, оставшееся на коже Эрика, все напоминания о его близости и присутствии рядом быстро исчезали, таяли в пелене холодного октябрьского дождя. Подняться с земли не было сил, да и желания тоже. Он сам не заметил, как смех перешел в рыдание. Эрик рыдал — откровенно, горько, не стыдясь и не стремясь списывать слезы на дождь. Он стирал их тыльной стороной грязной ладони, представляя, как в таком виде — промокший насквозь, весь в грязи, пахнущий дождем и чужой близостью, вернется к Курту, и что тому вновь придется наказывать его, трудиться не покладая рук, чтобы выбить из него привычку утаивать от него что-либо, вновь возвращать ему установившееся между ними равновесие. Но все это было неважным. В сравнении с тем, что он только что сделал и кого потерял, это казалось чем-то ничтожным и незначительным. Не просто потерял, а отверг — сам, своими руками. Добровольно или нет, по своей воле или под гнетом обстоятельств, это не меняет сути совершенного. Ты отказался от своей любви, Эрик. Оттолкнул свой шанс на счастье и иную жизнь, так заслуживаешь ли ты их? Нет, нет, и нет. Не заслуживает. Он недостоин — изначально сломанный, оскверненный, запятнанный. Его уже не спасти, он сам ранил протянутую ему руку помощи. И поэтому вновь с радостью примет на свой счет любое наказание. Любое истязание, любая пытка. Пусть Дюссандер придумывает новые хоть каждый день. Пусть хоть вновь пригрозит отдать его прислуживать своим сослуживцам в бане и снимет им все ограничения. Все, что угодно, лишь бы забыться. Исчезнуть. Раствориться без следа, до опасной потери себя и дальше, лишь бы больше не чувствовать тоски по своему мальчику… не чувствовать ничего. А потом Эрик услышал. За деревьями, откуда-то с тротуара прозвучало тихое, но отчетливое. По-взрослому уверенное и серьезное: — Я докажу, что тебе здесь не место, Эрик. Я еще вернусь за тобой. Вот увидишь — однажды я это сделаю. — Домой нахрен вали, к мамочке! — заорал Эрик, свирепо втыкая в мокрую землю тонкий окровавленный клинок. — Schnell! Кровью же истечешь… Глупый, безрассудный мальчишка… — уже тише, с горькой прощальной нежностью прошептал он. А может быть, это была всего лишь игра его воображения. Неизлечимо заболевшего в один прекрасный день врезавшимся в него юным шотландцем с солнечными веснушками, нежной улыбкой и самыми синими глазами на свете…***
Курт встретил его таким характерным свинцовым взглядом, что стало понятно — тот наблюдал за ходом его встречи с Чарльзом в окно и с большой вероятностью все видел. Самого Чарльза. Видел, как тот говорил с ним — эмоционально, на пределе, как Эрик увел его за собой. Видел и понял, что Эрик обманул его. И терпеливо ждал его возвращения. Пребывая все это время в ярости — холодной, управляемой им, а потому являющейся опаснее простой сметающей все вспышки. Та горит сильно, но недолго, а вот та, что плескалась во взгляде Курта сулила не часы — дни наказаний, если не истязаний вовсе. Увидев Эрика, с ног до головы в осенней грязи и с похоронным, мокрым от слез лицом, Дюссандер не стал церемониться. Приблизившись к нему опасно неторопливым шагом, он на ходу замахнулся для первого удара, столь сильного, что Эрик пошатнулся, невольно откинув голову, и продолжил бить — тяжело и зло хлестая по щекам, рассекая кожу острыми гранями массивного перстня-печатки, оставляя саднящие царапины на щеке. Ныла разбитая губа, из носа после очередного удара заструилась горячая кровь, но Эрику не дали возможности прийти в себя, чтобы утереться хотя бы рукавом рубашки. — Значит, ничего не значащая смазливая дырка для твоих развлечений? — ядовито передразнил Дюссандер. — Которой, похоже, настолько понравилось путаться с тобой, что она несколько дней выслеживает тебя у нашего дома? И при этом настолько впечатляюще дает тебе, что легко добивается желаемого? Того, чтобы ты еще раз ее хорошенько отымел до довольного скулежа, к твоей на то радости, да? Курт без предупреждения ударил в живот, что со злыми, но слабыми ударами Чарльза не шло ни в какое сравнение. От ослепляющей боли перехватило дыхание. Эрик сдавленно охнул и резко согнулся пополам. Не удержавшись на ногах, оказался на коленях у ног Курта. — Я давно заметил его, но беспечно принял за дворового мальчишку, из тех, что от безделья после школы шныряют у чужих домов. Уже собирался заняться им и его нерадивой матерью. Но даже представить себе не мог, что в этом замешан ты, настолько усердно и талантливо ты меня убеждал, лживый лицемерный сучонок! И ты по-прежнему смеешь утверждать, что ничего серьезного не было? — Он… больше… не… вернется сюда, — хрипло, восстанавливая дыхание, выдавил из себя Эрик, не решаясь поднять взгляд, пачкая кровью пол, — Курт… Прошу… Курт больно оттянул его голову за волосы, заставляя смотреть ему в глаза, и наступил на бедро. Пятка домашней обуви тяжело уперлась в пах. Эрик выставил вперед руку, упираясь в острое колено, безмолвно прося пощады. — Он… знает. Я сказал. Сказал! Он больше не придет сюда, даже не посмеет появиться на этой улице. Я уверен, потому что… Эрик дрожащей рукой достал кортик, плашмя демонстрируя его вспыхнувшему любопытством холодному взгляду. — … я порезал его. Предупредил, что если за него возьмешься ты, то так легко он не отделается. Он перепуган до смерти и больше никогда к нам не сунется… Не потревожит. Дюссандер долго, не смея прикасаться к клинку, цепким взглядом разглядывал подсохшую кровь на лезвии, смешанную с грязью. Наконец, кивнул, с явным одобрением. — Что ж, прекрасно. Потому что если твоя малолетняя течная сука также, как и ты, не выдрессирована и не понимает человеческих слов и наглядных уроков, и я еще хоть раз увижу ее у своего дома… Надо говорить, что сделает с ним моя охрана у тебя на глазах? Думаю, ты и сам это отчетливо понимаешь. Он брезгливо оттолкнул Эрика коленом, отправляя мыться и отстирывать одежду. — Свиньи и шлюхи и те чище и честнее. Ты же вновь провонял насквозь блядством и ложью. А я только-только счел, что тебе можно доверять. И вымой здесь пол как следует! Когда закончишь, жду в твоей спальне. На все у тебя сорок минут. Опоздание хотя бы на минуту — пеняй на себя, Эрик. — Курт с наигранным разочарованием покачал головой и оставил его в одиночестве. Чуть пошатываясь, Эрик поднялся и, подумав, стянул с себя рубашку, которой наскоро вытер клинок и пятна крови на полу. А затем поспешил в ванную. Не стоило злить Дюссандера еще больше. Однажды ты поймешь, что так было нужно. Что мне пришлось оттолкнуть тебя, разбить твое отданное мне сердце вдребезги, чтобы спасти тебя. Защитить. Прости за эту боль, любовь моя, но она очистит тебя от меня. Пусть я останусь твоим воспоминанием, если ты захочешь меня помнить, твоей несбывшейся мечтой и сладкой грезой, твоим первым мужчиной, первым любовником, и только. Я не достоин большего, чем ты мне уже дал, и за что я буду бесконечно тебе благодарен. А потому — беги. Не возвращайся за мной. Никогда. Я того не стою. Если сможешь — прости меня. И прощай. — Видишь, вот что происходит, когда ты нарушаешь правила, лжешь и пытаешься что-то скрыть, Эрик, — в голосе Дюссандера — довольные менторские нотки, которые еще хуже, чем горящая огнем, влажная от крови спина. — Я разочарован, Эрик, но то, что ты вернулся и, похоже, на этот раз я услышал правду — это хорошо. А теперь скажи мне, что ты усвоил из моего урока? — Не лгать… — слова давались с трудом, неохотно проходя сквозь сведенное от сдерживаемых криков горло. — Не лгать мне и? — Не скрывать ничего. — Что еще? — Я твой. — Молодец, вижу, что урок все же усвоен. Но теперь тебе придется постараться еще лучше, чтобы я действительно поверил. Не вставай, мой мальчик, в этом нет нужды… Слыша звук расстегиваемых брюк, он лишь прикрыл глаза, радуясь, что пока ему не приказали поднять голову, Дюссандер не увидит предательски сорвавшейся, оставляя на щеке соленую жгучую дорожку, слезы — последней дани сожаления о том, что вместе со всем, от чего он отрекся, он окончательно отказался и потерял себя самого. «Прощай…»