В голове противно шумело, реальность ускользала от взора, как бы Чарльз не пытался её поймать. Остатками разума он понимал, что нужно передвигать ноги, поднимать и опускать грудную клетку, чтобы впустить хоть немного воздуха в горящее болью тело — только зачем?
Все, во что верил Чарльз, что держало его последние дни, часы, минуты — рухнуло с хрустальным звоном никогда уже не подлежащих склейке осколков. И катастрофу ему ещё лишь предстоит осознать.
Но пока он должен идти. Дышать. Вот так — раз, два, вдох, выдох. Не сбиваться. И считать. Раз-два, раз-два…
Покончить с собой, раз уж на то пошло, ему нельзя. Значит, придется как-то жить…
Как-то.
Кейн Марко ходил по номеру, то и дело нервно поглядывая на часы, уже готовясь броситься на поиски отправившегося «поговорить с одним человеком» сводного брата, когда тот буквально ввалился в комнату, тяжело дыша, будто бежал сюда изо всех сил, и прижимая окровавленные пальцы к ране в боку.
— Господи Боже, Чарльз! — Кейн бросился к нему, подхватывая и быстро закрывая за ними дверь. — Что случилось?
В ответ тот слабо улыбнулся:
— Ничего… страшного.
— Да уж вижу, — проворчал Кейн, сбрасывая с него расстегнутую куртку, и увлекая в сторону ванной, поспешно осмотрел ранение — полученное от какого-то, очевидно, холодного оружия, но, к счастью, не опасное для жизни, и продолжил: — Давай-ка сейчас приведем тебя в порядок, а потом займемся твоей раной. Что, разговор пошел не по плану?
— Заткнись, Кейн, — вяло огрызнулся Чарльз, но позволил помочь ему дойти до ванной, а там и раздеться. Кейн тактично сделал вид, что не чувствует горькой смеси из алкоголя, крови и чужой близости, и не видит ярко-алеющих новых засосов поверх только начавших бледнеть, а также перламутрово-поблескивающих потеков на внутренней поверхности бедер и влажных пятен на белье и брюках. Да и, пусть побледневшие, но явно припухшие губы сводного брата намекали, какой «разговор» он вел с кем-то, кто ранил его. Или же рану нанес кто-то другой? С одной стороны ему, Кейну, должно было быть все равно, а с другой… С другой Чарльз действительно был ему по-своему дорог. Он никогда не был к нему враждебен, а теперешние шпильки были скорее защитой, а не нападением. Кейн давно понял, что на нападки в свою сторону Чарльзу наплевать — тот беспечно отмахивался от них, как от назойливых мух, а вот за Рэйвен и Хэнка отбривал так, что оставалось только стоять и обтекать. Уже за одно то, как всего парой фраз Чарльз доводил его отца до белого каления, при этом не сказав ничего оскорбительного, Кейн его уважал.
И тем неожиданнее и страшнее было сейчас видеть Ксавье таким… потерянным. Это было видно во взгляде поблекших от боли глаз, скорбно опущенных уголках напряженных губ, набежавшей на лицо тени, словно он вот-вот расплачется. Что-то определенно случилось, это явно был не просто разговор и не просто прощальное свидание, но если Чарльз не готов или не хочет говорить об этом с ним, то он, пожалуй, не станет настаивать.
— Ты справишься сам? — спросил Кейн, давая Ксавье возможность побыть одному, чувствуя, что, возможно, ему это сейчас необходимо. — А я пока возьму это, — он взял аптечку, — и посмотрю, что там есть из того, что нам нужно.
— Да, я справлюсь, спасибо, — Чарльз попытался улыбнуться, но вышло еще слабее, чем когда он пришел в номер, и неестественно, еще больше пугая Кейна. В какой-то момент он подумал, что погорячился и что сводного брата не стоит оставлять одного, но было уже поздно.
— Если нужна будет помощь — зови, — кивнул он и, по какому-то наитию, добавил: — И если через двадцать минут, максимум полчаса, ты не выйдешь — я зайду, чтобы узнать, что с тобой.
— В этом нет нужды.
— Мне так будет спокойнее.
— Ах, да, как я мог забыть — в твоих интересах проследить, чтобы я не убился и не самоубился, — переход к язвительной злости был таким резким, что от неожиданности юный Марко чуть не выронил аптечку. — Scheiße! В моей жизни есть хоть что-то настоящее? — ударив кулаком по покрытой плиткой стене, Чарльз обернулся: — Иди уже, сомнительного счастья самоубийства я твоему папаше не доставлю.
Дождавшись, когда Кейн выйдет и отойдет на достаточное расстояние, Чарльз включил воду как можно мощнее и наконец-то дал волю слезам. Рана на боку отзывалась на каждое движение тянущей болью, корка засохшей крови размокла, и та вновь заструилась по белоснежной коже, чтобы тут же темной дымкой раствориться в наполняющей ванну воде. Но эта боль была ничем в сравнении с тем, что было у него на душе.
А было… больно. Очень больно. Горько и обидно — совершенно по-детски, словно ему показали кусочек чего-то прекрасного и дорогого, поманили им, пообещали его, и тут же отобрали, испортив и уничтожив у него на глазах. Как ребенку, которому дали долгожданную игрушку, а затем отобрали, сказав, что она не его. Чарльз плакал под шум льющейся из крана воды, уронив лицо на ладони и приглушенно воя, скуля в них. Внутри словно что-то разорвалось, разбилось, и теперь жгло причиненной этим болью, от которой, увы, не было лекарства.
Чарльз оплакивал свою первую любовь — ведь это была она, верно? Та самая, которую всегда ждешь, самая лучшая, светлая и незабываемая.
Чарльз оплакивал свое сердце — дар, который он был готов принести, и который оказался не нужен, а потому был безжалостно разбит, а его осколки глумливо втоптаны в грязь.
Чарльз оплакивал себя — прежнего, беззаботного и открытого, понимая, что после всего случившегося уже не будет прежним. Ни он сам, ни его жизнь, ни мир вокруг. Ничего уже не будет таким, каким было раньше, до его, как оказалось, рокового решения сбежать на Октоберфест, повлекшего встречу с Эриком.
Эрик… Всего одно имя — и столько воспоминаний. Даже здесь, в ванной, память с издевательской услужливостью подкинула воспоминания о совместных купаниях: полных нежности и заботы, жарких и страстных, умиротворяющих…
Нет, не вспоминать о нем! Никогда больше! Забыть, вычеркнуть, вымарать из памяти!
Чарльз зло ударил по воде, прекрасно понимая, что лжет себе, и это невозможно. Было бы легче забыть, скажи Эрик, что да, это было всего лишь развлечение, а письмо — ложь. Было бы проще возненавидеть, не оставь он письмо, а просто скажи при встрече, что время их веселья подошло к концу. Но Эрик ничего из этого не сделал, вместо этого одурманил собой, как неистовый инкуб, имеющий над ним власть, вновь занялся с ним безумной любовью, а желая оттолкнуть от себя, ранил клинком, который вызвал восхищение Чарльза, запутав все еще больше.
«Alles fur Deutschland»?
«Все для Германии?» Вот значит, что это для тебя значит? Отказаться от всего, что за ее границами… всего, что я мог тебе дать? Я не понимаю тебя… не понимаю нихрена! Почему с ним…»
Нет уж, к черту! К черту все: Эрика, Мюнхен, Берлин и всю, мать ее, Германию! Он возвращается в Шотландию. В самое ближайшее время.
Да, будет трудно. Будет невыносимо. Будет больно. Но ведь Чарльз больше не мальчишка, не так ли? Он — мужчина, он — взрослый, и это его первая взрослая проблема и первое взрослое решение. Но он справится, не будь он Чарльз Фрэнсис Ксавье.
Чарльз вышел из ванной за пять минут до истечения времени, через которое за ним собирался идти Кейн.
— Отлично, — в голосе Марко-младшего прозвучало неприкрытое облегчение, — а теперь снимай халат, посмотрим, что там у тебя.
Стянув халат, Чарльз лег на своей кровати так, чтобы рана была хорошо освещена.
— Так, — протянул Кейн, осматривая ее, — что же, это скорее очень глубокий порез. Кто-то хорошо соизмеряет силу и знает, где и как ударить, чтобы ничего не повредить.
«Да, предпочитая вредить и бить иначе и куда больнее».
— Но швы все равно накладывать придется, — говоря с ним, Кейн споро и ловко подготавливал все необходимое, — так что, боюсь, у тебя останется шрам.
«Отличное напоминание самому себе о преподанных уроках, замечательно!»
— Не знаю, с кем ты там связался, и что произошло, — продолжал Кейн, после всех необходимых приготовлений приступив к операции, соединив края раны, и под сдавленное шипение Чарльза проколол кожу, делая первый стежок, — но в утешение могу сказать банальное: шрамы украшают мужчин. Придумаешь какую-нибудь душещипательную или жуткую историю, и все девчонки твои…
— Почему это?
— Девушки любят загадочных парней и парней с прошлым, а ты будешь два в одном: парень с загадочным шрамом, за которым стоит таинственное прошлое.
— Ты ведь понимаешь, что мне сейчас не до смеха? — фыркнул Чарльз, все же не сдержав немного нервного смешка.
— Знаю. Но я пытаюсь отвлечь тебя от того, что я зашиваю тебя, как рубашку, ну и ты все же улыбнулся, значит, не все с тобой потеряно.
Вскоре рана была зашита и обработана, а сам Чарльз, получив стакан теплого вина с пряностями, лежал в постели.
— Попытайся уснуть, — заметил Кейн, — а завтра мы без спешки соберемся и в самое ближайшее время вернемся в Берлин.
— Ты вернешься, — покачал головой Чарльз. — Все мои вещи и документы при мне, и я даже не разбирал чемодан, так что мне незачем ехать в Берлин. Я хочу вернуться в Шотландию. Сможешь это устроить?
— Но… — озадаченный и обескураженный Кейн хотел сказать, что это не самая лучшая идея и не стоит, однако осекся, встретив взгляд Чарльза, и сказал иное: — Постараюсь все уладить и организовать.
— Спасибо, — благодарно и с облегчением улыбнувшись, Чарльз закрыл глаза, погружаясь в сон — тяжелый, полный извиняющегося предостерегающего шепота Эрика и тянущей боли в боку, там, куда в реальности тот нанес ему свой удар.
— Я предупредил, Чарли. Помни, я предупредил. В последний раз. Нарвешься — уже не выберешься живым. Не возвращайся сюда больше.
«Черта с два!» — а на что именно это было ответом, пребывающий во власти сна разум не мог понять и решить.
Пару дней спустя он сидел в поезде, направляющимся во Францию, чтобы уже оттуда, минуя Англию, направиться сразу в Шотландию морем. Кейн действительно все устроил в лучшем виде, раз Чарльзу досталось место в купе, куда периодически заглядывал проводник и вежливо интересовался, не желает ли молодой господин что-нибудь. Чарльз желал — рявкнуть, чтобы его оставили в покое, но сдерживал себя, прекрасно понимая, что проводник всего лишь отрабатывает полученные на руки дополнительные деньги, а потому пару раз попросил крепкого чая, а на остальное столь же вежливо отказывался, говоря, что непременно обратится, если ему будет что-то нужно.
Мерный стук колес и сменяющиеся за окном осенние пейзажи невольно настраивали на размышления, как и то и дело покалывающая рана на боку, которую утром и перед сном, следуя наставлениям Кейна, Чарльз обрабатывал, чтобы избежать воспаления. В остальное же время, автоматически принимая пищу и временами ведя вежливые разговоры с другими пассажирами, Ксавье проводил в купе, думая о том, что, наверное, он изначально был обречен накрепко влипнуть. Все в его жизни вело к чему-то подобному. Он был слишком волен в своих рассуждениях и взглядах, всегда имея на все свою точку зрения. Особенно на религию, ее догматы и учения традиционного патриархально-консервативного общества, в котором он рос, не то что отвергающие связь, подобную той, что возникла между ним и Эриком, но даже ставящие прелюбодеяние с мужчиной в разряд преступления. Чарльз знал об этом с детства, еще когда тайком выписывал из Германии «Der Eigene», но как и всегда, имел на этот счет свое собственное мнение.
Что ж… Вполне логично, что жизнь когда-нибудь попытается обломать его любознательные крылышки. Вероятно, будь Чарльз немного старше, умудреннее, опытнее, ещё больше узнав про себя, про других — он смог бы найти объяснение заведомо нерациональному поведению Эрика, или смог бы оправдать его. Но не сейчас. Не на заре собственной юности, когда каждый промах, каждое поражение и отказ воспринимается, как маленькая смерть.
Черт. Scheiße! Да что с этим немцем не так?
Может, он из этих? Радикалов, что мнят себя вершителями человеческих судеб? Нетерпимых консервативных фанатиков, которых настолько оглушает столкновение с собственным страхом, что они вмиг теряют свои убеждения? Да нет, бред какой-то. Эрик может сойти за бандита, жаждущего развлечений юношу, сродни Чарли, сбежавшего из дома, за маньяка — кто его знает, какие демоны живут в его душе. После того, как он пырнул Ксавье своей любимой игрушкой, с которой никогда не расстается, он уже ничему не удивится. Да хоть за кого угодно, даже за самого банального труса или просто испугавшегося последствий их романа, но только не на зашоренного чужой псевдоморалью слабака. И эта “темная лошадка”, покровитель… Он явно появился в жизни Эрика неспроста. Коршуном летал вокруг него, не спуская с него глаз, и все равно ведь, тот пошёл на риск, попытавшись вырваться на волю! Если не сбежать, то хотя бы познать вкус свободы, сделать хотя бы один ее глоток…. Чарльз был уверен — Эрик четко понимал, с кем ложится в постель, когда оставлял за дверью их номера свое прошлое. Знал, что за все придется платить. И тем не менее, ему нравилось — нравилось, черт побери, спать с Чарльзом, проводить вместе каждую минуту… Он не хотел, чтобы их мюнхенское приключение заканчивалось, Чарльз видел это в его глазах, ощущал каждой клеточкой, остро почувствовал в тот момент, когда Эрик, занимаясь с ним любовью в их последнюю ночь в отеле, неожиданно заплакал, обнажая перед ним ранимую натуру, свою, как оказалось, боль... И этот Эрик, его Эрик вряд ли прогнулся бы под чужое неодобрение. Если только…. Если только…
Его не
вынудили сделать это.
Ну конечно! По своей воле Эрик не сделал бы этого. Или все же сделал?
Как же это сложно… Пытаться осознать, понять мотивы поступков или найти им оправдание, когда речь идет о человеке, которого он знает от силы несколько дней.
Но, как известно, утопая, ты готов схватиться за соломинку, а именно тонущим в отчаянии и непонимании произошедшего Чарльз себя и чувствовал, а мысль о том, что Эрик не отказывался и отталкивал его добровольно, была сейчас не просто соломинкой, а настоящим спасательным кругом.
— Как же трудно, черт возьми, тебя понять. Но я попытаюсь. Я буду пытаться, пока не сдохну. Я, наверное, просто не смогу по-другому, прости, Эрик… За что ты так со мной, mein lieb? — вздохнул юноша, в который раз метаясь по постели. Чертов аналитический ум бился в лихорадке и жаждал понимания, которого не было — не давал заснуть, выдохнуть, сунуть в рот что-то из еды без желания её отторгнуть — ничего. Чарльз понимал, что столкнулся с поведением, найти объяснение которому будет непросто, и это пугало его. Неизвестность — его худший враг, способный свести с ума…
«Думай, Чарльз, думай. У каждого явления есть следствие и причина. И у мерзкого (или все же рационального?) поступка Эрика — тоже. Ты найдешь её, и тогда поймешь, как все исправить…»
Возможно, его рассудительность, здоровое любопытство и желание докапываться до истины развились у него вследствие недостатка контроля со стороны взрослых, тех взрослых, что стали бы для мальчишки авторитетом; предоставленный, обыкновенно, самому себе, Чарльз и рос погруженным в себя самого. Лишь мнение Рэйвен имело значение, но Рэйвен была младшей сестрой, любимой кузиной, которая сама нуждалась в поддержке и авторитете, тогда как неискушенный мозг требовал большего. Лучшими друзьями Чарльза стали книги. Словно успокоенная озерная гладь, его жизнь текла размеренно и плавно, пока область его интересов заключалась в вещах строго не касающихся личного — быт, рассуждения о любви или семье, наука, техника или же типично ребяческие нужды. Привыкнув, однако, полагаться лишь на себя, он уже не мог остановиться. Когда Чарльз подрос, и гормоны заявили о себе, он познал блаженство физического удовольствия — кто же знал, что оно вспыхнет так, в темной комнате, под шелест страниц греческой мифологии и чувственные обороты историй о Ганимеде и любовниках Зевса…
Когда это произошло в первый раз, Чарльз просто-напросто растерялся. Сначала он просто думал, что не созрел физически — мимо него не прошли и Клеопатра, и Мессалина, и романтические истории об Орфее с Эвридикой, но ничего из прочитанного не возбуждало его. Когда же речь зашла о мужеложестве, Ксавье стыдливо покраснел, а после, засыпая, не смог удержаться от фантазий, раз за разом погружаясь в сладкие грезы. Почему-то хотелось представлять себя на месте совращенных прекрасных юношей, узнать, каково это — познать запретный плод…
Тогда-то он и понял, что ощущает себя отличным от других. И страстно желал понять, почему…
Его родители, Брайан и Шэрон Ксавье, были родом из Шотландии. Необычная для Глазго фамилия доставалась аристократу Брайану от деда, у которого случился адюльтер с француженкой после Великой французской революции. Беженцы из Дюнкерка обосновались в гористой, свободолюбивой Шотландии, где в 1918-м и появился на свет Чарльз. Сразу после рождения сына Брайан Ксавье ушел на фронт, сражаться с французами под Верденом, где бесследно и сгинул. В наследство юному Чарльзу досталось родовое имение в Глазго, спивающаяся после неудачного второго замужества мать и миловидная, слегка девичья внешность, в том числе из-за которой его определили в закрытую английскую младшую школу. Замкнутое пространство и обилие страстей, развившихся в аскезе быта, лишь сильнее запутали его, а чувственность, коротким всполохом сверкнувшая в детстве, в полную силу разгорелась в юности, заключая Чарльза в путы совести и страха. По ночам юный аристократ разглядывал добытые в одном из подпольных заграничных журналов открытки с откровенными сюжетами — полуобнаженными или полностью обнаженными молодыми мужчинами. Сверстники с головой окунались в разврат, а Чарльз лишь предавался фантазиям — древними мифами и художественными произведениями о вечной, но запретной любви. Через книгу и познание он находил и утешение, и покой, но теперь, вступая в период юношества, Чарльз не мог найти в них ответа. Почему он такой? И неужели ему никогда не суждено испытать взаимность?
Выходит, книги отреклись от него — именно тогда, когда Чарльз так нуждался в опоре мысли?
Но Чарльз Ксавье не был бы собой, если бы не принял вызов. Раз наука молчит — он сам её разговорит.
И как будущий ученый, он начал с истоков. Решил заглянуть в прошлое, различные исторические эпохи, другие культуры, ведь не может такого быть, чтобы этого не было прежде.
Так перед ним открылся причудливый мир, где переплелись мифы, история и традиции. Уже знакомая легенда о Зевсе и юном Ганимеде. Трагически завершившаяся легенда об Ахилле и его любви к верному другу и соратнику Патроклу. История Сапфо Лесбосской, воспевавшей в своих стихах женскую красоту, и так ставшей у истоков любви женщины к женщине, названной по имени ее родины лесбийской. Предположения о истинной природе связи Александра Великого и его верного друга и соратника Гефестиона. Нравы римских легионеров, среди которых на подобное не было запрета из-за веры, что за павшего в бою возлюбленного воин будет биться яростнее; и пороки патрициев. Мрачное Средневековье с правящей бал церковью и инквизицией. Возрождение и Новое время с возвращением воспевания красоты человеческого тела, обнаженной натурой, монументальным «Давидом» Микеланджело, провокационным «Декамероном» Бокаччо, и чувственным «Лютнистом» Караваджо. Попался ему и любопытный анализ некоего древнего трактата, посвященного воинам-самураям далекой Японии, где подобные отношения считались естественными и чуть ли не обязательными, ведь, следуя его постулатам, только так, в подчинении мужчине, не касаясь женщины, воин мог познать и взрастить в себе подчинение и верность господину в дальнейшем. Заинтересовавшись после этого и взглядом на подобные отношения на загадочном Востоке, среди азиатских легенд и историй он также наткнулся на упоминание сборников Лунъяна и презрительное прозвище «обрезанный рукав», коим гомосексуалистов награждали в Китае, хотя сам Чарльз нашел историю происхождения этого определения — легенду о том, как император отрезал рукав своего одеяния, потому что на этом рукаве уснул его возлюбленный, романтичной и не менее трогательной, чем японская гравюра, на которой знатная дама обрезает подол кимоно, потому что на нем уснула кошка.
Единственный вывод, к которому это все привело Чарльза, был один: подобное было всегда, и ничего неправильного в этом нет. Даже в истории Великобритании гомосексуальные традиции, как оказалось, имели свои корни, уходящие глубоко в века. Предположения о короле Ричарде III. Да и зачем так углубляться, когда одна переписка Якоба I Стюарта и его фаворита, Джорджа Вилльерса, герцога Бэкингема, в которой король называл его «жена моя» чего стоила. После всех этих открытий сразу становились понятны взгляды и порой чрезмерное внимание старшеклассников к юному обладателю поистине ангельской внешности, которое он принимал за дружеское участие и попытку взять под свое крыло. Благо, видимо поняв, что их сигналы остались непонятыми, а силой, похоже, добиваться своего было неинтересно, постепенно это сошло на нет.
Вопрос лишь в том, как это воспринимается обществом той или иной культуры в различные исторические отрезки. Когда-то это не считалось неправильным, когда-то за это полагалась казнь, а сейчас же это есть, но всячески осуждается и порицается. Что же, возможно, однажды будет время, когда людям надоест желание совать нос и обсуждать, что происходит в спальне у других и какого пола находящиеся там люди: одного или же нет.
Когда обучение закончилось, Ксавье вздохнул с облегчением. Возвращаться в поместье, где все вокруг, кроме Рэйвен, казалось чужим, Чарльз не хотел. Бурлящая в юной крови самостоятельность звала его дальше — в Лондон, подальше от холодного огромного дома, где жизнь замерла вместе с гибелью отца…
Побег от одиночества закончился в Оксфордской старшей школе. Начитанность и умение рассуждать позволили Чарльзу поступить в Школу без экзаменов, и главное — получать стипендию, жизненно необходимую для отдельного проживания. В Европе вовсю бушевала Великая депрессия, денег на съем жилья катастрофически не хватало, но упрямый юноша, не пожелавший тратить наследство, доставшееся от отца, и прикасаться к своей части семейного состояния, не сдавался.
Так в жизнь Чарльза вошел Генри Маккой, или же, как он сам предложил ему себя называть, Хэнк — симпатичный, скромный и невероятно талантливый студент, согласившийся разделить жилье на двоих.
Любовь к познанию объединила неразговорчивого, но умного Генри и пышущего энтузиазмом, яркого, словно солнце, Чарли, сделав их закадычными друзьями, и в его измученных одиночеством глазах впервые за долгое время начала играть улыбка.
Хэнк, Хэнк Маккой… Генри. Брюнет в очках с тонкой оправой, за стеклами которых скрыт проницательный взгляд голубых глаз, с доброй, застенчивой улыбкой гения, что едва ли осознает свое величие. Генри таскается за Чарльзом по студенческим вечеринкам, а наутро вываливает на их похмельные головы выводы из прочитанной накануне монографии — лучшее средство, чтобы окончательно протрезветь и заверить друг друга больше не пить и не брать ничего подозрительного из рук незнакомых им студентов… до следующей вечеринки.
Он не стал его первым любовником. Конечно, Чарльз отмечал, что Хэнк симпатичен и довольно обаятелен, как порою может быть обаятелен юный отличник, видел, что тот тоже по-своему влюблен в него, такого же очаровательного заучку — да и кто вообще на их курсе не был сражен обаянием Чарльза наповал? — но все же, никакого чувственного отклика друзья между собой не испытали и, пожалуй, это было к лучшему. Им было комфортно вместе, можно даже сказать, уютно и весело, они легко говорили на самые разные темы, а романтика и сближение в интимном плане, вероятнее всего, лишили бы их духовного родства. Каким-то шестым чувством Чарльз понимал, что, возможно, еще не время и не тот человек, да и на тот момент его жизнь была столь насыщенной, что в ней не оставалось места каким-либо отношениям, да и зачем портить уже устоявшуюся и укрепившуюся дружбу физической близостью… К тому же, откуда ему было знать, что Хэнк, говоря метафорически, спит на той же стороне кровати? Чарльз понятия не имел, как найти и определить среди множества людей человека таких же предпочтений, как и он сам, а получаемые украдкой путем осторожных шепотков, расспросов, слухов и предположений сведения были столь противоречивы, что Ксавье не рискнул им доверять.
Да и, оглядываясь сейчас назад, Ксавье понимал, что в поисках того, с кем мог бы быть ближе, чем друг, он кроме физиологии интересовался и эмоциональным аспектом. Симпатия, притяжение, это ощущение зарождающегося чувства, того, что рядом с тобой тот самый человек, что нужен тебе…
Все то, что он наконец-то испытал.
Воистину, бойтесь своих желаний, ибо им свойственно сбываться. Грустно усмехнувшись, Чарльз сделал глоток чая и, глядя в окно, вновь погрузился в воспоминания…
Стремящийся к вниманию и всеобщей любви, он быстро влился в коллектив и уже скоро принимал участие во всех делах школы — от улаживания конфликтов до докладов и конференций, которые искренне любил, и среди всего этого бурного потока, Хэнк был своего рода якорем и островком покоя одновременно, и поэтому дружбу с ним Чарльз ценил выше всего.
Временами они, заручившись согласием оксфордских опекунов, уезжали в короткие путешествия на родину Чарли, где Хэнк познакомился с его двоюродной сестрой, Рэйвен, и по уши влюбился в прекрасную мисс Даркхолм. Генри надёжен, как каменная глыба, несмотря на юный возраст, и Чарльз спокойно дает свое согласие, когда Маккой просит у него разрешения пригласить Рэйвен в синематеку. К счастью, симпатия оказалась взаимной — и в 1932 году Рейвен переезжает в Лондон вслед за кузеном, поступив в школу для девочек. Она специально выбрала таковую в Лондоне, желая иметь возможность посещать Британский музей и направляясь уже к своей мечте — работать над восстановлением и сохранением исторических артефактов.
Взрослая жизнь началась для них идеально. Они снимают комнатку в Кенсингтоне, слушают джаз, покупают вскладчину новинки Вирджинии Вульф для Рэйвен и мечтают — Генри о помолвке и знакомстве с четой Ксавье, Чарльз — о легальном способе попасть на законспирированное собрание в кружок Блумсбери…
Он много думал о них, и даже величал своих друзей «маленькими блумсберийцами». Чем они хуже тех напыщенных взрослых? Как и всякий интеллигент времен Депрессии, Чарльз был наслышан о головокружительных романах и гедонистических запутанных связях лондонской богемы. Его тянуло туда — в мир, где царствует литература, пластинки с джазом, мода и многоликая, взрослая, запретная любовь. Подначивала и Рэйвен со своим стремлением непременно устроиться в музей, поближе к прекрасному, получить возможность соприкоснуться с историей… Чарльзу порою казалось, что он знает о себе все, и это «все» ярко-красным написано на его лбу, и наконец Хэнк однажды понял, почему Чарльз не заходит в общении одноклассницами дальше безобидного флирта, и попросил родителей продать свой единственный парадный костюм, чтобы подарить лучшему другу Её. Первое и единственное в научном сообществе документальное исследование сексуального поведения, изданное в Германии почти десять лет назад…
— «Сексопатология»… — благоговейно выдохнул Чарльз, развернув подарочную бумагу, — «Магнус Хиршфельд»… — продолжил он, поднимая изумленный взгляд на друга, — как ты узнал?
Хэнк лишь покачал головой, глядя на него с немым укором: друг он или кто?
— Спасибо, что не осуждаешь.
Когда Чарльз осознал всю ценность подарка для себя лично и для давно терзающих его вопросов и изысканий, он бросился смущенному юноше на шею от счастья. «Выход из шкафа» дался Чарльзу легко. Возможно, дело в том, что рядом с ним был именно Хэнк, которому вообще пафос не нужен, который умеет читать между строк все, что тщательно Чарльзом скрыто. И Чарльз ценит его, такого родного и проницательного, подбадривает, когда тот заикается об Оксфорде, всеми силами дает понять, что разделит с ним научную стезю и дальше. А пока его планы — девятисотстраничный талмуд, и окутанная дымкой тайны личность автора, не побоявшегося пролить свет на вещи, волнующие и раздирающие Чарльзу душу.
Рэйвен, которая тоже приняла Чарльза. «Ты все равно мой любимый старший кузен, а что и с кем ты там в спальне делаешь меня уже точно не касается, лишь бы ты был счастлив, иначе пусть на себя пеняет, парень, девушка или хоть черт лысый!». Она даже слегка ревнует — настолько они оба кажутся поглощенными книгой.
Кто же он такой, этот Магнус Хиршфельд? Наверняка проведенные им исследования стали делом его жизни, ведь каждое слово в запретной книге отшлифовано и подкреплено понятными и логичными аргументами. Значит, Чарльз не один такой, кого интересует собственная сексуальность?
Это был пятнадцатый день рождения Чарльза, и все последующие дни он провел наедине с Мыслью. Его молитвы услышаны. Он слышит и понимает книгу — то, о чем пишет вкрадчивым, простым языком неизвестный Чарльзу Хиршфельд. Предположения и гипотезы автора строятся на теории о врожденном характере проявления сексуальности, и это то, о чём Чарльз догадывался с самого начала погружения в собственное «я». Нравственные учения традиционного общества отрицают любую возможность оправдать отходящую от нормы данность, и Чарльз наконец-то понял, почему: признать гомосексуальность вариантом нормы означало потерять рычаг давления на несчастных мужчин и женщин, большинство которых все еще не смыслят жизни без поклонения Богу, по неизвестной причине вписавшему проявление сексуальности в один из страшнейших смертных грехов. И причина эта ему открылась следом — контроль. Над верующими и их интимной жизнью. Табу на вольность быть самими собой, подкрепленное воспитанием в них страха быть осужденными и наказанными.
А это значит — с Богом Чарльзу больше не по пути.
Магнус Хиршфельд, взорвавший общество «Сексопатологией», свел воедино всё, что тревожило душу Чарльза столько лет, и теперь — возможно, впервые за всю жизнь — он чувствует незримое присутствие человека, который его понимает.
«Действуй» — подталкивают его мягкие страницы. Чарльз далеко не наивен, и понимает, к чему ведет предположение Хиршфельда: если влечение к своему полу обусловлено биологически, то вполне вероятно, что людей с подобной особенностью гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Да, Магнус даже провел собственную выборку — за что его, кстати, чуть не предали суду Линча по обвинению в «развращении немецких студентов», но нутром Чарльз чувствовал, что смелый и пытливый ум Хиршфельда поступал правильно. Чтобы получить логически доказательный ответ, ему всего лишь нужно поставить собственный опыт. И насладиться его результатом…
Каждое слово и действие случайно встречающихся Чарльзу людей отныне подвергается тщательнейшему анализу. Беседуя с одноклассниками, наблюдая за взрослыми и даже за Хэнком, он выискивает параллели и пытается делать неоднозначные выводы. Оказывается, будущие чувственные предпочтения могут проявляться уже в детстве — многие из опрашиваемых Чарли собеседников признавались ему в тайнах, о которых не расскажешь порой и самому близкому человеку. Со временем Чарльз учится профессионально располагать к себе людей, для каждого находя слово поддержки, и обзаводится внушительным досье самых разных фантазий, страхов и тайн — все вместе и по отдельности они так или иначе доказывают, что истоки «неправильных» предпочтений не связаны с болезнью, и тем более происками несуществующего дьявола, и не могут являться основанием для того, чтобы считать человека ущербным.
«У каждого явления есть первородная причина» — Чарльз запоминает эту главную мысль Хиршфельда, фабулу, вывод — шесть простых слов, способных сделать человечество счастливее. Стремясь донести её до читателя, Магнус Хиршфельд снимает ужасный груз вины с огромного числа неизвестных друг другу людей, замученных моралью, долгом перед обществом и устоявшимся веками семейным укладом. Их беда лишь в том, что они и не стремятся познать и оправдать себя, понять и попытаться выяснить хотя бы что-то, — и общество беззастенчиво и подло пользуется этим, оборачивая проблему гомосексуализма в фантомное понятие греха. Теперь же у общества есть Хиршфельд и Чарльз — и они обязательно попробуют все исправить.
Чарльз вдохновлен. Он экстерном сдает экзамены в переходный класс, и чувствует, как в душе разливается невидимый ранее свет. Если Мысль — это маяк, за который он пытается ухватиться, то вдохновение — это свет. Как и всякий пятнадцатилетний юноша, с едва оперившимися крыльями, он надеялся, что его собственного света хватит, чтобы осветить мрак океана человеческого невежества.
Тогда ему действительно казалось, что он способен на всё.
Чарльз штудировал библиотеки в поисках информации о Магнусе и его последователях в Веймарской республике, часто думал о том, чтобы побывать в Германии лично. Слухи о народных волнениях и напряженности в стране не пугали его — лишь бы матушка согласилась отпустить его, но иногда ему казалось, что семья давно махнула на него рукой — еще когда отправила в старшую школу.
И тем неожиданнее для него, спустя незаметно за всеми его исследованиями прошедший год, стала новость матери о предстоящей командировке его отчима Курта Марко в Берлин, куда им следовало отправиться всем вместе.
В конце концов, его мечта сбылась, и он оказался в Германии, как и хотел. Поначалу Шэрон высказывала неодобрение их планами — за время, прошедшее после знакомства Чарльза с книгой Хиршфельда, в Веймарской республике произошла революция. Националисты во главе с Адольфом Гитлером победили на выборах Пятого марта, и в городах новообразованного Третьего рейха было неспокойно. Впрочем, вскоре выяснилось, что новая власть предпочла спустить всех собак на евреев, от чего Марко и леди Ксавье не было ни холодно, ни жарко, и они со спокойной душой обосновались в Берлине, предаваясь неспешным радостям, присущим типичным немецким состоятельным бюргерам, вхожим в дома элиты.
И только Чарльз с какой-то замершей нерешительностью наблюдал, как начинают расходиться с реальностью его представления о светлом мире, где он сможет найти Хиршфельда, и вместе с ним заявить о себе, обратив внимание общественности на проблемы гомосексуалистов. Люди в Германии оказались поглощены своими злободневными заботами, фашисты нуждались в укреплении власти, а интеллигенция предусмотрительно молчала, не принимая участия в жизни страны. Чарльз понятия не имел, где ему искать Магнуса. Чувство острого одиночества, помноженное на безделье, угнетало его, и юноша начал задумываться о переезде обратно — до тех пор, пока совершенно спонтанно не оказался в Мюнхене, и не встретил немца, примечательного медно-рыжими волосами, акульей улыбкой и демонски горячим темпераментом, который перевернул в его жизни всё, подарив Чарльзу и мимолетное счастье взаимности, и дыру в сердце, сравнимую разве что с пулей навылет.
Смысл жизни, великие идеалы, борьба за чувства, любовь… Кому это всё нужно, Боже. Что он может заявить миру, если даже не способен удержать возле себя понравившегося парня?
«И это пройдет» — гласит надпись на перстне царя Соломона, если верить легендам. Что же, Чарльз посмотрит, как скоро пройдет прочно поселившаяся в нем тупая боль, и как быстро и чем он сможет заполнить порожденную ею сосущую холодную пустоту.
***
Шотландия встретила его холодными осенними ветрами и штормовым морем — аккурат под меланхоличное настроение и усталость после долгого пути.
Возвращаться в дом, который Чарльз знал ещё до знакомства с Эриком, означало тоску и по прошлой жизни, еще не искалеченной тяжелым разрывом, ведь он, Чарльз, изменился навсегда. Здесь, в Глазго, он был счастлив, но тогда он ещё не знал Эрика. Смогут ли родные стены помочь ему теперь?
Он замер на пороге, рассматривая знакомые до боли ворота. Уезжая из Шотландии, Чарльз был уверен, что всё худшее позади. Как же он облажался, черт возьми…
Словно почувствовав его присутствие, на территорию поместья выбежал дворецкий — старый Уолтер, служивший ещё отцу и деду Чарльза. Бывший вояка растроганно отметил, как повзрослел юноша, и всплеснул руками, пообещав в ту же минуту известить о его приезде леди Рэйвен.
Надо же… Вот так сюрприз! Чарльз облегченно улыбнулся, и с энтузиазмом прошел в дом.
— Чарли, с возвращением! — Рэйвен сияет от радости, и Чарльз с улыбкой обнял ее, отогреваясь в тепле и счастье, всегда простом и таком безусловном. После долгих минут душевной тяжести он ненадолго отпустил себя, и сорвал с глаз одинокую слезу, будто ставившую точку над всем, что было до того, как Ксавье переступил порог своего дома.
— Ты здесь? — тепло спросил её Чарльз. — Но как же Лондон?
— Каникулы, дурень! — Рэйвен прижалась к его груди, и обняла за спину: — Леди Солсбери, наша гувернантка, следует за нами по пятам, но я рада, что ты приехал.
— Я тоже, — соврал Чарльз, — наконец-то…
Потом они расположились в любимой Чарльзом каминной комнате, библиотеке Фрэнсиса Ксавье-старшего, и пили глинтвейн — совсем как взрослые. Желая отвлечься, Чарльз пересказывал новости из Германии, но Рэйвен, всегда слишком проницательная, оборвала его на полуслове, и пристально посмотрела на юношу.
— Чарльз, почему ты один? Решил вернуться раньше? — она насторожилась: — Все хорошо? Что-то случилось? Ведь что-то случилось… да?
— Давай по порядку, — Чарльз вновь попытался улыбнуться. — Да, можно сказать, я решил вернуться раньше. И нет, ничего не случилось, просто немного вымотался, пока добирался домой.
Рэйвен покачала головой:
— Попытка засчитана, только я прекрасно вижу, что ты что-то скрываешь. Но… — прежде, чем он успел возразить, она продолжила: — Я не стану настаивать. Расскажешь, когда сам захочешь. Располагайся, я распоряжусь об ужине.
— Буду очень этому рад, все же еда в поезде порой ужасна, — с тщательно скрытым облегчением заметил Чарльз, украдкой пожав изящную ладонь. — Спасибо тебе, милая сестренка, — тихо поблагодарил он за понимание. Рэйвен кивнула, вслух же заметила:
— Я позвоню Хэнку. Он будет чертовски рад узнать, что ты вернулся. Кстати, он как раз в Глазго, так что, может, пригласить его на ужин?
— Конечно, — Чарльз продолжает вести себя бодро и как ни в чем ни бывало, спеша в свою комнату, предвкушая нормальную домашнюю еду и чашку крепкого горячего чая.
Он дома. Там, где, если верить народной мудрости, при любых бедах и невзгодах способны помочь даже стены. Что же, может, это сработает и в его случае?
Чарльзу очень хотелось в это верить….
***
…Пожалуй, так и было, стены и впрямь помогали, раз Чарльз, пробыв в фамильном поместье в Глазго, разом почувствовал себя легче. Вдохнув напоенный дыханием гор и морским бризом воздух родного края, он наконец-то смог дышать полной грудью. А возможно, дело было в отсутствии рядом матери и отчима с Кейном, которому он, несомненно, был благодарен, но проникаться дружбой и доверием не спешил.
Однако прочно обосновавшаяся в груди душевная боль уходить не торопилась. Ее не смогли прогнать ни штормовой ветер, ни шум моря, бьющегося о скалы, ни прекрасный вид на милые сердцу горные пейзажи за окном комнаты. Видимо, для того, чтобы просто переждать в привычной обстановке, этот груз был слишком велик. Да и любой груз, сколь бы тяжел ни был, всегда легче, когда ты несешь его не один. Вот только имеет ли он право просить Хэнка и Рэйвен помочь ему прожить свою боль?
Об этом он и думал, когда промозглым осенним вечером все же решился открыться им — единственным, с кем он мог поделиться пережитым, и у кого получить если не совет, то хотя бы поддержку и помощь. Искреннее участие, а не дежурную жалость.
— Мне нужно вам рассказать кое-что, — осторожно начал он, делая глоток приготовленного Рэйвен глинтвейна, задумчиво глядя на пламя в камине, у которого они устроились втроем с кувшином горячего напитка, так горько-сладко напоминающего Чарльзу о другом таком вечере с этим напитком.
Нет, не вспоминать! Забыть, не думать о нем, оставить позади!
— Конечно, рассказывай, — салютует своей кружкой Рэйвен, — ты же знаешь, мы всегда выслушаем тебя, Чарли.
— Да, — поддержал ее Хэнк, не сумевший выбраться к ним на ужин в день приезда Чарльза, но сразу же приехавший на следующий день, и оставшийся с ними, — и если мы можем тебе помочь, то сделаем все возможное.
Ксавье невольно грустно улыбнулся.
— Спасибо вам. Только хочу предупредить — это очень… личное. Но мне нужно поделиться этим с кем-то, иначе это сведет меня с ума.
Рэйвен и Хэнк переглянулись, впервые видя Чарльза настолько… мрачным и серьезным? Да, пожалуй, именно так. Нет, они видели серьезного и собранного Чарльза, и не раз, но он никогда при этом не был столь подавлен. Будто его действительно сковал некий тяжкий груз, разделить с ним который в силах только они.
— А на что еще нужны друзья? — удивленно спросил Хэнк, нарушая становящееся неловким и тягостным повисшее молчание. — Рассказывай, что бы там ни было.
— Вот именно, — поддерживает его Рэйвен и, повелительно махнув рукой, тянется за печеньем, спонтанно найденным и взятом к глинтвейну. — Не тяни, рассказывай.
Глядя на нее и Маккоя, сидящих рядом — таких красивых и лучащихся счастьем, Чарльз на миг чувствует горький укол зависти при мысли, что Эрик мог оттолкнуть его, чтобы наверняка предпочесть ему какую-нибудь симпатичную фройляйн, но тут же отгоняет от себя это чувство и непрошенные, все еще болезненные мысли о своем мюнхенском любовнике. Он рад за друга и кузину, и если не он, то пусть хотя бы они будут счастливы.
И ободренный ими, Чарльз рассказывает обо всем. Об Эрике. Их встрече на Октоберфесте. Первой ночи. Нескольких чудесных днях в отеле «Торброй». О пробуждении в одиночестве и нашедшем его отчиме. О своем повторном побеге в Мюнхен и окончательном прощании с Эриком. Единственное, о чем он умолчал — как прошло то прощание. Незачем им знать о торопливой, жадной, властной до грубости близости и спланированном на ходу, бесчестном ударе коротким кинжалом Эрика с изящной гравировкой-девизом «Все для Германии». Достаточно с Хэнка и Рэйвен и знания о том, как Чарльз лишился невинности.
— Если вы скажете что-то в духе «срань господня, Чарли, да лучше бы ты молчал, а я ничего не знал», то я пойму, — спокойно пожал плечами он, глядя на пламя в камине.
Хэнк и Рэйвен, все еще ошеломленные рассказом, вновь переглянулись, после чего Рэйвен села ближе, чтобы обнять кузена:
— Конечно, это несколько… шокирующая своей откровенностью история, — осторожно начала она, но продолжила уже смелее: — Но я рада, что ты можешь разделить ее с нами. Она прекрасна и ужасна одновременно, и я даже не знаю, что сказать, чтобы поддержать и подбодрить тебя. Что этот Эрик — идиот и козел, разбивший тебе сердце, как говорится, поматросив и бросив? Но ты рассказывал о нем с таким теплом, что это причинит тебе еще больше боли. Попытаться оправдать его? Это разозлит тебя.
— Достаточно того, что ты сейчас рядом, — улыбнулся Чарльз, расслабляясь в тепле ее объятия.
— Ты говоришь, он оставил тебе письмо, в котором написал, почему уходит, так? — заметил Хэнк. — А при прощании сказал совсем иное?
— Да. И я не знаю, чему верить.
— Быть может, все-таки письму? — предположила Рэйвен. — Оно первее слов, и оно вернее. Реши он действительно развлечься, то оставил бы не письмо, а просто записку. В лучшем случае. И говорить бы с тобой не стал.
— Значит, все не так просто?
— Полагаю, что да.
— Значит ли это, что мы все же встретимся?
— Это мне, увы, неизвестно, Чарли, — Рэйвен покачала головой. — Но ты сам сказал — ты оставил ему все, что нужно, чтобы он смог найти тебя. И если вам суждено это, вы обязательно увидитесь вновь, и тогда поймете — было ли это просто приключение или же нечто большее.
— Большее, — грустно вздыхает Чарльз, прикрывая глаза, — определено большее…
