Способный ученик

Два года спустя, 1935 год, апрель пригород Глазго, Шотландия Войдя в свою комнату, Чарльз не сдержал улыбки — первой искренней улыбки за прошедшие два года. Рэйвен удалось сохранить все без изменений, она действительно будто встала грудью на защиту этого кусочка его личного пространства, благодаря чему тот выглядел так, словно Чарльз просто вышел из комнаты, а не оставил ее на два бесконечно долгих года. Два потерянных года… Растворившихся в алкогольно-наркотическом тумане, призванном помочь ему, но на деле чуть не убившим его, одурманив своим сладким ядом желанного забытья. Да, теперь он прекрасно понимал, как опасно близок был к той грани, из-за которой нет возврата. И слава всем богам, что рядом оказались те, кто смог удержать его, и не только удержать, но и вернуть оттуда, как бы болезненно и тяжело это ни было. Год назад Чарльзу понадобилось около года, чтобы прийти в себя после расставания с Эриком — перестать проводить многие часы в одиночестве, обложившись научными трудами Хиршвельда, Фрейда, Юнга, призванными найти объяснение поведению Эрика; вновь и вновь прокручивать в голове случившееся. Ждать, надеяться, что тот сам найдет его, как и пообещал в своем треклятом письме, без конца прогуливаться и просиживать у ворот, высматривая знакомый атлетичный поджарый силуэт… Их вспыхнувший, словно сухой лес от неосторожно брошенной спички, роман — его первый роман, с его первым мужчиной, первым любовником, завершившийся горькой болью, молотом ударил по психике и разорвал её в клочья, сорвав стоп-краны со всех запретов. Осознание собственной ненужности, порожденное тем, как отвергли его чувства, сжигало, скручивало в горящие ошметки остатки его души, и во всем мире не находилось средства, чтобы охладить их и попробовать сшить обратно… Поэтому, заставив себя однажды выйти в общество, он пустился в другую крайность. — Ну и пошел бы он! — пьяно ухмыльнулся Чарльз, жестом прося еще выпить. Очередной стакан с джином появился в руке словно по волшебству. — Так что, за свободу от отношений! — объявил он, жадно глотая можжевеловую горечь под одобрительный хохот. Вчера очередная попытка собраться, продолжать жить дальше, без возвращения к горько-сладким воспоминаниям, полетела к чертям. Проклятый немец с завораживающей хищной улыбкой, вьющимися от влаги, становясь непослушными, медно-рыжими волосами и пронзительными, слишком серьезными для девятнадцатилетнего парня, ярко-голубыми глазами, вновь нашел свое отражение в этой самой попытке. Вчера, занимаясь любовью со своим очередным парнем, Чарльз вновь оказался не с ним. Вчера он снова произнес имя, которое заклинал себя забыть, но так и не смог. «Э-рик…» — так сладко было выдыхать в ответ на очередное мощное движение, вот только его парня звали не так. Его имя было Алекс, Алекс Саммерс, и умом Ксавье понимал, что его злость обоснована — все же слышать, как в постели тебя зовут чужим именем — унизительно. Но боль заглушала голос разума. Боль была сильнее — эта вечно голодная стерва, которой мало пожрать его сердце и душу. Боль жаждала разрушения до основания, до мелких осколков, и получала их. Пусть подавится, сука ненасытная. Икнув, Чарльз осмотрелся. А, может, к черту парней? Может, это все — отличная возможность обратить внимание и на прекрасных дам? Например, вон на ту юную рыжую леди, которая явно впервые на такой вечеринке и чувствует себя неуютно… Её звали Джин. Джин Грей, она была курсом младше, и, как оказалось, давно попала в плен его обаяния и очарования. И как хорошо, что он не совершил непоправимую, фатальную ошибку, которая сломала бы ей жизнь. И ей, и ему, потому что, даже невзирая на иллюзию свободы нравов, его наверняка тут же поспешили бы окольцевать узами брака, спасая репутацию девушки и карая его за его образ жизни. Даже неизвестно, кто бы приложил к этому больше сил: семья Джин или же его семья? Так что все действительно к лучшему. Как и его… м-м-м… фиаско, о котором он предпочитал не вспоминать, но которое, собственно и отрезвило его тогда, остановив. Она целовалась неумело, но пылко, быстро учась, робко прошептав ему на ухо, что это будет ее первый опыт, и она хотела бы, чтобы он был с ним, с Чарльзом, потому что он давно ей нравится, но даже если ее симпатия не взаимна, то она все равно будет рада отдать свою невинность ему. Он только чудом сдержал полную горькой иронии улыбку. Год назад он сам говорил что-то подобное, и это не закончилось ничем хорошим. Словно в ответ на эти мысли, шрам на боку отозвался фантомной болью. И возможно, она и отрезвила его. Или дело было в том, что глядя на Джин — такую юную, с нежным румянцем и зацелованными губами, почти обнаженную и манящую именно вот этой наверняка эротичной незавершенностью, он… не чувствовал ничего? Ни самой захудалой искры желания. А может, он просто пьян? Нет, конечно, он пьян, но не настолько же, чтобы отключилась самая банальная физиология… — Что-то не так? — ласковое прикосновение к щеке и пытливый взгляд ярко-голубых глаз. Ярко-голубых… Без завораживающего льдисто-стального отблеска, отчего они могли казаться серыми. Таких желанных… Родных… Любимых… «Проклятье!» — Нет, все хорошо, — хочется верить, что опьянение, отразившееся и на голосе, скрывает фальшь, которая горчит на языке, как паленый дешевый алкоголь, которого сроду не сыщешь на вечеринках у Лебо, — ты очень красива, Джин, ты прекрасна так, что и ангел отринет свои крылья, чтобы коснуться тебя, но… Я не могу. Прости, но нет. — Почему? — хвала богам, на лице и в голосе Джин нет обиды — лишь искреннее удивление, и от этого продолжать гораздо проще, и звучать получается увереннее с каждым словом: — Потому что я нажрался, как последняя портовая свинья, — отрезал он, — и это самое худшее, что может быть — лишиться невинности с пьяным идиотом вроде меня. Ты достойна лучшего, — смягчившись, он попытался ободряюще улыбнуться, — Не такого первого раза, не со мной. Пусть это будет кто-то, кто полюбит тебя столь же сильно, как ты этого человека, — после чего вышел из комнаты, и когда столкнулся с хозяином вечера — вертлявым французом Реми Лебо, прямо в лоб спросил: — Твое предложение о «пудре» еще в силе? «Пудра»… Волшебная пыльца фейри с медицински-приземленным пошлым названием «кокаин», окрашивающая мир вокруг в перламутрово-радужные цвета, кружа в сладком калейдоскопе эйфории. Она, особенно в тандеме с выдержанным виски или можжевелово-пряным джином, помогала забыться, а принятая на трезвую голову, делала близость поистине невероятной. Под ее переливающимся бриллиантовым туманом все было так фантастически остро и нереально, что было совершенно неважно, чьи руки сейчас скользят по чувствительной в эти мгновения коже, чьи губы накрывают его собственные в поцелуе, кто входит в восхитительно податливое, кажущееся одновременно твоим и чужим тело или в чье тело входишь ты, пребывая в дарующем тебе небывалый прилив энергии трансе, и когда все равно, чье имя ты кричишь, кончая на чьи-то бедра или стонешь, ощущая чью-то влагу на своих. Правда, как и у всего в этом мире, у этого желанного рая есть своя цена… … — Чарли! Чарли, твою мать, очнись! Щеку обжигает пощечина, но вместо того, чтобы вскинуться и ударить в ответ, он лишь что-то сипит, неуклюже поворачиваясь на бок, ощущая, как мерзко булькает собравшийся где-то под горлом густо-студенистый, словно неудавшееся желе, ком, лопающийся от удара по спине, как наконец-то прорвавшийся гнойник, заставляя самым банальным образом блевать в заботливо подставленное кем-то ведро. Голова раскалывается, руки трясутся, рот наполняет тошнотворный привкус из неповторимого по своей отвратительности сочетания скудных остатков съеденных вчера закусок, приправленных желчно-кислотным послевкусием — приветом от печени и желудка, и спиртовой ноты выпитого алкоголя. Кажется, начал он с шипучей легкости шампанского, следом пошла терпкость виски, а вот джин определенно был лишним… Кто-то протягивает стакан с водой, к которому он жадно припадает, но, осушив его до половины, вновь склоняется над тазом, исторгая из измученного организма уже ее. Ему плохо. Нет, не так. Ему херово. Ему хочется сдохнуть. Рухнуть, как есть, пропитавшемуся удушающей смесью из запахов рвоты, пота и спермы, в смятую несвежую постель, уснуть и не проснуться, ведь он прекрасно знает, каким тусклым и бесцветным будет день до очередного вечера, до первого бокала, первой порции «пудры» и первого перехваченного игривого зовущего взгляда. Еще пара порций, еще один бокал и игра в «гляделки» заканчивается захваченным для приличия бокалом в качестве приветствия, а дальше — бутылка на двоих, пудреница и бесконечное безумие до рассвета со стонами, всхлипами, «еще», «сильнее», «Эрик, ох… Эрик… Mein Lieb…» «да, да, здесь, вот так, да!», «Эрик… Ох… Боже, да!», «Эрик!»… Растворившаяся в предрассветных сумерках иллюзия счастья и горечь похмелья с утра. Как сегодня… И очень хочется, чтобы сегодня обошлось без душеспасительных бесед и просьб, попыток докричаться, спасти, вытащить его… Откуда вытащить? Зачем? Для чего? И, вообще, разве он просил, чтобы его спасали? Почему же всем просто не оставить его в покое и не дать ему окончательно упасть на дно, где он, отдаваясь за дозу и стакан джина, однажды наконец-то сдохнет и исчезнет, как все его мечты, планы и чаяния? Разве он еще кому-то нужен? Именно он, а не его безотказность на грани доступности, секс с ним и его приятная компания? — Как ты? — Отвали, Хэнк… Можно подумать, тебе есть до этого дело. — Вообще-то… — Впрочем, плевать. Иди нахрен, видеть никого не хочу. …Прохладная нежная рука ложится на горячий, в испарине лоб. Или это от нее, от узкой девичьей ладони он получил сейчас отчаянную пощечину? Как же все перепуталось в сознании… — Чарли, он не приедет! Надо жить дальше. Ты понимаешь? Ты погибнешь так! — Пошла ты, Рэйвен... — Ну… позавтракай хотя бы с нами? Тебе нужно поесть. — Выйди! …Грохот перевернутого, полетевшего на пол серебряного подноса и бьющейся посуды из старинного тонкого фарфора отдает оглушительным звоном в и без того гудящей тяжелым похмельем голове. — Ну ты и мудак, братец! — Пошла вон, я сказал! … — Чарльз Фрэнсис Ксавье, если ты сию же минуту не встанешь к рождественскому ужину… — А я говорил тебе, дорогая, твой сын распустился до безобразия. В его возрасте я себе такого не позволял. Как и заводить противоестественные связи. Больше так продолжаться не может, есть хорошая клиника… На этих словах бледного, похудевшего до прозрачности, взъерошенного Чарльза подбрасывает с постели: — Мама! Сейчас же убери от меня своего не в меру болтливого козла, иначе я за себя не ручаюсь… — шипит он, сжимая кулаки, возмущая и пугая Шэрон властолюбивыми нотками в голосе молодого человека, привыкшего, что его приказы немедленно исполняются, безумным гневом и решительностью в воспаленных глазах с залегшими под ними тенями. — Он уже получил от меня однажды по роже, очевидно, хочет повторить… И мать его слушается, уводит из спальни сына своего "болтливого козла". Чарльз понимает, что невыносим для окружающих. Он ядовит, он мерзок, он намеренно ведет себя вызывающе, отталкивает от себя всех, кто желает ему помочь. Он не верит, что важен для кого-то. Что нужен кому-то. Ведь если его с такой легкостью оттолкнул малознакомый парень из Мюнхена, то кто может пообещать, что точно так же просто при подвернувшейся возможности его не оттолкнет тот же Хэнк, смотрящий на него с болью и бессилием, как побитая собака? Не отвернется Рэйвен, в чьем взгляде на себя он все чаще видит слезы, обиду и разочарование? Не надоест ли Кейну раз за разом откачивать его после того, как он столь же раз за разом подходит к грани передозировки? «Я никому не нужен, — зло усмехается его отражение, когда он смотрится в зеркало в похмельном тумане — бледный, с темными кругами под глазами, бескровными пересохшими губами и заострившимися чертами лица. С каким-то злорадством Чарльз отмечает, что от того полного жизни и любви пятнадцатилетнего юноши, которым он был когда-то, не осталось и следа, — а раз так, то и мне никто не нужен!» Ксавье согласно кивает — не нужен и не нужны. Пошли все к черту: и мать, и отчим, и Кейн, и Хэнк, и Рэйвен. И Эрик. Ему он искренне желает самой короткой и точной дороги в ад. Кивнув подмигнувшему ему отражению, Чарльз включает воду, чтобы наполнить ванну — скоро вечер, нужно было привести себя в порядок, чтобы снова сверкать, манить, искать. И вновь не находить желаемое. То, что в миг смерти перед глазами проносится вся жизнь — ложь. И про туннель и свет в его конце — тоже ложь. И про холод, сковывающий тело. Да и вообще, о каком холоде, калейдоскопе и туннелях идет речь, когда ты с хрипом выгибаешься на полу, чувствуя, как мышцы сжимает судорога, а рот наполняет пена? Когда ты будто в отдалении слышишь чьи-то голоса, заглушаемые тяжелыми ударами своего сердца, вкупе с бульканьем подкатывающей к горлу рвоты? Когда твое непослушное от конвульсий тело переворачивают на бок, не давая тебе ею захлебнуться? И это последнее, что ты помнишь, прежде чем провалиться в темноту. Оглушающе тихую, лишенную холода и жара, глухую и вязкую, в которой не слышно даже собственного дыхания. А потом в голове раздается голос — вкрадчивый, искушающий, уговаривающий. Он просит сдаться, уступить, позволить себе раствориться здесь, вне времени и пространства, предлагает остаться тут, соблазняет тем, что именно так можно наконец-то получить такой желанный покой и долгожданную свободу. От этой сжигающей душу боли, от своих чувств, от всех тех, кто рано или поздно покинет его, откажется от него, скажет, что он им не нужен. И он был готов пойти на это. Он уже почти согласился, когда на миг перед мысленным взором вспыхнули такие знакомые льдисто-голубые глаза, смотрящие на него с тоской, укором и… разочарованием? «Решил вот так просто сдаться и уйти, Schatz? — звучит такой родной, почти позабытый голос обладателя этого взгляда, — Сбежать? А как же твой гордый шотландский дух, о котором ты рассказывал? Неужели ты отринешь его и позволишь себе, упав, утонуть, вместо того, чтобы подняться на поверхность? Опустишься на дно, ляжешь там, а не оттолкнешься от него, чтобы всплыть? Ты расстраиваешь меня…» Это злит. Это бесит. Это приводит в ярость. Не ему говорить о борьбе! Не ему напоминать о гордости! И тем более, не ему упрекать бегством! «Пошел нахер! Оставь меня! Прочь из моей головы!» «Не раньше, чем ты снова обретешь ее, Liebling.» «У тебя нет права голоса, рыжий кретин! Ты бросил меня!» «Не разочаровывай меня, мой мальчик. Соберись же! Schnell!». Он кричит во весь голос, напрягая до предела связки и легкие, разрывая тишину, разбивая темноту на колко брызнувшие осколки, вырываясь из наполнившей тело тяжести… А в реальности, хрипло вдохнув, открывает глаза, глядя на склонившихся над ним Кейна, Хэнка и Рэйвен. — С возвращением в мир живых, Чарльз, — нервно улыбается Кейн. — Поздравляю, ты только что прогулялся на тот свет и обратно. — Что? — сипло переспрашивает Чарльз, невольно морщась от звучания собственного голоса и того, насколько все вокруг оглушающе яркое и громкое, — что случилось? — У тебя была передозировка, — Рэйвен быстрым движением вытирает заплаканные глаза. — Ты почти умер, Чарли. Ему хотелось сказать что-то типа «жаль, что почти», но он видит тень пережитого страха на лицах спасших его, вспоминает разочарованный взгляд ярко-голубых глаз и насмешливое «решил уйти? Сбежать?», и молчит, впервые чувствуя уколы совести и то, как все внутри жжет стыд. Впервые, заглядывая в себя, он с ужасом смотрит на то, что осталось, безрезультатно спрашивая, во что же он превратился? Кем стал? Что он натворил? — В таком случае, — он слабо пытается улыбнуться, прекрасно понимая, что получается, хреново, — спасибо вам, что «почти». Вновь расплакавшись, Рэйвен обнимает его, смеясь сквозь слезы. Обнимая ее в ответ, Ксавье чувствует, как плачет вместе с ней. За время постельного режима Чарльз понимает, что его зависимость слишком крепка, чтобы он справился с нею в одиночку и без помощи тех, кто призван с этим справляться. В домашней обстановке слишком велик соблазн сорваться, найти себе оправдание, уговорить, сказав себе что-нибудь про «это последний раз!» или что-то подобное. А значит, ему нужно место вдали от всего, что напоминает об этом и может подтолкнуть к прежнему пути и продолжить саморазрушение. Место совершенно новое, уединенное и закрытое, с ограниченным доступом, почти как клетка или тюрьма, с подобным ей режимом — строгим, упорядочивающим разум, тем самым отвлекая его от мыслей о наркотиках. Такое, как… — Лечебница? — удивленно спрашивает Кейн, выслушав эти рассуждения Чарльза. — Ты уверен? — Мне нужна помощь, — просто отвечает Чарльз. — И лучше я отправлюсь за ней сейчас, пока понимаю это, пока не сорвался вновь. — Рад, что ты осознаешь это, — заметил Хэнк, — хотя мысль о лечебнице меня все же пугает. — Поверь, меня тоже. Но это единственный выход, который приходит мне в голову. Если бы он тогда знал, какой на самом деле его там ожидает ад… И дело было не только в том, сколь мучительно было преодолевать зависимость. Да, ломки были страшны. Коварно начинающиеся змеящимся по позвоночнику нетерпением, растекающимся по всему телу как невесомое, но с каждым ударом сердца все более ощутимое и требовательное покалывание иголочками, постепенно переходящее в сосущую пустоту где-то под ложечкой, и завершающееся липкой испариной по всему телу, дрожащими руками и пересохшим, словно пустыня, горлом неутолимой, пожаром охватывающей тело и разум жаждой, отражающейся в бьющейся тонкой нитью мыслью «Мне нужен всего один вдох «пудры»… Всего один, и я приду в себя… Только один, хотя бы один, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, еще один, клянусь, в последний раз, он нужен мне, чтобы справиться, прошу, это нужно, очень нужно…». Да, было больно и трудно, но Чарльз справлялся. Да, его трясло, его бросало в истерику, охватывало приступами агрессии, но это была необходимая ему боль. Она будто очищала его, пласт за пластом снимая с его накопившуюся грязь, выжигала с души и тела яд зависимости, делала разум все яснее и яснее… Но было еще кое-что… Все вокруг все еще казалось ослепительным после пожара в голове, вызванного мощью заряда электрошока, охватившего все тело. — На сегодня достаточно. Приступайте ко второй процедуре. Вновь кресло, в которое его сажают, как ребенок куклу — столь его тело сейчас тряпично и безвольно. Разум пока еще в тумане после столь сильного удара по мозгу, но Чарльз прекрасно знает, что будет дальше — капельница с прозрачной жидкостью из бутылки без подписи, диафильм с красивыми, обнаженными юношами и выжимающие желудок приступы рвоты, охватывающей его с каждой каплей препарата, попавшей в кровь, с каждой новой фотографией на экране, с каждым услышанным над головой голосом: — Вы же будущий ученый, Чарльз. Кому как не вам знать, сколь противоестественно природе подобное влечение? Это противоречит всем законам природы, сама мысль о возможности такой связи должна быть вам противна. Взгляните на этих юношей, Чарльз… Разве их прикосновения могут быть вам приятны? Разве вас возбуждает мысль о том, чтобы оказаться с кем-то из них в постели? «Разумеется, нет, потому что они не тот, кого я хочу! С кем хочу быть! Спать, просыпаться, заниматься любовью, ссориться, мириться и просто жить столько, сколько отмерено!» Но этот крик остается безмолвным, оставаясь в его голове, когда он вновь склоняется над ведром. — Вот видите… Вы разумный юноша, Чарльз, прислушайтесь к своему телу, доверьтесь ему и его реакциям. Это всего лишь помутнение, временное отклонение, которое, как видите, мы в силах исправить. «Исправил бы кто такую ошибку природы, как твое рождение, скотина!» — мелькает в мыслях, когда его снова рвет. На сей раз не от лекарства, а от мерзких довольных нот в голосе врача… Это потом, выйдя из клиники, Чарльз узнал, что «дополнительное лечение» — это пожелание отчима, за отдельную плату попросившего «исправить» запутавшегося в своих «порочных связях» пасынка. Чудо, что об этом узнала Рэйвен, и закатила дома такой скандал, что по рассказам Кейна, в комнате дрожали стекла. Она фурией ворвалась в лечебницу, сопровождаемая Кейном, Хэнком и сворой приглашенных Кейном врачей и юристов, и объявила, что либо Чарльза продолжают лечить только от наркотической зависимости, сменив ему лечащих врачей, либо о взяточничестве и лечении электрошоком за деньги и по пожеланиям родственников узнает весь Лондон. Совет попечителей лечебницы и руководящий персонал рисковать не стали, опасаясь за репутацию, и оставшееся время прошло уже без электрошока и капельниц, призванных вызвать отвращение. Глупая и бесполезная процедура, эти капельницы — ему нужен был только один человек, за образ которого он держался, чтобы не сойти с ума окончательно, чтобы не сгореть в охватывающем мозг электричестве. На остальных же ему было плевать. И вот он наконец-то дома. Хотя может ли он назвать это место своим домом после всего случившегося? Сейчас, будучи как никогда трезвым и чистым, Чарльзу следовало подумать о том, что делать дальше. А сделать следовало многое, потому что то амбициозно-перспективное будущее, что он видел и к которому был намерен идти, он почти разрушил. Восстановить все будет трудно, но эти трудности нужны как никогда. В первое время, в самое напряженное и опасное после преодоления зависимости, всегда нужно что-то, что отвлечет, что займет разум целиком и полностью, не оставив ни единой свободной минуты и ни единого места для мысли о дорожке из белого порошка. Но прежде всего, осталось еще одно дело. Один последний привет из прошлого, который тянул его назад. Перестав улыбаться, Чарльз пристроил сумку с вещами у кровати, и подошел к письменному столу. Достал припрятанный в секретном отделении шкатулки старинный ключ, повернул в скважине верхнего ящика. Оно все еще лежало там. Припорошенное похожей на кокаиновую пылью, одиноко и неаккуратно валялось смятым белоснежным комком, куда в очередной раз, полгода назад он зашвырнул его перед последней ночью с малознакомым парнем с вечеринки, ни имени, ни внешности которого не запомнил, и последовавшей затем передозировкой, которая отправила его на долгую реабилитацию. Тысячи и тысячи раз перечитанное. Каждое слово из него он заучил наизусть, так что был уверен — содержание письма врезалось в его память на всю жизнь. Его невозможно было ничем вытравить, даже если бы он действительно захотел. И каждое неосторожное воспоминание о нем возвращало к сладко-острой боли, с которой он сроднился и без которой уже не мыслил своего существования. Теперь же эта боль, казалось, значительно притупилась и ощущалась где-то в отдалении, как щекочущее на задворках памяти смутно тяжелое воспоминание, от которого переживший слишком многое, да под действием лечения защитный механизм его организма предусмотрительно закрылся. Он расправил письмо на столе, вглядываясь в знакомый колкий быстрый почерк. …Я рад каждому мгновению, проведённому нами в этом номере, и хотел бы, чтобы их было больше. Чтобы это была вся жизнь. Наша, в месте, которое мы назвали бы своим домом, как ты и мечтал. …Кто-то скажет, что невозможно так сплестись душами за столь короткое время, но, боюсь, мы с тобой доказываем обратное. И мне больно при мысли, что я сейчас разрываю эту связь. Однако я верю, что если она крепка, мы обязательно встретимся вновь. Однажды я приеду к тебе в Шотландию, и снова украду у всего мира. И на сей раз уже навсегда… Те самые слова, смысл которых сотни раз не давал ему распрощаться окончательно с письмом и написавшим его человеком. Обещание будущего, которое у них когда-нибудь, при стечении лучших обстоятельств, может быть. Слова, в отношении которых он упрямо не желал поверить, что парень с таким тяжелым, серьезным взглядом и непростым прошлым, может легкомысленно разбрасываться. — Да пошел ты, Эрик, — ответил он письму, отмечая, что впервые произносит эти слова спокойно и отстраненно. И что впервые за два года, прошедшие со дня встречи в Мюнхене с рыжим парнем, ему действительно не было больно. Не вышло и отчетливо вызвать в памяти красивое волевое лицо Эрика с тонким шрамом у подбородка. Вместо этого возник смутный, словно в тумане, образ, отозвавшийся легким уколом грусти, не более. Значит, все правильно. Удовлетворенно кивнув этому ощущению, Чарльз взглянул в окно, обращаясь к другим, давно забытым, а потому кажущимся сейчас необычными. Проснуться без похмелья, встретить утро трезвым, ясным взглядом. Вдохнуть полной грудью без ощущения сжимающего сердце камня. Смотреть вперед. И только вперед. «Действуй…» — вспомнился вдруг похороненный под пылью двух лет безбожного грехопадения завет. Так бывает, когда среди вороха любовно сбереженных с детства игрушек встречается одна-единственная, что казалась самой дорогой и неустанно любимой. Чарльз словно окаменел, начиная вспоминать то немногое и светлое, что удалось пронести с собой через отъезд в Германию, проклятого немца и стертые из памяти годы. Они… они должны были сохранить Её. Должны были понять, что когда-нибудь Чарльз вернется. Должны были знать, что ему понадобится якорь, который позволит его беспокойной душе заземлиться. Рухнув на колени, он лихорадочно открывает письменный стол. Чарльз не помнит, где именно должна была остаться книга — в Берлине, Мюнхене или в палате чертовой наркологички, — и раскидывает в сторону кучу ненужных бумаг, накопившуюся за время его отсутствия. Потом. Все потом… Обыскав стол, он готов заплакать, но взгляд вдруг цепляется за взбитые не так давно подушки — и действительно, Она все ещё там… Книга, подарившая Чарльзу Ксавье один из смыслов жизни, дожидалась его возвращения два долгих года. Он сам спрятал её в поместье, не зная, побывает ли еще в Лондоне после переезда Марко и Шэрон в Берлин. Потрепанная множеством бессонных ночных чтений «Сексопатология» и улыбающийся на титульном листе седой, строгий мужчина. Гипотезы и выводы, ответы и новые вопросы, на которые теперь он готов ответить, как умудренный опытом специалист. Ориентация — это не проклятие и не замысел дьявола. Ориентация — это всего лишь способность любить, невзирая на правила. — Что ж, надеюсь, хоть ты будешь рад познакомиться со мной… Захлопнув книгу, Чарльз положил её в сумку, с которой собирался выезжать в город в следующий раз. И разве не закономерно, что после встречи с ней вдруг действительно захотелось жить дальше? Да даже начав с малого — сделать себе чашку чая с сэндвичем и прогуляться по окружающему поместье парку, посидеть под любимым деревом, как когда-то в детстве? Побыть наедине с собой? И попробовать обрести новый смысл? Улыбнувшись этой мысли, такому простому желанию, Чарльз глубоко, умиротворенно вздохнул, привычным движением смял письмо и отправил его… в корзину для бумаг, после чего не оборачиваясь вышел из комнаты. Лучше уж пусть на свалке окажется прошлое, чем вся его жизнь.