1936 год,
Берлин, Третий Рейх
Годы, которые впоследствии Чарльз Ксавье проведет в Германии после реабилитации, полностью его изменят.
Вспыхнувший, словно лес от неосторожно брошенной спички, роман с Эриком Дюссандером завершился разрывом. И без того погрязший в неврастении и одиночестве, Чарльз бросился в самоуничтожение. У него не было сил расстаться с Эриком по-настоящему, и день за днем, ночь за ночью Чарльз наказывал себя. Осознание собственной ничтожности сжигало остатки здравого смысла, убивало тело наркотиками, а нервы — алкоголем, но это все, на что тогда Чарльз был способен. Что ж, ему вновь не удалось умереть, и к счастью, даже на богом забытой орбите его существования нашелся человек, сумевший зажечь в страдальце давно забытое чувство
любопытства.
Любопытство — это всегда желание познания. Лишь мертвому все равно, что происходит вокруг.
Значит, он все ещё жив. Не обозлился, замерзая в семейке нелюбимого отчима и алкоголички-матери, принял свою гомосексуальность, сведшую в могилу немало сверстников. Даже бесчестная рана от офицерского кортика Эрика, как и его жестокие слова, не смогли его уничтожить, что уж говорить о перспективе сдохнуть в мокрой от пота постели после очередной передозировки. Никаких иных, кроме Рейвен, Хэнка и стремления к познанию, точек опоры у Чарльза не осталось, и как хорошо, что все они были рядом! Стоило лишь руку протянуть…
Малознакомая и далекая, гремящая военными парадами и стремлением к былому величию Германия вновь замаячила на его горизонте. Вряд ли, конечно, он сумеет встретить там Эрика и еще раз поговорить с ним, вразумить упрямого немца и что-то ему доказать. Он не будет сам к нему стремиться, искать опасных для жизни приключений на свою задницу.
Habent sua sidera lites. Теперь это не важно. Эрик сделал свой выбор, а он должен сделать свой. Он не сможет обрести себя заново, если хотя бы не попытается продолжить путь, который Эрик Дюссандер так бесцеремонно прервал.
Движимый уверенностью в правильности своего пути и надеждой на лучшее, юноша не учел лишь одного: за время его забытья, самоуничтожения и кропотливого восстановления себя по кусочкам обстановка в мире кардинально изменилась.
И неважным было то, что Чарльз уже бывал в стране после прихода к власти национал-социалистов. Осенью тридцать третьего еще трепыхалась в агонии свобода Веймара, обездоленное и нелюбимое дитя безвластия. Прощались с миром толпы разношерстной богемной публики на мюнхенских фестивалях, последние тиражи Брехта и Томаса Манна в публичных библиотеках, и пламенные речи Гинденбурга, обещающие процветание и мир без нацистской «отравы». В кабаре и тавернах все еще продавали отменный шнапс — и о чем еще было мечтать?
И в европейской прессе о Германии все это время писали восторженные статьи. Едва ли Чарльз мог понимать, что задумали правительства бывшей Антанты, но премьер-министр Великобритании Чемберлен вот уже два года вылизывает зад фюреру, подавая пример и другим странам, так что немецким либералам, в чьи ряды планировал внедриться Чарльз, пришлось нелегко. Международная поддержка развязала национал-социалистам руки, и вот уже отменены положения Версальского договора, запрещающие иметь свою армию и флот…
Чарльз еще не знал, не мог знать, на какую мину ступает. Не было в его окружении никого, кто бы мог отговорить молодого ученого от поездки в нацистскую Германию в 1936 году.
Позаимствовав с домашнего счета скромную, но достаточную сумму, Ксавье через знакомых по Оксфордской старшей школе приобрел поддельное журналистское удостоверение, и приехал в Берлин под видом одного из младших ассистентов английского журналистского блока «Дэйли Телеграф», работающего под руководством знаменитого английского журналиста Уильяма Ширера. Отчим Чарльза, Марко, был знаком с ним по работе, и внедриться в столь лакомую для иностранца среду оказалось несложно.
Чарльз мгновенно попал в гущу событий — достаточно окрепнув, режим готовился к Четвертым летним Олимпийским играм, а нацисты — к первым в истории Германии перевыборам фюрера, подкрепленным воинственными парадными шествиями. Купив в Берлине первый попавшийся телефонный справочник, Чарльз с неудовольствием отметил, что номера разыскиваемого им Хиршфельда нигде нет, а сам он имеет лишь пятьсот шиллингов наличных, которые не без труда удалось обменять на рейхсмарки.
Впрочем, открытия юноши лишь начинались. Гуляющий в свободное время по улицам Берлина Чарльз с удивлением отмечал забитые ставни лавок, которые он помнил по Октоберфесту трехлетней давности, транспаранты с унизительными и грязными предвыборными лозунгами и общую серость толпы, кучковавшейся возле пустых хлебных лавок, лица которой обратились в тревогу и какое-то бесконечное ожидание. Да, Чарльз понимал, как Европу протрясло после обвала на Уолл-стрит, но такой нищеты и обреченности, как в Германии, он не видел никогда…
Ничего из этого не было в Мюнхене осенью тридцать третьего. Или ему, пребывающему в эйфории юности, так казалось?
Возможно, он уже тогда сознательно противопоставил себя обществу. Чарльзу хотелось закричать или заткнуть уши, чтобы не слышать всей этой похабной болтовни, но промаявшись в издательстве несколько дней, он все-таки решился спросить про Хиршфельда у одного из своих коллег. Интеллигентный малый, Ганс Хайдкрюгер, неловко почесал затылок, а когда понял, о ком идет речь, неожиданно для Чарльза грязно выругался:
— Таким педикам, как этот Хиршфельд, место в психбольнице или гестапо… — после чего, задумчиво помолчав, посоветовал никогда больше не произносить это имя на публике. И прекратить интересоваться всеми этими «загрязняющими нацию извращенцами».
«Быть может, у вас, в Британии, с этим проще, но вы не в Британии, герр Ксавье. Проявите немного сдержанности и уважения к политике и взглядам страны, в которой находитесь. Не хотелось бы, чтобы за неосторожные слова или любопытство вас вышвырнули из нее, как напрудившего на ковер щенка на улицу».
Чарльз лишь благодарно кивнул, надеясь, что его улыбка не выглядит натянутой и нервной, чувствуя, как все внутри холодеет.
Это была не та Германия, что он когда-то знал. И от этого понимания разом стало не просто неуютно, но и…
страшно.
Это был второй раз, когда Чарльз Ксавье чувствовал страх. В первый раз — когда прошелся по лезвию ножа, едва не загнувшись от передозировки, и сейчас, когда увидел, что слова человека, разбившего ему сердце, сбылись.
…— Но отчасти ты прав. Германия изменилась и к лучшему, отрицать глупо. Но у всего есть своя цена, вопрос лишь в том, будет ли стоить столь быстрый путь к переменам того счета, что по итогу будет выставлен? Ты просто еще слишком юн, а потому пока видишь только светлую сторону.
— А ты, похоже, знаешь слишком много, раз можешь видеть и обратную сторону.
Теперь Чарльз понимал, что Эрик имел в виду. Германия встала с колен, движимая не тягой к свету, а жаждой мести. Она воспряла духом от обещания сделать ее вновь великой, и ради исполнения этого обещания, ради получения возможности видеть, как когда-то унизившие ее Великобритания и Франция готовы на все, лишь бы усмирить ее желание разрушения, она не пожалеет ничего. Даже тех своих граждан, что отличаются от неизвестно кем и когда принятых «норм». Особенно их.
Эрик был прав.
Уже тогда, в тридцатые, следовало видеть ту зловещую тень, что стояла за возрождением, но радость от показавшейся на горизонте новой жизни, тот самый приснопамятный луч надежды оказался отличной ослепительной ширмой. Причем настолько сильной, что ее влияние на умы и сердца с каждым днем все крепче.
Сняв квартиру в доходном доме на окраине города, он еще неделю потратил на поиски человека, влюбившего его в себя с первой строчки. Даже теперь, когда Чарльз начал осознавать, в какой стране оказался, он и не думал сдаваться. Впервые за время, прошедшее после реабилитации, у него появилась цель, на достижение которой он бросился с такой решительностью и пылом, словно ему снова было шестнадцать, и он вновь полон сил, юношеского максимализма и жажды докопаться до сути.
"Они заблуждаются, — думал он про себя, — они просто его не знают. Я докажу обществу, что они не правы…"
Лишь на вторую неделю поисков, когда карманы Ксавье опустели окончательно, Ганс направил его с поручением в какое-то неприметное с виду учреждение на Ин-ден-Цельтенштрассе. К тому моменту он уже не верил в удачу, ведь каждый, кого Чарльз осмеливался спросить о Хиршфельде, грозился сдать подозрительного юношу в загадочное учреждение под названием «гестапо», то самое, которым его пугал и Эрик.
Небольшой уютный коридор украшала винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Стоило Чарльзу войти внутрь, как он услышал негромкие голоса спускающихся вниз людей. Миловидная, бойкая брюнетка с пухлыми губами его возраста (или чуть помладше) с отчетливым шотландским акцентом что-то увлеченно рассказывала зрелому мужчине с папкой документов в руках. Наконец, они заметили гостя и, спустившись на первый этаж, вопросительно посмотрели на него.
Чарльз напряженно и внимательно всматривался в лица незнакомцев в ответ.
— У тебя к нам какое-то дело, милый? — бесцеремонно выдала брюнетка наименьшее, что ожидал от неё Чарльз, и он мгновенно расслабился. Значит, он ничего не потеряет, если спросит у них о Магнусе. Не может же эта милая фройляйн (или фрау?) скрутить его самолично?
— Простите, — неловко улыбнулся Ксавье, — я понимаю, как это звучит, но… может быть, вы знаете, где мне найти герра Хиршфельда? Я знаю, что он работает в Берлине, но сбился с ног, пытаясь его отыскать.
Услышав его вопрос, девушка наклонила голову набок и перевела взгляд на спутника. Очевидно, гостям здесь были не рады. Повисло неуютное молчание.
— Что ж, по-видимому, я ошибся. Прошу извинить, — Чарльз собрался на выход, но собеседник девушки вдруг улыбнулся — золотистые глаза дружелюбно блеснули, а сам он всплеснул руками, и подошел к Чарльзу ближе.
— Сначала представься, милый. Ты попал в Институт генетики, ты знаешь об этом? — продолжила улыбчиво атаковать девушка, но собеседник перебил её и улыбнулся.
— Не может быть. Мойра, это же Чарльз Ксавье. Тот юноша, о котором я тебе однажды говорил!
И Мойра, и Чарльз синхронно повернули к нему свои удивленные лица.
— Я помню вас, друг мой. Мы уже встречались, Чарльз Ксавье, — добавил мужчина, — рад, что ты в добром здравии, и смог вновь выйти на меня.
Чарльз решительно ничего не понимал, но на всякий случай кивнул в знак согласия.
Его усадили за небольшой столик в гостиной, предоставив ему, как гостю, наилучшее место. Подав эрзац-кофе с мюнхенским печеньем, Мойра тактично покинула их, давая им возможность познакомиться.
И лишь когда после этого Хиршфельд сел напротив него, Чарльз вспомнил, что он имел в виду…
Серые внимательные глаза беззастенчиво изучали его, скрюченного напополам в грязно-зеленых стенах тюремной камеры Глазго. Боже, Чарльз даже толком не помнил, как оказался здесь! Он и его очередной случайный любовник также случайно оказались в то майское воскресенье тридцать четвертого на площади короля Георга и попали в разгар митинга, посвященного… нетрезвые, они даже не разобрались толком, чему. Это было неважно. Главное, что народ протестовал, народ выражал недовольство!
Их было много.
Чарльз восседал на широких плечах Аластера (или Алана?), выкрикивал оскорбительные лозунги и требовал защиты прав геев как чего-то само собой разумеющегося и, несомненно, был бы убедителен, если бы не окружающие их митингующие, на деле оказавшиеся, по его геройскому мнению, просто притихшими трусами. Их уже окружили — патрульные с резиновыми дубинками и автоматами наперевес. Чарльза сорвали с плеч Алана (или Аластера?) и пнули по ребрам, животу и бокам, ткнули лицом в грязь и тремя ударами армейского ботинка заставили замолчать под протестующие крики и попытки отбить его.
…Похмелье настигло Чарльза уже в тюрьме. И он действительно не помнил, как оказался здесь. Погруженный в эти мысли и тяжелый, словно вата, туман, заполнивший сознание, Чарльз не сразу услышал, что к нему кто-то обращается.
— Герр Ксавье, — теплый, но отстраненный голос доносился словно сквозь толщу воды, — вы помните, как оказались здесь?
— Нет, — с трудом разлепив глаза, сипло выдавил из пересохшего горла Чарльз, — кто… вы?
Помутневшее от похмельной лихорадки зрение вытянуло из темноты мягкие седые волосы и пристальный, с горечью и особенным, присущим ученому человеку любопытством, серо-зеленый взгляд. Надо же, невольно подумалось Чарльз, глаза, как у Эрика при определенном освещении…
— Вас арестовали за участие в митинге на главной городской площади, — без укора, со спокойной мягкой прямотой поведал ему незнакомец, — находясь в состоянии наркотического и алкогольного опьянения, вы наизусть процитировали два параграфа из моей последней научной статьи…
— Алкогольного… — зачем-то поправил Ксавье. — То есть, опьянения… Я не принимал сегодня… ох, да зачем вам это…
— Что ж, это похвально, — вежливо заметили сверху.
«Боже», — только и смог простонать про себя Чарльз. Ни на что иное сил у него уже не оставалось. «Я наконец-то сдох и попал в какой-то особенный немецкий рай?»
— Хэ-э-м, — совершенно беспомощно пробормотал Ксавье, — этого не может быть…
Мужчина нашел взглядом единственный свободный стул, и тихо сел на него, продолжая кропотливо изучать всю немалую гамму чувств, что поразила Чарльза, когда он попытался сопоставить происходящие здесь и сейчас события. Наконец, он беззлобно хмыкнул, сложил руки на спинке стула, который до того развернул к себе лицом, и неожиданно буднично и непринужденно засмеялся.
— Боюсь, вы так громко выкрикивали мои тезисы о свободе и равенстве полов и их поведенческих вариаций, что попали во всевозможные местные новости и передовицы, и было бы неуважением с моей стороны не откликнуться на зов, — пояснил он тихо, — впрочем, за то нам обоим стоит благодарить лишь матушку-фортуну, пославшую меня с лекциями в эту чудесную страну в это же самое время. И я уже не смог сдержать своего любопытства, что и привело меня сюда.
«О, фортуна, будь ты трижды трахнута, если я не прав».
— Вы… Магнус Хиршфельд?.. — неверяще уставился Чарльз на мужчину, сошедшего словно с небес или фоторепродукции именитого фотографа. Неизвестно как, неизвестно почему оказался здесь тот, кто уже несколько лет идет с Чарльзом бок о бок, сам того не зная, и совпадение их орбит, параллельных, не знакомых ранее жизненных линий настолько ошеломляет его, что Чарльз надолго теряет способность к беседе.
— Полагаю, что да…
Магнус не успел договорить: лязгнул засов оскалившейся без замка решетчатой двери, и в арестантском углу показался надзиратель. Чарльза выпускали на свободу…
— Как мне вас найти?! Мистер Хиршфельд, прошу! — выкрикнул он отчаянно, когда понял, кто именно внес за беспробудного пьяницу залог. Они не могут потеряться, едва найдя друг друга — неужели он не оставил Чарльзу даже записки?!
Уже позже, много и сильно позже, Чарльз узнал, что Хиршфельд намеренно не оставил ему обратного адреса. Ксавье должен был принять решение посвятить себя науке осознанно, не под влиянием благодарности или пьяного бахвальства, и для этого ему придется пройти свой
крестный путь до конца, чтобы потом — отпустив свою боль, стать собой — рядом с Магнусом, наукой и бесстрашной верой в лучшее.
Но тогда, в свой «не самый лучший» период, смущенно припомнил Чарльз, протрезвев уже дома в своей постели, он лишь впервые задумался о том, что, должно быть, ужрался в тот день до алкогольного делирия, а потому категорически отказался верить в случившееся и даже постарался поскорее забыть. Таких потрясающих совпадений просто не бывает!
— Ты ничего не помнил тогда, но это было неудивительно, — улыбнулся Магнус, — Надеюсь, тебе стало лучше с тех пор?
Боже, ещё бы Чарльз знал, как бы это объясниться перед профессором и не сгореть со стыда! Впрочем, распространиться о себе он ещё успеет, а сейчас… он просто не верил своему счастью, и полностью растворился в Хиршфельде, заканчивающем свой рассказ о том, как тот заплатил залог за «оступившегося юношу», убедив руководство участка дать тому шанс. Невзирая на уже сгущающиеся над ним и его деятельностью тучи, к Магнусу прислушались. Впрочем, не сколько к нему самому, а сколько к его словам о том, что не стоит создавать себе проблем, связываясь с загулявшим отпрыском богатейшего шотландского семейства.
Чарльз ошеломленно и глупо улыбался, не в силах отвести взгляд от собеседника.
Подтянутый и крепкий на вид, к пятидесяти шести годам всемирно известный профессор медицины человека Магнус Хиршфельд выглядел… безукоризненно. Его ничуть не старил выцветший от времени английский костюм, а пенсне, украшавшее карман пиджака, выдавало в мужчине истинного интеллигента.
Вернувшаяся Мойра подлила еще кофе и села рядом с Магнусом, с участием и теплом глядя на Чарльза.
— Да, — наконец-то смог тот ответить, — теперь все хорошо, профессор Хиршфельд.
Понимая, что Магнуса заинтересует его неважное тогдашнее положение, Чарльз усиленно подбирал дальнейшие слова, но Хиршфельд сам избавил его от неловкости.
— Что бы не произошло между нами далее, я хочу, чтобы ты знал, Чарльз. Этот дом безопасен, и ты можешь поделиться со мной и Мойрой всем, чем посчитаешь нужным. Насколько я понял, ты испытывал некоторые… проблемы в Мюнхене. И могу представить, какие именно. Здесь тебе нечего бояться.
— Спасибо, профессор.
— Тебе есть, где остановиться? Я же правильно понимаю, ты приехал сюда надолго?
— Да… — Чарльз на мгновение запнулся, — я бы хотел… я читал…
— Профессор, он скорее выжжет дыру на вашем лбу, чем сможет рассказать о себе сейчас, — вклинилась в их разговор Мойра, — может быть, проводим его на второй этаж?
Хиршфельд одобрительно кивнул.
— Ничего страшного, если ты передохнешь сегодня и соберешься с мыслями, обдумаешь, что же ты хочешь рассказать, узнать или обсудить со мной. Мы всегда сможем продолжить наш разговор, Чарльз. А пока мне нужно вернуться на лекцию, — улыбнулся Магнус обезоруживающе, и снова кивнул Мойре. — У нас есть свободная комната на втором этаже. Ты можешь остаться здесь, и спуститься на вечерний чай.
— Да, конечно.
Пока Хиршфельд собирался на лекцию, Чарльз благоговейно осматривал их дом. Небольшая гостиная на поверку оказалась приемной института, где они преподавали с Мойрой. Об этом красноречиво говорила табличка, прикрепленная ко входу, и несколько больших шкафов, доверху заполненных делами студентов. Но сейчас Чарльза занимало не это. Неужели для него все так удачно завершилось? То есть, началось! Кто, черт возьми, эти люди, что так радушно приняли совершенно незнакомого им человека?
Мойра молча собирала какие-то нужные для лекции бумаги, и наконец, не выдержала:
— Чарльз, перестань так громко думать. Я слышу, как в твоей голове крутятся шестеренки.
Ксавье не видел ее лица, но был уверен, что она улыбается.
— Ты сказала, что я не смогу рассказать о себе профессору. Почему? Откуда…
— Элементарно, Чарли. Я ведь могу так звать тебя? — получив кивок в знак согласия, Мойра продолжила: — Почти каждый, кто приходит к нам, приходит сюда с проблемами, о которых не принято говорить в обществе. Если бы оно принимало гомосексуалистов, у нас с профессором не было бы работы, — усмехнулась Мойра в ответ.
— Но ведь прошло два года! Вы не могли знать наверняка, что я — это я.
— Магнус запомнил тебя, милый. У него феноменальная память. И он запомнил тебя как смелого, но запутавшегося парня, который не боится заявить о себе. Миру нужны такие люди, и они нужны всегда… Особенно — сейчас.
Уже перед уходом Мойра рассказала ему, что Институт сексологии, в котором работал Хиршфельд, существует нелегально. По документам он являлся одним из подразделений Мюнхенского университета, специализирующимся на генетических исследованиях, и уже несколько лет работает под его вывеской, рискуя оказаться вычисленным в любой момент. На сотрудников Хиршфельда как на занятых «неблагонадежной наукой» уже начали устраивать облавы, и все они разместились в одном доме, поделив особняк на Ин-ден-Цельтенштрассе пополам между аудиториями для слушателей и жильем для всех остальных.
Тогда Чарльз вышел из Института сексологии поздно вечером, дав обещание Магнусу вернуться следующим утром, уладив дела с газетой и вещами, чтобы не попасться на улице в комендантский час. Мойра сообщила ему о вакансии младшего секретаря, и он с радостью согласился даже на эти крохи. К этому времени он уже знал — Магнус Хиршфельд поклялся, что ни один из его подопечных не испытает на себе действие печально известного «параграфа 175».
Семь лет спустя,
Мюнхен, октябрь 1943 года
Чарльз внимательно осмотрелся, прежде чем шагнуть внутрь неприметного дома недалеко от гостиницы «Кайзерхоф», плотнее нацепил на себя шляпу и тихо приоткрыл входную дверь. Внутри, как он и ожидал, никого не было — старая двухэтажка во дворе обезлюдела после
Ночи длинных ножей, и только ему, да покойному Магнусу, было дело до заброшенных развалин. Шесть лет назад, через некоторое время после знаменитого убийства Эрнста Рёма с подручными, ставшего зловещим предзнаменованием для немецкого общества, облюбованный штурмовиками бывший бордель лишился хозяев и пришел в запустение. Хиршфельд прознал об этом, и поручил Чарльзу вывезти сюда из Берлина архив Института сексологии и похоронить его навечно в подвальных досках, рассудив, что меньше всего запрещенные в Германии документы нацисты захотят искать прямо у себя под носом. Так и произошло. С тяжелым сердцем Чарльз годами, вновь и вновь приходил сюда — по ночам, в глубоком одиночестве, без Хэнка и охраны, — и работал над сохранившимися текстами, по крупицам прожитого создавая основу для будущей — если он выживет, конечно, — диссертации.
Как вчерашний день, он помнил завет, что дал Магнусу перед его отъездом во Францию, после чего они больше никогда не виделись —
сберечь, взрастить, приумножить. Они успели проработать всего несколько совместных лет — счастливых для Чарльза, наполненных кипучей научной работой лет… Теперь же, оглядываясь назад, Чарльз едва мог ухватить остатки сил на дальнейшую борьбу. Кто он, и почему до сих пор топчет землю?
Войдя внутрь, Чарльз поморщился. Воняло сгнившим деревом, прелой от сырости листвой и острым запахом застоявшейся мочи. Такое себе соседство для великих, черт бы их драл, свершений!
Но не ему, беглому ученому-космополиту, к лицу ропот. Пока тысячи солдат Рейха и Советов доедают лошадей на поле боя, замерзая в землянках и окопных рвах, отчаянно пытаясь выжить на гитлеровской войне, он, Чарльз Ксавье, все еще на свободе. И поэтому он молчит — не ради смирения или преодоления себя; когда вокруг Света сгущается тьма, лишь молчаливая борьба становится лекарством.
Чарльз осторожно ступил на пыльный пол лестничной клетки и достал из кармана припрятанную бутылку с водой. Крыша здания давно прохудилась, пол периодически заливало дождевой влагой, и Чарльз использовал это, чтобы скрыть свои следы. Он вылил на доски большую часть содержимого, и как следует потоптался — пыль растворилась в воде и исчезла. Можно двигаться дальше.
Архив они с Хэнком держали в подвале бывшей кухни. Самое закопченное и грязное место дома идеально подходило под несанкционированный властями склад. Чарльз аккуратно вскрыл неплотную дверь и присел на корточки — здесь, под старым выцветшим ламинатом, покоились их с Магнусом и Хэнком записи. Кое-что из архива было утрачено безвозвратно, но лекционный материал, часть учебников по биологии, психологии и генетике, зарисовки выступлений Магнуса и путеводные листы его поездок за границу, а главное — наработки самого Чарльза, о которых Хиршфельд просто не успел рассказать широкой публике, а значит, и эсэсовцам, удалось вывезти из Берлина.
Ксавье потянул на себя линялую пыльную доску, и она отворилась. В дереве подпола, дыхнувшем на него смрадной сыростью, появились очертания перевязанной в несколько надежных раз темно-синей кожаной папки. Работал он, сидя на старом шатком табурете за облупившимся от времени и сырости, чудом сохранившимся кухонным столом. Единственным источником света служил карманный фонарь.
Его главное сокровище…
Его диссертация.
Дитя войны, рождению которого не суждено случиться.
Чарльз начал писать её уже после того, как стал официально безработным. С тех пор для государства он стал потенциальным преступником, и две папки пожелтевшей от времени веймарской качественной бумаги — солидный повод упрятать бунтовщика по знаменитой «сто двенадцатой». Впрочем, Чарльз не обольщался. По закону военного времени тяжесть его преступлений давно претендовала на смертную казнь, и только чудо всё ещё позволяло Ксавье дышать. Возможно, так и произойдет — тогда все, что от Чарльза останется, можно будет прочесть в преамбуле к вводной части его диссертации.
До сих пор сексуальность, гендерный порядок и гендерные роли основывались только на общепринятых и чётко определённых отношениях между мужчинами и женщинами с явно мужской или явно женской ориентацией. Я же, напротив, предлагаю к рассмотрению теорию, согласно которой все мужчины и женщины представляют собой «уникальную, неповторимую смесь мужских и женских характеристик», развитию которых способствуют определенное сочетание генетических факторов в геноме человека…
«Пока жив мой разум, я — ученый», — напомнил Чарльз себе самому. Много лет наука вытаскивала его из самого глубокого дерьма, и сегодня он пришел именно за этим.
Исполняя очередное поручение Эммы, Чарльз, который теперь трудился медбратом в акушерском крыле мюнхенского госпиталя, по воле случая оказался в военном блоке. Поступила новая партия обмороженных и раненых, и Чарльз невольно стал свидетелем мучений тех, кого уже нельзя было спасти. Счастье, что их вообще довезли до Мюнхена… Очередной солдат — юный, на вид восемнадцатилетний мальчишка, оглохший после попадания фрагмента осколочной гранаты в ухо. Санитарный батальон вез несчастного почти неделю, и здесь ему уже ничем не смогли бы помочь. К сожалению, инфекция попала в кровь, и стоны его предсмертной агонии ещё долго будут сниться Чарльзу по ночам.
Он ничего бы не мог сделать. И не видел в этом смысла.
С тех пор, как он остался в Германии один и руководство мюнхенским Сопротивлением перешло к нему (не считая спавшего по часу-два в день Хэнка, и студентов из нескольких подпольных молодежных организаций), Чарльз чувствовал острую потребность хотя бы изредка бывать здесь, утешая мозг после работы в военном крыле больницы и тех ужасов, что происходили ежечасно.
Именно здесь он просидел почти до глубокой ночи, невзирая на холод, когда в феврале казнили Софи Шолль и ее брата — настоящих, действительно истинных немцев, бросивших вызов, не боясь, что это их убьет, как в итоге и вышло.
И именно здесь Чарльз всегда находил покой после всех потерь, независимо от места, где он сталкивался с ними. Увы, акушерское крыло не уступало в этом блоку, отданному под военные нужды. Порою принесение в мир новой жизни давалось ценой другой, или же кто-то свыше внезапно предпочитал забрать этот дар назад. За все время работы там Ксавье до сих пор не пришел к ответу на вопрос что же из этого страшнее: когда мать умирает, родив дитя, или же боль матери, слышащей слова врача, что ребенок мертв вместо первого крика новорожденного?
Впрочем, на эти философские изыскания у него могло просто банально не быть ни сил, ни времени. Им не хватало бинтов, марли, спирта и лекарств, освещения и воды, постели не менялись сутками, но хуже всего оказалось переносить
кровь. Кровь раненых, куски человеческой плоти — ошметки от костей, мозгов, вывернутых кишок, металл вынутых пуль — порою их попросту не успевали убирать вовремя, и все это рассыпалось, размазывалось по полу, превращая операционную в гротескное подобие мясницкой скотобойни. Чарльз поскользнулся и упал, а должен был перевязать мальчишке голову, и он обязательно выжил бы…
но он не мог никому помочь. Больше никому…
И это
убивало.
Чарльз чувствовал, что продрог и начал заболевать, но все равно продолжал работать. Озябшие руки опустили диссертацию на шероховатую поверхность вздувшегося от влаги дерева. Перевернули страницы. Он читал и пытался понять хоть слово из давно заученных наизусть заключений — и не мог. Лицо вихрастого рыжего юноши, умирающего на его руках, до боли напоминало ему лицо из прошлого, лицо человека, за которого, как потом понял Чарльз, он готов был отдать жизнь.
Его лицо.
И, наверное, отдал бы жизнь, если он попросил. Но
он не просил. Скорее всего, не искал его — Чарльзу сообщили бы немедленно о его приезде в родовое поместье в Глазго. И Чарльз уже десять лет как почти ничего о нем не знал.
Первая любовь, сделавшая его мужчиной. О да, Чарльз прекрасно помнил, как это было… Но думать о
нем сейчас означало сделать себя уязвимее — непростительная роскошь в темноте его мертвой октябрьской ночи.
Воспоминания делают тебя слабым. Ярость и злость — то, что тебе нужно, Чарльз.
Пребывая в думах, он и забыл, что планировал следующей ночью после госпиталя навестить студентов из «Белой розы», с которыми договорился о трех конспиративных квартирах для геев из Мюнхенского университета. Никудышное дело, если он не придет в себя и не избавится от рефлексии… Особенно учитывая, что после смерти Софи им пришлось залечь на дно и быть очень осторожными в свиданиях.
Чарльз вновь вспомнил
его лицо десятилетней давности, когда разговор зашел о нацистах. Непримиримость. Скрытая агрессия, как доминантный ген, руководила всем его существом, проступала в движениях, плескалась в радужке серо-стальных глаз, и отступала лишь тогда, когда его руки касались Чарльза. Тогда Чарльз не понимал его чувств. Теперь же, оставив позади дело всей жизни, друзей, работу и семью, он искренне желал взрастить в себе такую же ярость. Наверняка
он добился большего. Решительный, статный, красивый… Командует батальоном, а то и полком, сражается в Польше или Бессарабии, заряжает других уверенностью в крахе немцев и скорой победе… Хотя бы поэтому Чарльз не может сдаться. Ксавье хочет быть достойным
его.
Вторая любовь его жизни — наука — как верная жена, латала и зализывала раны живительной тишиной. Она была рядом. Её не надо было вспоминать.
Наша задача — выявить это сочетание, и доказать научным путем, что природа человеческой чувственности не является причиной для какого-либо разделения по её признаку.
Когда будет покончено с темной безграмотностью, наука победит предрассудки. Закон одолеет беззаконие. Человеческая любовь одержит победу над жестокостью и невежеством…
«Давайте же, помогите мне. Давайте…» — Чарльз обреченно выругался, рассматривая аккуратно сложенные пополам страницы. Не срабатывало. Он вновь и вновь возвращался к отвратительному запаху умирающей человеческой плоти, что еще трепыхалась и теплела, но душою была далеко от мира, и к его лицу, склонившемуся над Чарльзом в неизбывной печали, уже тогда знавшему, что им вскоре придется проститься. Тогда
он был совсем юным, теперь же наверняка мог сражаться на одном поле с безызвестным Джеймсом, которого похоронили в госпитальной братской могиле сегодня. Сколько их таких, невинных, молодых мальчишек, поверивших циничной и мертвой идее, возвысившей их над другими? И где они сейчас — разочарованные и злые, замерзающие в русских лесах, не имеющие ружья и не знавшие доброго слова, способного поднять доходягу с земли, оскотинившиеся с голода, опухшие, потерявшие человеческий облик в плену? Где?! И где, черт побери, все эти четыре года находился их Бог, вещающий о нормальности в любви как основе нормальности бытия?
У немецкого народа была
«нормальная» любовь — и отчего-то она не сделала их умнее. Сильнее. Благороднее. Великодушнее.
Нормальные с точки зрения
большинства догмы не сделали для немецкого общества ничего, что спасло бы от нацистской скверны, так глубоко отравившей его лучшие умы.
А значит — нормальности действительно не существует, и Хиршфельд был прав.
Ночное свидание с осколками мирной жизни все-таки успокоило расшатанные нервы, и он болезненно улыбнулся. Воспаленные от неусыпной работы глаза обратили свой взор к небу, выискивая что-нибудь, за что мог бы зацепиться взгляд, и губы сами, не слушаясь хозяина, сложились в слова, такие далекие от него ранее и ставшие для Чарльза единственным утешением теперь.
Боже, храни душу Эрика, помоги ему, если он в бою, не оставь его в печали, успокой в минуту слабости. Помоги Рейвен не сломаться, и не разлучи её с возлюбленным и близкими. Упокой душу Джеймса, солдата и раба твоего. Направь меня, сына твоего, на верный путь, воздай силы помочь страждущим, отведи от уныния и греха, и да пребудет Имя твое, со дня и в день, и во веки веков, Аминь…
Ибо наступают времена, когда молятся все.
***
Самое страшное, что может произойти с личностью — безразличие. Человеческая психика устроена так, что любой стресс рано или поздно превращается в нормальность, и это произошло с Чарльзом. Когда началась война, его знакомые по Институту начали
исчезать. На их робы пришивали безобразный розовый треугольник, их изничтожали допросами и сгнаивали в тюрьмах, им ломали хребты и зубы, заставляли совокупляться друг с другом за еду… Выжившие обрубки от личностей, бывших людей, кто людьми уже, вероятно, не являлся, наконец, увозили в
Заксенхаузен, Треблинку и Майданек, и никто больше не вспоминал их имен. Даже Чарльз. Он привык к смерти. И упустил момент, когда она пришла за ним.
Чарльз проснулся от настойчивой руки, что трясла его за плечо. Наручные часы, подарок Магнуса, показывали половину четвертого — через два часа им с Хэнком нужно быть в госпитале. К этому времени он закончил на сегодня искать утешения в умственном труде, но силы уйти и бросить диссертацию снова не находились. Чарльз не выдержал и приложился к заначке скотча, а когда задремал прямо за столом от навалившейся усталости, не сразу понял, что за ним пришли.
— Твою мать, Чарльз! Ты на часы смотрел вообще?! — небритый и уставший Хэнк грубо встряхнул его. Он пришел домой вскоре после окончания смены, не обнаружил там Чарльза и, не мешкая, рванул к развалинам дома, где хранился их тайник. — Ты погубишь нас когда-нибудь, — зло процедил он.
Ксавье виновато развел руками и схватился за плечи друга, чтобы подняться. Осмотрел последним взглядом кухню и убедился в том, что архив надежно спрятан, рассовал по карманам полупустую флягу и фонарик.
— Рад, что ты хотя бы не задаешь вопросов, какого хрена я здесь забыл…
— А они нужны? По-моему, все и так ясно.
Маккой критично осмотрел его: пропахший сыростью и продрогший, чуть нетрезвый Чарльз с красным носом не прибавлял уверенности в том, что они дойдут без приключений. Про все остальное не хотелось и думать.
— Мы все еще можем удрать от Эммы, пробраться в хирургический блок и сделать мне лоботомию, чтобы вам всем стало легче, — шепотом проворчал Ксавье, когда они вместе выбрались на улицу. Поток октябрьского ветра тут же окатил их холодом.
— Чарльз, ты же понимаешь, из-за чего я беспокоюсь! Это безрассудство! Мы должны быть осторожными, если хотим дожить до конца войны. Неужели ты этого не понимаешь?
— Я не могу иначе. Только здесь я чувствую себя живым, — голос Чарльза дрогнул, — вы, архив и Эрик — это все, что у меня осталось.
— Хм. Эрик. Ну да… с чего ты вообще взял, что он еще жив?
— Хэнк, мы обсуждали это, и не раз, — начал заводиться Чарльз, — я должен, должен хотя бы разузнать, как сложилась его судьба! Я, возможно, больше никогда сюда не вернусь, ты не понимаешь, никогда не понимал…
Хэнк лишь раздраженно махнул рукой.
Только Рейвен, Хэнк и их общий, ныне покойный учитель Хиршфельд были в курсе истории Чарльза, все еще удерживающей их с Хэнком в Мюнхене. Тысячи часов и минут они провели в бесконечных спорах о необходимости немедленно покинуть страну — агрессора, и Маккой, как истинный друг, так и не простил немецкого кретина, по его мнению, сломавшего Чарльзу жизнь. Чарльз был неслыханно упрям и глух к доводам разума, но о том, чтобы оставить его одного в Мюнхене, не могло быть и речи. Рейвен ему этого не простит. Да что там, сам себе не простит, что оставил лучшего друга в беде! Так что даже находясь неизвестно где, проклятый немец продолжал подвергать их обоих смертельной опасности. Но и запал Хэнка давно уже иссяк, он устал вести бессмысленные уговоры. Все его силы были устремлены на выживание, и Чарльз мог лишь с грустью наблюдать, как он теряет надежду дожить до конца войны.
— Что-нибудь случилось? — Чарльз беспокойно оглядел Хэнка. — Ты какой-то нервный, того и гляди, обратишься в зверя.
Маккой глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и пристально посмотрел Чарльзу в лицо.
— Чарльз, у нас проблемы. Эмма сегодня намекнула, что нас вычислили. Черт… Я даже не знаю, когда они придут за нами! Черт…
Затуманенный недосыпом и алкоголем мозг с трудом фокусировал в словах Хэнка смысл. Но когда это все-таки произошло, от расслабленного равнодушия Ксавье не осталось и следа.
Он прекрасно знал Эмму, их добрую знакомую, которая и помогла друзьям устроиться на легальную работу после начала войны. Сильный характер помог ей не сломаться и выжить после гибели мужа (что иронично — офицера гестапо), и она совершенно точно не любила болтать по пустякам. Но и без того Чарльз понимал, что к войне и нацистскому режиму она относилась с ненавистью еще более сильной, чем они сами, и если уж она решила поделиться информацией, значит, дело действительно дрянь.
— Твою мать…
— У нас нет на это времени. Бумаги там же, где и всегда? — спросил у него Хэнк, и Чарльз отрицательно мотнул головой.
— Грядут холода, и я нашел место получше, — криво улыбнулся он, оглядывая мертвые ночные подворотни, по которым они спешили к дому, — пришлось разменять керосин на отменный веймарский чемодан, ты был бы доволен, друг мой, если бы увидел его!
— Боже, Чарльз, ты можешь ответить, где точно спрятал архив?!
Ему всегда были не по душе ночные вылазки Чарльза, и теперь, не зная, что их ждет дальше, он яростно давил в себе злость, не давая ей прорваться наружу, чтобы затопить безалаберность друга, ведущую их к погибели так быстро. Да, Чарльз — не Хэнк, и он в некоторой степени фаталист. Прожив в Германии почти семь лет, он мог бы сказать, что никогда не исключал для себя вероятности ареста, и готов к неизбежности собственного конца… Но с ним был этот дом, был так долго, как не длится порой брак… Заменяя собой все живое, он был с Чарльзом, и Чарльз ни за что не променял бы его на безопасность и покой. Хэнк должен был это понимать.
Хэнк, милый Хэнк… Чарльз так и не смог уговорить его уехать из Мюнхена вслед за Мойрой и Рейвен. Он тоже смертельно устал от споров.
— Послушай, Хэнк, — начал он миролюбиво, и взял в ладони пышущее недовольством лицо:
— Ты же понимаешь, что нас все равно бы вычислили. Все образуется, мы все уладим. Все наши бумаги в целости и сохранности, я надежно спрятал их. Они ничего не найдут, ты понимаешь? Им нечего будет предъявить нам.
— А люди? Адреса, пароли, явки… Чарльз, мы вели картотеку!
Еще одна часть их подпольной жизни, о которой не знал никто, кроме Хэнка и него самого.
— Почти все здесь, но… я не уверен.
Еще давно, задолго до перехода на нелегальное положение, Хэнк и Чарльз договорились между собой о поведении на случай ареста. Все необходимое для дальнейшей работы Института было вывезено в заброшенный тайник, на квартире же оставались лишь личные документы и вещи, необходимые для них и еще нескольких зависящих от них бедолаг. Словом, всё, что было не жалко потерять в случайно загоревшемся старом доме. Пусть они оба уже не доживут до дня перемен, но кто-нибудь другой обязательно вскроет эту загадку, обнародует их послание и передаст последние слова Рейвен и Мойре — единственным оставшимся близким на земле.
Сортируя вещи на нужные и не очень, Чарльз мучительно вспоминал советы бывалых знакомых, уже познакомившихся с застенками гестапо. Теперь он знал, что с собой непременно стоит взять одеяло, набитое войлоком и шерстью: из нее можно скатать нитку и подвязать штаны, ведь ремень у них отберут, либо, в минуту отчаяния, принять неизбежное и удавиться. Из обрывков папирос получится бумага для нелегальной переписки, табак же сгодится в качестве валюты. И, конечно, походный котелок из веймарской стали. Впрочем, посуду у них отберут в течение первого же дня…
Чарльз не замечал, как длились секунды до маячившего перед ними рубежа. Он вручил Хэнку в руки заранее приготовленную бутылку с керосином, обменянным на месячную пайку вместе с чемоданом для архива. Не задавая вопросов, Маккой разлил содержимое по углам и в последний раз посмотрел на Чарльза.
— Готов? — глухо спросил он у друга, вслушиваясь в приближающиеся к их этажу шаги.
— Да, — кивнул Ксавье, — вещи в рюкзаке. Хэнк, — повернулся он к другу и сказал уже совершенно серьезно: — Я перепрятал Архив в чемодан. И отправил его под воду в подполе, пока будет холодно, до весны он сохранится. А там…
— Не надо, — Хэнк вдруг изменился в лице и приложил палец к его губам: — Не загадывай ничего. С этого дня нас больше нет. И архива больше нет. Он не существует. Ничего больше не существует.
Чарльз кивнул, прикоснувшись к его пальцу своей ладонью, а затем и губами. Они ведь знали, что все так и будет — трудно было бы не знать… И все равно замирало сердце, когда вспыхнуло пламя и подчинило себе тот немногочисленный скарб, что оставили они себе после переезда сюда.
Близкие уже много лет, Хэнк и Чарльз в мгновение простили друг другу все невысказанные обиды и боль. Пока огонь пожирал их комнату, они будто очищались вместе с ней, оставляя внутри себя лишь воспоминания о былом, и короткий миг единения, такой интимный и живой, что обязательно засмущал бы, если они оба оказались способны сейчас рассуждать.
Очевидно, и по ту сторону двери почуяли неладное. На лестничной клетке уже были слышны вопли соседей и звук пожарной каланчи; крики жильцов, грозящих расправой незадачливым погорельцам, время от времени сменялись на глухие удары кулаков о дверь. Едкий дым грозил скорой отравой, и друзья на миг переглянулись.
— Залей сюда как можно больше воды… они не должны догадаться, что поджог устроен специально, — хрипло сказал Чарльз, — мы успеем.
Еще несколько минут ушли на спешный залив обуглившегося и ненужного теперь имущества. Выменянный керосин оказался даже лучше, чем Ксавье предполагал, и быстро спалил бумаги и часть древней, полусдохшей от старости мебели.
Огонь быстро пожирал немногочисленные пожитки, старые письма и документы, необходимые для их подпольной работы, и Чарльз без жалости смотрел, как исчезает его настоящая жизнь.
Только лишь когда в комнате стало нечем дышать, друзья оглянулись друг на друга. Закопченные лица и рубахи выдавали их с головой, Чарльз надеялся, что у них останется время, чтобы придумать легенду, а при самом лучшем и желанном раскладе — успеть покинуть этот дом и затаиться на одной из конспиративных квартир подпольного Сопротивления, но стоило последней лучине погаснуть, как послышался замедляющийся скрип тормозов во дворе — и двор, окружающий их дом, вспыхнул в отражении поблескивающих вдали фар.
Вид из окна позволял Чарльзу увидеть, где остановились ночные гости — у торца их дома, с правой стороны. Он уже наблюдал подобные остановки в радиусе соседних домов, и не раз. Чувствовал отчаяние выводимых соседей, слышал их крики и мольбы о помощи, и всякий раз фортуна оказывалась к ним благосклонна. Но сегодня всё чувствовалось не так. Слишком тихая ночь опустилась на Мюнхен, и слишком тяжелый воздух вокруг; слишком отчаянно Чарльз ощущает каждый момент, связанный с действительностью. Сомнения, чья очередь наступила сегодня ночью, исчезали на глазах.
Оказавшись на ногах, Чарльз быстро отодвинул штору и выглянул в пустынную ночную тьму. Черный кюбельваген приглушил мотор, заблестели, мигая, фары. Значит, действительно за ними, значит, у них с Хэнком есть всего несколько минут… Сердце Чарльза не выдержало и ухнуло вниз.
Совсем, как тогда, когда Эрик познакомил его со своим клинком. Когда увидел его с Дюссандером, и когда Магнус объявил ему о предстоящем аресте. Пятого раза, вероятно, ему не выдержать…
— Хэнк! — Чарльз встал рядом с другом. Паника нарастала с каждой секундой, отдаваясь глухим и тяжелым надрывом внутри. Перепачканные в саже лица и облитые водой одежды должны были создать эффект внезапности и отчаяния, и Чарльз нашел в себе силы улыбнуться — прямо в тот момент, когда в комнате раздался дверной звонок — столь громкий, что они оба вздрогнули.
— Открываем? — переглянулся с Хэнком Чарльз.
— Да, — кивнул ему Маккой и дрожащими пальцами поднял затвор с их старого, хлипкого дверного замка.
Замерев на мгновение, Чарльз прикрыл глаза, и вновь открыл их, чтобы столкнуться с парой чужих, бесцветных и каких-то… безжизненных взглядов.
На него с Хэнком смотрели двое. Смотрели брезгливо и тошно, оценивая пепелище вместо их комнаты, и будто боялись запачкать об Чарльза новую обувь. Чарльз навсегда запомнит разочарованный вид второго «гостя» — безупречно выглаженного, стоящего по стойке оберштурмфюрера Берга, лоснящегося от самодовольства в своей новенькой униформе цвета хаки. Пара больших зеленых глаз не выражали ничего, кроме презрения, уверенности в своей силе и… какой-то животной опасности, будто этот человек и не человек вовсе, а эталон орудия для убийств. Впрочем, никто и не сомневался, что так оно и есть. Эталонное, по арийским меркам, лицо Берга постепенно теряло белозубую, хотя и довольно усталую улыбку, стоило этим двоим продвинуться по комнате вглубь.
— Герр Ксавьер… — вежливо обратился к нему Берг.
— Ксавье, — так же вежливо перебил его Чарльз, — пожалуйста, обойдемся без передергиваний, мы же цивилизованные люди.
Бездумное ребячество, последний крик перед смертью, проснулось в Чарльзе и так же быстро умерло.
Гестаповец понимающе улыбнулся, легко двинул бедром, рядом с которым покоились револьвер и дубинка, и завел руки за спину, показывая, что бояться Чарльзу нечего.
— Мы только что пережили пожар, — начал заранее подготовленную речь Ксавье, — и, боюсь, не сможем принять вас должным образом…
— Ничего страшного. Мы разберемся, — коротко осадил его оберштурмфюрер, и зачитал такое же — о чертова ирония судьбы, — заранее подготовленное обвинение: — Герр Ксавье, согласно «Указу о защите и безопасности народа Германского рейха» и именем фюрера Вы и герр Маккой подлежите аресту в рамках проведения специальной операции РСХА. Собирайтесь.
Помощник Берга, юный и еще не заматеревший белобрысый мальчишка, тронул Чарльза за рукав и поморщился, когда почувствовал исходящий от него запах алкоголя.
— Оберштурфюрер, от него же разит…
— По протоколу ты обязан произвести досмотр, так что вперед, — безо всяких эмоций толкнул паренька Берг.
— Оберштурмфюрер, вы же сами видите…
— Еще одно слово, и отправишься в камеру вслед за ними! Давай. Запачкаешься — дашь в зубы, невелика проблема.
Хотелось Чарльзу сказать о том, что достопочтенному оберштурфюреру не о чем беспокоиться — ни он, ни Хэнк и не помышляли о сопротивлении.
Напротив, Чарльз апатично наблюдал за тем, как переворачивают вверх дном эту безликую комнату, многолетнее их пристанище. Он умел прятаться, и умел прятать — архив Института был бережно перебран и запечатан в новый кожаный чемоданчик, чудом выменянный Чарльзом на блошином рынке. Полностью непроницаемый для воды, этот портфель покоился аккурат в накопленной дождем луже, скрывающей подпол.
Более опытный громила, Берг одним ударом дубинки расколошматил немногочисленные книжные полки, выискивая, очевидно, «Сексопатологию» Хиршфельда. Чарльзу хотелось дико, ненормально улыбаться, вывести из себя дотошных эсэсовцев, чтобы вместе с обвалившейся штукатуркой со стен изувечили и его самого, и лишь тихое шипение ублюдков останавливало его. Вот будет потеха, когда бравые молодцы поймут, как сильно Ксавье облапошил их с архивом…
«Не там ищете, мальчики», — хотелось зубоскалить ему, но время шло, и с каждой минутой он чувствовал, как все больше уходят силы из измученного многолетним страхом разума. Да, они все-таки попались — кто-то донес на них, кто-то выкупил ценой их жизней несколько дней или недель своей собственной свободы… Но они так много сделали уже, несмотря на преследование, страх и голод. Они успели сделать столько, сколько ни Бергу, ни его юному коллеге, ни кому-либо ещё просто не сможет прийти в голову — и это придавало хоть какой-нибудь смысл его существованию здесь, теперь, когда эти убогие, невежественные люди чувствуют себя королями мира, и втаптывают его, Чарльза, в грязь.
— Ну, что? — нетерпеливо осведомился Берг, поглядывая на часы. Юный помощник тем временем основательно распотрошил каждую полусгоревшую тряпку, что смог найти в их комнатке, и не найдя ничего, за что можно было бы зацепиться, тихо матерился себе под нос.
— Все чисто, оберштурмфюрер. Никакой запрещенки, даже газетенки завалящей нет…
Брови оберштурфюрера Берга досадливо скривились, но сам он не выдавил из себя ни звука.
— Что ж… Тогда, пожалуй, перейдем к делу. Герр Ксавье, эта жилплощадь принадлежит вам?
— Нет, я снимаю ее вместе со своим другом, Хэнком Маккоем.
— Вы снимаете одну квартиру с мужчиной, который не является вам ни братом, ни другим родственником, так?
— Насколько я помню, законом Великой Германии это не запрещено.
— Конечно. Что в соседних квартирах?
— Там живут совершенно незнакомые нам люди.
— Ясно. Что произошло здесь?
— Неисправная электропроводка. Мой друг обнаружил задымление вовремя, и нам удалось потушить возгорание, — уверенным тоном ответил Ксавье, показав на стоящие на полу ведра с водой. — Буквально перед вашим приходом.
— Какая жалость, — вот теперь Чарльз почувствовал, как начинает злиться прежде невозмутимый Берг, — какая досадная оплошность… И что более всего странно, буквально перед нашим приходом.
Чарльз знал, каким будет их следующий вопрос, и призвал все небесные силы, которые даровали бы им с Хэнком мужество.
— Оберштурмфюрер, у этих двоих наверняка есть информатор! — попытался выслужиться юнец, что пришел с Бергом, и Ксавье нутром почувствовал, как напрягся стоящий рядом Хэнк.
Давай, дружище, не подведи. Мы так долго репетировали наш арест, ты не должен сломаться. Давай…
Но Берг сумел их удивить. Чарльз видел, как он обхватил висящую на портупее дубинку, видел, как тот размышлял, стоит ли срывать злость на безоружных и зависимых от него людях, прежде чем вести в тюрьму. Но выдержка не покинула бравого оберштурмфюрера, и он лишь презрительно плюнул на залитый водой пол.
— Разберемся. Будьте покойны, мы со всем разберемся. Собирайтесь. Все это — и он обвел взглядом серую дымную комнатушку — вам больше не пригодится.
Лишь бы все уничтожилось, — подумал Ксавье напоследок, когда его рук уже коснулись холодные металлические кандалы, до хруста стянувшие суставы.
***
Три миллиарда лет понадобилось эволюции, чтобы создать существо, мозг которого способен разгадать устройство Вселенной. И что мы сделали? Уничтожили самих себя!
Странное все-таки явление — человеческая психика. Проведя много лет в страхе, Чарльз Ксавье научился переплавлять его в ярость, которая помогала ему бороться с режимом. Стоило ему оказаться в настоящей, происходящей именно с ним несвободе, как все происходящее стало казаться ему ненастоящим. Будто это не его руки скручены до адской боли, вынуждающей его стонать и извиваться, желая принять удобное положение в кюбельвагене, тесном и неудобном, душном и промозглом одновременно. Будто не он сейчас смотрит на Хэнка, который с таким же застывшим, испуганным взглядом лежит лицом вниз на грязном полу… Они — признанные ученые, молодые побеги задохнувшейся в несвободной стране научной элиты. Они могли бы ею стать, но стали неприкасаемыми, которых везут в грязной автомобильной клетке, как животных.
Что же ждет их дальше?
И ждет ли вообще… хоть что-нибудь?
Боже, пусть все это просто закончится навсегда.
