***
На работу в мюнхенское отделение гестапо на Дитлинденштрассе 32-43 следователь Эрик Леншерр по обыкновению вставал пораньше. В любую погоду, будь то неприветливое холодное утро или безветренное обещание теплого дня, он выбирал самый длинный путь и шел как можно медленнее. Но, не смотря на это, надышаться свежим воздухом никак не удавалось. Или же все было дело в самой атмосфере города, так неуловимо изменившейся вместе со страной вроде бы и в лучшую сторону, но в то же время с нехорошим ощущением безбожно тесной новой одежды, которая, вроде и сшита по фигуре, и подогнана под тебя, а все равно дышать в ней нормально невозможно? А может, место и специфика его работы все же дают о себе знать, как бы он ни старался отрешиться от всего, с чем приходится сталкиваться и что делать. По пути к подотчетному ему тюремному корпусу Эрика перехватила секретарь канцелярии миниатюрная блондинка Бригитта Вернер. В руках она держала стопку рабочих папок. — Штурмбанфюрер Леншерр, оберфюрер Дюссандер ожидает вас у себя. Глаза Эрика задержались на пухлых губах верной помощницы оберфюрера. На фоне серого убранства здания тюрьмы, насквозь пропитанного сыростью и скорбью, а также пылью безнадежности, коей покрывались отклоненные прошения и апелляции, алая помада ярко выделялась и казалась неуставным излишеством. Чем-то хоть и по моде, но возмутительно неправильным. Взгляд соскользнул на длинные алые ногти, и лицо Эрика немного разгладилось. Как прекрасно… Он почти не слышал, что она ему говорит. Бригитта Вернер в штатских кулуарах причислялась к любовницам Хермана из руководящего состава. По другим слухам, приходилась чьей-то племянницей. В любом случае, и то, и другое обеспечивало ей теплое местечко на службе Третьего рейха и некоторые послабления к внешнему виду. — Штурмбанфюрер Леншерр? — Я зайду. Эрик механически сменил направление, следуя за ней. Постоял перед зеркалом в приемной, поправил воротничок на форме, пригладил короткие темно-рыжие волосы (которые вечно приходилось укладывать в силу их природной непослушности), толкнул дверь и привычно поднял руку с распрямленной ладонью, отчеканил привычное приветствие. Худой человек лет пятидесяти пяти, примечательный безупречной военной выправкой, сидящий за директорским столом, отставил кофе и отложил свежий номер «Der Angriff», поднимая на него колкий взгляд прозрачно-льдистых голубых глаз. — А, Эрик, — уголки когда-то чувственно-красивых губ дрогнули в неуловимой тени улыбки, — заходи, располагайся. Кофе? — Нет, благодарю, директор Дюссандер, дома позавтракал, — вежливо отклонив предложение, Эрик сел за стол напротив Курта. Курт Дюссандер смотрел на него выжидающе. Добавлять что-либо еще он не торопился. — Мой оберфюрер, — добавил Эрик, украдкой проверив взглядом, плотно ли он закрыл дверь. Дюссандер кивнул, издал одобрительное «ммдаа» и только потом отозвался, хлопнув по столу: — Дома — вот это правильно! Ну что же, вот зачем я тебя позвал. На стол перед Эриком шлепнулись пара папок. — Задержаны две недели назад. Думаю, времени для того, чтобы как следует подумать над ситуацией, у них было достаточно, так что…. Леншерр внимательно выслушал инструкции по поступающим в его распоряжение арестантам. —…Пусть охрана прислушается — интеллигенты любят поговорить между собой. И последнее, Эрик, сынок… не заглянешь ли ко мне вечерком разбавить стариковскую скуку? Эрик сжал зубы. Коротко выдохнул. Стукнул каблуками, резко обернулся. Директор тюрьмы оберфюрер Курт Дюссандер улыбался, но голубые глаза за круглыми стеклами очков оставались холодными и внимательными. — Вынужден отказаться, мой оберфюрер. Жена вечером устраивает небольшую вечеринку для самых близких друзей. — Вот как? А старика на вечеринку не позвали, не уважили. — Дюссандер погрозил ему пальцем. — Да и правильно, нечего старикам путаться под ногами у молодежи. Наше время уже прошло, не так ли? Эрик подавил внезапно накативший, давно ставший привычным, приступ тошноты и неохотно ответствовал: — Прошу меня извинить, мой оберфюрер. Уверен, что смогу освободиться раньше и навестить вас. — Славно, славно… Щелкнули друг об друга каблуки, рука на автоматизме взмыла вверх. — Ну, ступай, ступай. Вечером у меня в неформальной обстановке доложишь все за сегодня.***
Оберфюрер Курт Дюссандер любил, чтобы Эрик Леншерр приходил к нему в гражданском. В брюках и черной водолазке под длинным плащом, облегающей ладное, молодое, выносливое тело. Любил смотреть, как Эрик сам неспешно снимает все это — будто оттягивая неизбежное, но прекрасно зная, что перед казнью не надышишься. Любил, когда Эрик под шипящие звуки старого патефона полностью обнаженным опускался перед ним на колени. — Mein schöner Junge… мой красивый мальчик… — шептал Дюссандер, дрожащими от нетерпения, длинными паучьими пальцами расправляясь с тяжелым, офицерским ремнем. Поглаживал Эрика по щеке, и зажженная сигарета в его пальцах почти обжигала молочную, в редких веснушках кожу, жаля горячим воздухом и горьким дымом дорогого табака. Эрик чувствовал опасный жар и молчал, стиснув зубы. Еще мальчишкой он твердо усвоил — неповиновение наставнику может стоить ему ран от ожогов, которые потом долго саднили и заживали. — Смотри на меня, мой мальчик, когда делаешь это. Ты прекрасен, а я так слаб перед твоей красотой. В тебе я вижу себя много лет назад. О, что это было за время… время, когда мне не приходилось уговаривать таких же молодых людей, как ты. «Я — не ты, — хотелось кричать, но вместо этого руки стягивали форменные брюки, а голова склонялась к возбужденному члену, — тебе не сделать меня своим подобием, я не такой, как ты!» — замерший в горле безмолвный крик и поднятый, повинуясь сжавшим волосы на затылке пальцам, взгляд. Дюссандер подолгу не выпускал Эрика из постели. Делился сигаретами, выпивкой (в такие минуты ему хотелось вырвать из его рук бутылку шнапса и пить из горла, пока не опьянеешь настолько, что уже будет все равно, что с тобой делают), и напоследок имел под пластинки фрау Дитрих. После акта предпочитал поговорить, порассуждать по-стариковски. О режиме, фюрере, о том, как воспряла и расцвела Германия, о реванше за позорный мир, поставивший ее на колени, превосходстве арийской расы, о том, какое наследие и почитание ожидает Эрика после его смерти, если тот продолжит вести себя и служить ему столь же беззаветно и безупречно. Курт Дюссандер был гомосексуалистом, — об этом знали все в высших кругах, но личное покровительство и уважение фюрера гарантировали ему абсолютную неприкосновенность.***
Отойдя от дома Дюссандера, Эрик долго брел по улице под дождем. Наконец, забрел в первый попавшийся темный двор. Вернее, ноги, казалось сами привели его сюда — место, дающее своими воспоминаниями как целительный покой, так и невыносимую боль одновременно. Вздохнув от вновь заставившего заныть старые раны контраста, он тяжело, словно старик, опустился на детские качели. Устало прикрыл глаза. Сжав кулак, стремительно, как атакующая змея, вскочил и двинул по металлической трубе, бессильно рухнув обратно, сгорев в этой слабой вспышке отчаяния. Курт Дюссандер любил, когда его самый способный ученик, пример для подражания молодого поколения, одаренный, эталонный следователь Эрик Магнус Леншерр наедине обращался к нему неуставным «мой» оберфюрер. Холодный дождь хлестал по лицу, забирался за шиворот, за воротник плаща, заливал глаза, смешиваясь с горячей влагой от беззвучных рыданий. Мерзли бледные руки, ныл разбитый в кровь кулак. Он пропустил торжественный вынос пирога со свечами для маленькой Нины, которая не понимала, куда посреди праздника тихо испарился папа, едва успев подарить вместе с мамой подарок. Он не успел спеть колыбельную — ту самую, на польском, которую еще ему самому пела мать, и которую Нина так любила. Не успел уложить спать дочь, которой сегодня исполнилось пять лет. На миг в голове мелькнуло предательски-жалобное «Я так больше не могу…». Рука невольно потянулась в поисках кобуры с верным «Вальтером», но нашла лишь пустоту, вмиг отрезвившую от постыдной слабости. Нет, он не имеет права на этот эгоизм. Он не может оставить Магду и Нину одних. Только не сейчас. Нашарив в кармане плаща портсигар и зажигалку, Эрик закурил, постепенно успокаиваясь. Ничего, однажды все изменится. Однажды Дюссандер ослабит хватку и, вывернувшись, Эрик сделает то, что должен сделать давно. И будет свободен. Однажды… Да, однажды. В это же время В замкнутом пространстве время течет совершенно иначе, чем за его пределами. Особенно в охраняемом замкнутом пространстве, которое ты не можешь покинуть. Например, в тюрьме. Чарльз устало хмыкнул. Похоже, сейчас идет самая первая пытка — ожиданием. Когда ты не знаешь, в какой именно момент за тобой придут для допроса. И уж тем более не знаешь, каким он будет, в каком состоянии ты вернешься в камеру, и вернешься ли вообще. Что же, этого следовало ожидать. В конце концов, они готовились и к такому развитию событий. Главное, что Рэйвен в относительной безопасности, Мойра все же успела покинуть Германию, и наверняка уже в фамильном имении Ксавье в пригороде Глазго, помогает ей там, выполняя его просьбу позаботиться о сестре, пока он не вернется. И конечно хорошо, что Хиршфельд до этого не дожил. Сердце старика-учителя, который завещал Чарльзу свое дело, наверняка не выдержало бы тюрьмы. «Господи, видели бы они меня сейчас!» Впрочем, Чарльз понимал, что рано или поздно они бы попались, понимал это и Магнус, когда уезжал из Мюнхена в Глазго, подальше от насилия и крови — к Чарльзу, позволив своему ученику остаться здесь. Там он и испустил дух... Богатство Хиршфельда, Чарльза и Хэнка — архив Института — осталось неразоблаченным, а значит, бояться им нечего. Все остальное же не вытравят из его воспоминаний и огнем. Они с Хэнком здесь уже две недели, и пока что все было относительно спокойно. О них словно забыли, хотя на самом деле, разумеется, нет. Сейчас о них узнается все, что только можно и что только нельзя узнать, изучается, дотошно рассматривается чуть ли не под лупой, чтобы найти ту самую точку, ту зацепку, которая поможет в допросе. То самое приснопамятное больное место, нажатие на которое может сломить любую, даже самую железную волю. Чарльз не питал иллюзий касательно отношения к ним. Пока с ними холодно-равнодушны, но сдержанны только потому, что они сами не дали повода: не возмущаются, не нарушают дисциплину, не оказывали сопротивления при аресте. Да, были изумлены и искренне напуганы, но в ответ на отстраненно-вежливое предложение (а по сути, приказ) проехать с ними, поехали без лишних споров. Что же, рано или поздно это должно было произойти. Был ли он готов к этому морально? Отчасти. В глубине души все же упрямо разжигала свой костер вера в удачу, в то, что все будет хорошо, и они смогут покинуть Германию, что ему удастся вывезти все, что осталось от архива Института и свои труды. Но здоровый реализм выливал на этот костер ушат из напоминаний, что они не профессиональные разведчики и шпионы, и что однажды, рано или поздно, привлекут внимание как минимум гестапо. Это всегда отрезвляло, поддерживало настороже и помогало быть осторожным в общении с окружающими перемещениях и поведении. Поэтому попасть в это самое гестапо было даже немного обидно, пусть даже они продержались довольно долго, почти как профессионалы. Но даже у чудес есть свой лимит и, похоже, они его уже исчерпали. А значит, пора открывать новый. На стойкость, потому что сейчас она понадобится им, как никогда прежде. Что-то подсказывало Чарльзу, что время на исходе, что скоро их сочтут в достаточной степени «созревшими», чтобы начать работать с ними. И теперь все зависит от запаса стойкости, терпения и актерского мастерства. А еще — зыбкого шанса, что им попадется не очень наблюдательный следователь. Хотя Чарльз и не особо верил, что им так повезет.