1
В тот день я сразу почувствовал его взгляд. Я был в гараже, прилагающемся к моему новому дому, к новой жизни. Только вот, нехотя, я уже успел захламить эту новую жизнь, новый и пустой изначально гараж своим прошлым в виде бесчисленных коробок и мыслей. И всё это в двойном размере. Ведь у меня их было целых два: два прошлого. Тюремный срок и всё, что было до него. И, честно сказать, я понятия не имел, что из этого более настоящее, что из этого действительно определяет меня. Но знал, кто виновен в том, что теперь я вынужден об этом думать. Да, конечно, в своих бедах нужно винить всегда самого себя, но, согласитесь, намного… нет, не так. НАМНОГО приятнее думать, что кто-то конкретный (не ты, разумеется) повёл твою грёбанную жизнь под откос; что из-за кого-то конкретного ты теперь вынужден сидеть в гараже нового дома в совершенно чужом и противном тебе городе и разбирать коробки, словно потроша свою душу, вскрывая каждую из них. Так вот в тот день я его почувствовал. Может, меня действительно не зря осудили? Может, присяжные уже тогда знали (даже с учётом того, что я ничего не совершал! Или не успел?), кто я есть на самом деле? Знали уже тогда, что есть во мне нечто такое, что непременно нужно запереть в клетке? Ведь даже не оборачиваясь, я знал, кто стоит за спиной. Ребёнок. Тот соседский мальчишка. Тихий, спокойный, молчаливый. Одинокий. Даже не оборачиваясь, я всё это знал. Я его чувствовал. Как зверь чувствует добычу?.. Эта отвратительная мысль заставила мои пальцы сжаться сильнее, заставила их дрогнуть, а бутылку с заключенным в ней кораблём упасть и разбиться вдребезги. Но прежде, чем я успел обернуться и сорвать свою злость на мальчишке, который своим присутствием вывел меня из себя, он молча подбежал ко мне и бросился на пол, словно в запоздалой реакции желая спасти то, что спасти было уже невозможно. Я молча смотрел, как этот ребёнок пытается собрать крупные осколки воедино, словно это было в его силах. Я смотрел, как его пальцы касаются каждого из них, будто отдавая некие почести погибшим. А потом, поднявшись, выпрямившись во весь свой невысокий рост, он посмотрел на меня, держа на ладони лишь один уцелевший в этом крушении, вызванном моей злостью, корабль, лишённый защитных стен, отданный миру на растерзание. — Ну… Зато он теперь свободен. Я, кстати, Карл.2
— На вашем месте я бы взял ещё и это. Я даже не успел заметить, как мальчишка внезапно появился рядом со мной, а моя корзина, на дне которой лежал привычный набор из замороженной пиццы и нескольких бутылок пива, пополнилась какими-то бесполезными атрибутами грядущего праздника, в одном из которых точно угадывался красный рождественский носок. — Разве ты не должен быть сейчас в школе? — хмыкнув на такую настырность мальчишки и его умение постоянно появляться, когда этого не ждёшь, я постарался придать побольше раздражения своему голосу, совершенно не понимая, что именно мои «неприступность» и «таинственность» и заставляют его снова и снова искать со мной встреч. — Вы что-нибудь слышали о рождественских каникулах? Не отвечайте: мне уже начинает казаться, что вы не слышали о Рождестве! Кстати, вы уже купили и поставили ёлку? — К чёрту Рождество и к чёрту ёлку, и к чёрту… — С моего языка так и просилось: тебя, а мальчишка, словно ожидая этого ответа, мгновенно изменился в лице, и я понятия не имею почему, но мне до боли не хотелось видеть его таким. Я не был его отцом или даже родственником, но по какой-то причине мне не доставляло удовольствия видеть его расстроенным. — К чёрту… всё это. Как ты уже давно должен был успеть заметить, я не силён в таких вещах, как подготовка к Рождеству. Надо признать, что, несмотря на свой недовольный тон, я был рад видеть этого мальчишку, участившиеся встречи с которым каким-то неясным образом скрашивали мою жизнь, но они же и вызывали тревогу, заставляли чувствовать на себе будто красную точку. Находясь рядом с ним, я словно постоянно был на прицеле. — Тогда хорошо, что у вас есть такой друг, как я! — Довольная улыбка снова отразилась на лице мальчишки, а его пальцы, схватив меня за край куртки, потянули в отдел «всё для праздника». Я шёл следом, лавируя между толпами других покупателей, и не мог отделаться от мысли, что все вокруг знают. Знают о моём прошлом и, наверняка, даже не делают попыток увидеть иную сторону произошедшего. Ведь когда речь заходит о защите детей, мало кто способен мыслить объективно. Сидя несколько лет назад на скамье подсудимых, я лицезрел это: увидеть иную сторону произошедшего не желал даже мой адвокат. Ведь дело касалось защиты детей. И я до сих пор порою задаюсь вопросом: достаточно ли этот человек сделал, чтобы защитить м е н я от этих самых детей?.. Поэтому, да, мне действительно казалось, что все вокруг знают (хотя шериф и говорил о неразглашении об унизительной отметке в личном деле)... А в последнее время мне стало казаться, что когда мы с мальчишкой находимся в моём гараже или где-то ещё, за нами наблюдают. За мной наблюдают. Я не мог избавиться от этого ощущения. И злился на себя за это. Как и за то, что мой ответ в тот день прозвучал недостаточно грубо, чтобы мальчишка обиделся и ушёл домой один. Злился, потому что проигнорировал ощущение слежки, которая, как оказалось позже, была вполне реальной. Только вот велась она не за мной, а за мальчишкой, который всюду за мной таскался. Тогда, препираясь со мной, щебеча о Рождестве в их семье, на которое должны приехать родственники — в эти моменты особенно было видно, как ему не хватает чёртового внимания в стенах родного дома; как он ждёт толпу людей, чтобы, наконец, быть замеченным хоть кем-то из них... Тогда, идя со мной к парковке, он ещё не знал, что именно из-за всей этой суеты, толпы он и останется один, чем даст долгожданную возможность себя похитить. Да, в те праздничные дни он окажется похищенным тем, кто заметил и уделял ему своё нездоровое внимание уже давно. Но, наполняя мою корзину всякой праздничной чепухой, мы ещё не знали, что впереди нас ждал десяток ужасных, тяжёлых, бесконечных лет заключения. Что это было последнее Рождество мальчишки по имени Карл Граймс, которое он встречал с семьёй. Это было последнее Рождество, которое я сам провёл на свободе...3
— Мой ответ не изменился. И он по-прежнему отрицательный. — Но почему? Я развернулся с подносом чёртового печенья, которое я, даже не знаю, по какой причине, согласился испечь вместе с этим мальчишкой, и столкнулся с его недовольным взглядом. Он смотрел на меня так, будто я своим отказом портил ему какие-то гениальные и давно разработанные планы. — Почему ты не можешь отпраздновать это Рождество у нас дома? Или хотя бы прийти накануне? Или на следующий день? Почему? — Пацан!.. Лучше скажи мне, почему мой совершенно очевидный отрицательный ответ тебя никак не может устроить? И прежде чем этот ребёнок начал спорить, я с грохотом поставил поднос со слегка пригоревшим печеньем на кухонный стол, словно ставя точку в этом нелепом споре. Почему я не могу пойти в дом Граймсов и отмечать Рождество, которое, к слову, я и прежде-то не особо жаловал? Что за вопрос? Ну, не знаю, может, потому что его папаша — коп, как и его лучший друг тире крёстный мальчишки, о котором последний прожужжал мне все уши за эти дни: его любимый Шейн приедет на Рождество, ну что за радость! А вместе с ним и, наверняка, ещё несколько таких же родственников-представителей того или иного закона, каждому из который наверняка известно об унизительной отметке в моём личном деле, из-за которой я никогда не смогу устроиться на нормальную работу, потому что каждого из работодателей я буду вынужден поставить в известность о ней — к этому обязывает закон. Обязывает любого, кто был даже замечен и просто оштрафован за преступление сексуального характера, не говоря уже о тех, кто отсидел за такое преступление. А преступление над ребёнком... И чёрта с два хоть кто-то однажды поверит мне, что ничего из того, в чём меня обвинили, я не делал. Я ожидал увидеть обиду на лице мальчишки, но он просто подцепил с подноса самое, на мой взгляд, уродливое печенье и, откусив, принялся домывать посуду, которой ушло, как по мне, слишком много (как и усилий) ради приготовления того, что во много раз вкуснее и практичнее можно было купить в магазине. Тогда я ещё не знал, что мальчишка и не думал сдаваться. На случай моего отказа его у него был не самый лучший «план Б», о котором я и не догадывался. Тогда я мог лишь облегчённо вздохнуть, радуясь, что эта тема закрыта. Уже оставшись один, я, сидя за своим столом, отвечал на последние заявки. Надо признать, теперь таким людям, как я, живётся гораздо проще — интернет позволяет зарабатывать на жизнь, не проходя унизительную процедуру трудоустройства в тех или иных офисах, конторах, магазинах — там, где непременно твоё дело, попадая из рук в руки, обязательно окажется причиной отказа для того, чтобы принять тебя на необходимую должность. Оторвав взгляд от монитора компьютера, а своим мысли — от не самых приятных вещей, я посмотрел на мерцающую гирляндами ёлку, которую несколько часов назад мы установили и украсили с мальчишкой, и не смог сдержать улыбку. Всё это было… странно? Неправильно? Странно и неправильно одновременно? Всё чаще я пытался понять и найти причины, по которым присутствие этого мальчишки в моей жизни делает эту самую жизнь лучше. Украшает её, делая это точно так же, как и мерцающая в углу комнаты ёлка — украшает мой холостяцкий и лишённый всякого уюта дом. Я не любил детей. Ни в одном из смыслов, включая тот самый, из-за которого я отбыл свой тюремный срок. Но Карл… Находясь рядом с ним, я словно и не видел в его лице ребёнка — напрочь забывал об этом факте. Карл Граймс был не похож ни на кого из тех детей, с которыми мне приходилось иметь дело, когда я работал преподавателем в одной из частных школ. Иногда у меня было ощущение, словно кто-то (в Бога я не особо верил, особенно после несправедливости, случившейся в моей жизни) по ошибке наделил тело ребёнка уже повзрослевшей, смышлёной душой, которой было в этом теле тесно, было тесно в том отношении к себе, которое доставалось столь юному человеку от взрослых: будь то учителя или родственники. В этот момент я ощутил подобие укола совести. Вот что мне стоит переломить себя и, наплевав на на всё, сделать этому ребёнку приятное — принять его приглашение и несколько часов повыводить из себя шерифа и его дружка-копа своим присутствием? Ведь я невиновен! Тогда какого чёрта я веду себя так, словно это неправда?.. Но стоило только этим мыслям появиться в моей голове, а желанию всё же пойти в дом Граймсов — в моём сердце, как вдруг настойчивый стук в дверь заставил меня резко втянуть носом воздух, заставил испытать внезапное чувство дежавю: пережить тот момент, когда точно с таким же стуком несколько лет назад ко мне пришли из полиции с требованием проехать с ними в участок по подозрению в преступлении, совершённого против несовершеннолетнего… Я открыл дверь, и это моё чувство дежавю как нельзя лучше подтвердилось присутствием шерифа Рика Граймса на моём пороге. — Мы можем поговорить? О моём сыне. Двое суток спустя... — Мой ответ не изменился, шериф, и он по-прежнему отрицательный. Я не похищал этого мальчишку, я ничего не делал с Карлом Граймсом! Ты слышишь меня?? Меня хоть кто-нибудь может услышать, чёрт бы вас всех побрал?!4
— Мы можем поговорить? О моём сыне. И, не дождавшись моего ответа, равно как и приглашения войти, шериф переступил порог моего дома, на несколько мгновений оставив меня не с самыми приятными мыслями на заметённом снегом крыльце. — Да, конечно: заходите, шериф, будьте как дома, — не без труда отбросив оцепенение, вызванное нахлынувшим дежавю, я зашёл в дом следом и закрыл дверь. При этом я тут же отметил блуждающий по комнате взгляд шерифа, не обратившего на мои слова ни малейшего внимания. Этот взгляд, подобно ненавязчивому, но цепкому рентгену, иследовал сейчас каждый метр моего жилища, что был доступен для взора. Я видел, как этот взгляд задержался на тарелке с печеньем, на ёлке, на стакане с остатками горячего шоколада, который не допил мальчишка. — Карл сегодня рассказал мне о вас. Я непонимающе уставился на шерифа, ненавидя при этом то, как всё моё существо внутренне напряглось от этого заявления. « — Дин всё нам рассказал, чёртов ты сукин сын!..» — Рассказал, что у него появился... друг. В вашем лице, — уточнил шериф, видимо, заметив на моём лице недоумение от своих слов; при этом он невольно (?) сделал многозначительную паузу перед словом «друг». И именно она тут же помогла мне окончательно избавиться от неприятных воспоминаний, но добавила ещё больше непонимания. Потому что все эти месяцы я был уверен, что шериф прекрасно осведомлён о том, что у мальчишки «появился друг в моём лице». Я не знал не только, что ответить, но и что чувствовать. Карл Граймс, который о любом событии в своей жизни способен был говорить часами, не заботясь об ушах собеседника — и не рассказал обо мне и нашем общении собственному отцу? Наверное, именно тогда я впервые это и почувствовал: свою собственную привязанность к этому мальчишке. Потому что меня в тот момент беспокоило не то, что было должно. Не тот факт, что теперь шериф может предположить, будто это я попросил Карла ничего не рассказывать — нет. Меня волновало другое. Мне было неприятно и даже… больно (?) от мысли, что мальчишка мог считать меня кем-то недостойным для звания «друг», о котором можно рассказывать родителям. Словно Карл и сам понимал всю странность и некоторую неправильность нашего общения и именно поэтому хранил меня словно не самую приятную тайну. — В таком случае, могу сказать, что вы, ш-е-р-и-ф, зря носите это звание и получаете жалование, раз узнали о том, что ваш сын хранит т-а-к-и-е тайны у вас под носом. У меня нет привычки (особенно после произошедшего) задирать копов или делать что-то способное вывести их из себя (словно они смогут после этого снова вломиться ко мне в дом и непременно найти очередное доказательство того, что я виновен в чём-то ужасном). Но сейчас мне хотелось сделать даже нечто большее, нежели просто подтрунивать над стоявшим напротив представителем закона и отцом мальчишки, поступок которого и привёл меня в это состояние уязвимости. На какое-то мгновение мне захотелось действительно выглядеть перед шерифом преступником, не заслужившим свободу. Я словно искал в его возможной реакции спасение, избавление от того, кто проник мне в душу, и кого я сам не хотел, да и, наверное, был не в силах из этой души удалить. В то мгновение я ещё не знал, что именно мне это и предстоит сделать. И именно этот поступок и станет началом десятилетия в аду: для меня и Карла Граймса. — Тайной и загадкой остаётся лишь то, что такой человек, как вы… — Что вы сейчас хотите сказать, шериф? Какой человек? — Взрослый, — ответил шериф, помедлив и, как мне показалось, с трудом подобрав слово взамен тому, что чуть было не сорвалось с его языка. — Зачем такому, как вы, общаться с моим десятилетним сыном? Зачем просить его пригласить вас к нам в дом? — Я не просил... — И я бы мог подумать, что всё дело в желании сблизиться с семьёй копа. Не знаю... Из-за связей? Или других привилегий, которыми я могу обеспечить, будучи вашим соседом, хорошим знакомым или даже другом. Но... — Но? « — Но отметка в вашем личном деле говорит о д-р-у-г-и-х ваших слабостях, нежели о простом желании подружиться со стражем закона», — прежде чем шериф ответил, в моей голове невольно успело пронестись продолжение его мысли, о которой мы, казалось, знали оба. — Но за все эти месяцы вы не сделали ни единой попытки узнать родителей... своего юного друга. Поэтому, да, главной загадкой для меня остаётся причина, по которой взрослый мужчина проводит в обществе чужого ребенка столько времени, сколько, по словам Карла, проводили вы. И, пока вы не ответили, позвольте предложить одно единственно верное решение для этой задачи... Не втаптывайте себя в ещё большую грязь, в которой уже находится ваша репутация, ваше имя. Я обещал, как только вы прибыли в наш город, не распространяться о вашем прошлом, хотя обязан. Но я вполне могу выполнить свои обязательства перед законом и жителями этого города, если вы не выполните… если не сделаете то единственно верное, что должны. Поговорите с моим сыном и прервите с ним всякое общение. — Кто из нас его отец, шериф? — Меня он не послушает… — Ох, интересно, почему бы это?.. — Советую уладить этот вопрос до праздников. — А вы умеете устроить ребёнку счастливое Рождество. — Устрою. После того, как именно вы его испортите. — Хотите успеть стать отцом года? — Хотите быть приличным человеком в глазах жителей этого города? И своих клиентов?.. И с этими словами шериф покинул мой дом, оставив после себя ворох неприятных мыслей и воспоминаний…5
— Помню, в детстве меня всегда мучил вопрос: как корабль — неважно, огромный он или совсем крошечный — попадает в стеклянную бутылку? Ведь какого бы объёма не была эта бутылка, её горлышко никак не позволяло вместить в себя целый корабль, каким бы простеньким и небольшим он не был. И, наверное, самым странным здесь был тот факт, что, несмотря на своё желание получить ответ на терзающий меня даже по ночам вопрос, я не обращался ни к кому за помощью. И не потому, что был уверен, что никто из взрослых, и, тем более, моих ровесников не знают ответ. Нет, дело было не в этом. Эта тема… Этот процесс попадания корабля в бутылку казался мне настолько подобным чуду, настолько захватил меня, что я решил во что бы то ни стало найти ответ самостоятельно. А в моё время, хочу заметить, это было не так просто. Тогда я ещё не понимал своё желание как узнать ответ, так и научиться этому волшебству. Волшебству заполнять чем-то прекрасным нечто пустое, некрасивое и напоминающее о запахе спиртного, которым был пронизан весь наш дом и всё моё детство. Кто-то однажды сказал мне, что сперва бутылку разрезают. И именно таким образом парусник оказывается в итоге внутри. После чего стеклянный разрез спаивают. Это напоминало кесарево сечение, только в совершенно обратной его форме. А о кесарева сечении я знал с детства. Как и о том, что это было чем-то неправильным, чем-то возмутительным, чем-то делающим точно таким же и ребёнка, что изымают из матери. Да, я знаю, что такое быть чем-то неправильным и возмутительным — совершенно непохожим на то чудо, которое изначально все так ждали. Ведь этим ребёнком был я сам.6
— Одной рукой придерживай тут… Не бойся. Может показаться, что ты сейчас сломаешь каждую его «косточку», но поверь, конструкция выдержит. — Если до этого я сделал её правильно... — Самое время это проверить, а? — Вот так? — Да, вот так. Теперь… Да, осторожно… — Он внутри! — Ну, что за чудо, а? — Не смейся! Это мой первый корабль в бутылке! — Рано радоваться, молодой человек. Это лишь полпути. Он «дома», но теперь ему надо подняться, расправить каждую «кость», а не лежать, как сейчас — мёртвым грузом. Не самое приятное зрелище, согласись?***
Прошло несколько дней с тех пор, как в моём доме побывал шериф Граймс. Всего несколько дней, которые я провёл в плену не самых приятных мыслей. Но ц-е-л-ы-х несколько дней, одиночество которых ни разу не было нарушено мальчишкой по имени Карл Граймс. И, пребывая в неведении о тех причинах, по которым этот мальчишка ни разу больше не появился на моём пороге (а делал он это обычно по нескольку раз в день), я малодушно размышлял и надеялся, что шериф всё же выполнил свой отцовский долг самостоятельно. Что доходчиво сумел объяснить сыну, что за человек является соседом их семьи, и почему Карлу больше не стоит к нему приближаться. Да, несмотря на неприятное ощущение в груди от мысли, что этот мальчишка больше не будет врываться в мою жизнь, я был рад тому факту, что мне не придётся самому заводить с Карлом разговор, пытаясь объяснить, почему мы больше не можем общаться. А варианты такого разговора казались мне один хуже предыдущего. Даже расставаясь с бывшими подружками, я столько времени не проводил над продумыванием возможных слов. Ранить каждым из которых мальчишку мне совершенно не хотелось. Но, как оказалось, все мои малодушные надежды на то, что такого разговора никогда и не состоится, не имели под собой почвы и были разрушены внезапно прозвучавшим одним единственным ударом в дверь. Открыв которую, я никого не обнаружил. На крыльце были лишь детские следы и оставленный лист бумаги, сложенный вчетверо. Подняв и развернув его, я узнал почерк мальчишки. Узнал даже не по прописи букв, а по построению предложений, которые «звучали» на листе так же требовательно и непосредственно, как и в жизни. И эти слова, несмотря на то, что мне предстояло сделать, всё же заставили меня улыбнуться: «Жду тебя сегодня в парке на ярмарке. Там папа будет дежурить сегодня! Но не переживай, в жизни он гораздо лучше (когда не мнит себя крутым копом). У меня для тебя сюрприз! Не вздумай не прийти, я знаю, где ты живёшь;)» Был солнечный день, в городском парке проходила предрождественская ярмарка, где экс-шериф действительно снова проводил свою агитационную программу. Я не раз проклинал себя после: что туда пошёл, как и за то, что решил, наконец, сделать в тот день. Карл сидел на качелях и, опустив голову, рассматривал нечто, что держал в руках. Тяжело выдохнув, я направился к мальчишке, который пока всё ещё не замечал меня. Как и не замечал того, кто, в свою очередь, по какому-то стечению обстоятельств или же хитроумному и продуманному плану уже давно заметил его. И даже через много лет ни одного из нас — ни меня, ни Карла Граймса — не перестанет мучить вопрос: почему? Почему из всех детей этого города выбор пал на Карла Граймса? — Привет! — При виде меня улыбка озарила лицо мальчишки, который, как я успел заметить, сегодня был непривычно угрюм. — Смотри, что у меня для тебя есть! Я только сейчас обратил внимание на содержимое его свёртка, лежащего на коленях. — Я его починил! Корабль, равно как и бутылка, что разбилась в нашу первую встречу — это теперь снова было единым целым. Это снова было кораблём, запертым в бутылке. Мне хотелось спросить, как и когда он успел восстановить его, но вместо этого я сказал нечто совершенно неподходящее: — Мы не можем больше общаться. — Я сказал это, словно не желая давать Карлу надежду на то, что я могу сегодня стать причиной его хорошего настроения. Да, я сразу перешёл к сути проблемы, делая это совершенно не так, как планировал с утра. — Почему?.. — Но лишь увидев, как радость тает в его глазах, я мысленно на себя выругался. Но, успев облажаться, я решил быть негодяем до самого конца. — Пацан, тебе нужно найти друзей своего возраста. — Но мне не нужны другие друзья, мне нужен ты… — Карл… Ты меня слышал. — Ты больше не хочешь меня видеть? — Как и я, в своём желании поскорее с этим покончить, начинал разговор, перейдя сразу к самой сути, так и мальчишка, к моему удивлению, спросил внезапно о самом главном. И в его глазах не было ни слёз, ни мольбы, ни обиды. А в голосе была даже некая бравада. Словно в глубине души он надеялся, что на такой прямой вопрос я не смогу ответить так же резко, как и начал этот разговор; что я начну сомневаться и утешать его. И я действительно хотел бы этого: всё ему объяснить. Но не стал. Я знал, что должен ответить и как должен это сделать. — Я больше не хочу тебя видеть. Я ещё долго потом вспоминал глаза этого ребёнка, крепко прижимающего к себе бутылку с корабликом, которую я отказался взять. И которая в последствии послужила одной из главных улик против меня… Сам того не желая, я помнил его образ, помнил взгляд Карла слишком долго. Дольше, чем должен помнить человек, не имеющий привязанностей. Карла Граймса похитили через несколько дней. Но, уверен, приметили его ещё тогда, в парке, где состоялся наш разговор, наполнивший глаза мальчишки слезами, а моё сердце — невыносимой тяжестью.