1
Каждая вереница шагов была подобна прибою. Была подобна волнам, попеременно накрывающим всё существо: то болью, то чувством свободы, то усталостью, от которой хотелось навзничь упасть на землю и больше никогда не подниматься, то напоминанием того, к чему ведёт каждый, сделанный с таким трудом шаг — к цели. Той самой, которая и помогла начать этот путь. Той самой, которая и сделала эту дорогу домой вообще возможной. Мог ли Карл мечтать о большем? Мог. Карл мечтал, чтобы по трассе, вдоль которой он держал свой путь, проехала хоть одна машина в столь позднее время, и чтобы эта машина не принадлежала тому, кто, наверняка, уже шёл по его следу; Карл мечтал, чтобы звуки, раздававшиеся из глубины леса, по краю которого он шёл, чувствуя, как острые ветви и хвоя впиваются ему в босые ноги… Чтобы эти звуки в ночном лесу не принадлежали Ему. Но со всех сторон Карл будто кожей чувствовал его взгляд, следящий, выжидающий, заинтересованный, свирепый за непослушание — это был самый настоящий взгляд Зверя, притаившегося и наслаждающегося очередной возможностью охоты на того, кого уже однажды так удачно сумел поймать. И, наверное, именно чувство этого взгляда, ощущение, что Зверь может быть рядом, и заставило Карла повернуть к дороге, едва среди деревьев, из-за поворота показались первые проблески света фар. Карл был готов рискнуть. Только вот Зверь — не был. Машина приближалась, и Карл побежал. Внезапные силы овладели всем его телом, давая шанс на желанное спасение. С губ почти сорвался призывный крик, руки взметнулись, чтобы привлечь внимание того, кто был за рулём... А уже в следующую секунду грубая и знакомая рука обхватила его сзади, зажав рот. Сильное ненавистное тело повалило Карла на землю. Время словно остановилось. Карл видел, как проезжает мимо машина, как удаляется свет её фар, который ещё несколько мгновений назад казался спасительным — это удалялась надежда. Тот, кто прижимал его сейчас к земле, прихлопнул эту надежду, словно жалкое насекомое. И Карлу лишь оставалось надеяться, что этот человек за непослушание прихлопнет и его самого. Лишь бы не возвращаться обратно. В ад. Тогда, лёжа на сырой земле, чувствуя на себе вес своего мучителя, чувствуя, как из глаз текут слёзы, Карл ещё не знал, насколько близко он был к спасению. Не знал, что за рулём той машины был не просто возможный его спаситель — это был его отец...2
Я потерялся. Коп, раскрывший столько дел, нашедший столько улик, столько преступников, украденных вещей, мест преступлений… Человек, обученный искать и находить, потерял сам себя. Смешно? Наверное, да. По крайней мере, извилистая, незнакомая мне дорога и не желающий работать в этой местности GPS действительно, будто в насмешку, только усугубляли моё положение. А быть может, что-то извне отчаянно желало мне помочь найти дорогу из тёмных глубин самого себя, где я пребываю последние шесть лет слишком часто. Я живу там. Хожу по чёртовому лабиринту памяти произошедших событий и крупица за крупицей стараюсь собрать по кусочкам карту, которая помогла бы мне найти самое главное сокровище — единственное, что имело всегда для меня смысл — моего сына. В реальном мире я существовал действительно мало. Мне больше было и не за чем. В полиции я хоть и работал, но добровольно понизился в звании: роль шерифа требовала большей отдачи, нежели я мог дать. Ведь всю её до крупицы — все свои силы — день за днём я тратил лишь на одно единственное дело, которое за шесть лет успело сделать меня в глазах людей одержимым, сошедшим с ума от горя. Сделало таковым и в глазах лучшего друга, в глазах любимой женщины. Надеюсь, они счастливы вместе, а моя дочь действительно помогла им выстроить новую жизнь, помогла сойти далеко-далеко с карты моего мира и лишь изредка слабыми неуверенными точками (как на карте разбойников) приближаться к отметке, некогда имеющей надпись «дом счастливой семьи Граймс». Был ли я шокирован? Чувствовал ли себя преданным? Брошенным? Наверное, больше удивлённым: ссора Шейна и Лори над пустым гробом нашего ненайденного сына, а после их последующее объединение в одну семью и внезапный отъезд… Да, меня это удивило. Наверное. Не уверен. Хотя точно уверен в том, что их обоих удивил ещё больше тот факт, что я почти никак не отреагировал, пусть это событие и стало для меня внезапным. Ведь, как выяснилось из нескольких прощальных разговоров, «к этому давно всё шло». Я тогда (да и, наверное, сейчас) так и не понял, к чему именно: к тому, что нашего ребёнка похитили, а мы решили его похоронить, вместо того, чтобы бросить все мыслимые и немыслимые силы на его поиски? Или что я был настолько плохим мужем и другом, что сам привёл ситуацию к тому, что оба дорогих мне человека внезапно прониклись к друг другу высокими чувствами, предаваясь, тем не менее, более низким в комнате для гостей, когда думали, что я остался на службе до утра? Наверное, я всегда был копом, который потерялся сам и потерял всё, что ему было дорого. — Ты не нашёл его, просто потому что у тебя не было карты Мародёров… — сказал мне как-то Карл, когда впервые познакомился с историей о «Мальчике, который выжил». Карл пытался успокоить меня, услышав наш с Лори разговор о том, что я не смог помочь в расследовании дела о похищении одного мальчика в другом штате. Да, у меня просто не было карты. Но я обещаю, что потрачу каждый свой день на то, чтобы её создать, и чтобы одна из множества линий на ней наконец смогла привести меня к заветной точке. «Мальчик, который жив и ждет, чтобы его нашли», — вот, что на ней будет значиться. И черта с два меня кто-то и когда-либо сможет сбить с этого пути. Я подъезжал к одному из поворотов, надеясь, что за ним связь будет получше и я пойму, куда вот уже больше часа держу этот не давший мне ни малейших зацепок путь. Моя машина поворачивала, и фары успели выхватить в лесу какое-то движение... Но именно в этот момент моя правота подтвердилась: связь здесь ловит лучше. Звонок, который невольно вынудил меня содрогнуться, и от которого по телу пробежали мурашки, подтвердил наличие цивилизации в на этом участке трассы. Я замедлил ход машины и приложил трубку к уху, нажав «ответить», хотя по какой-то причине сейчас мне совершенно не хотелось этого делать. И это странно: звонкам от Лори я всё ещё рад. — Где ты? Я привезла Джудит на выходные, и мы ждём уже битый час в закусочной недалеко от наш… твоего дома. Куда ты, чёрт возьми, запропастился? Ты же знал, что я её привезу! Да, мне порой не хватает её вечных нравоучений и недовольного тона. Теперь эти редкие всплески в мой адрес — единственное, что связывает меня с тем миром, но почему-то именно сейчас мне до бешеного сердцебиения не хотелось спешить. А напротив, мне захотелось снова вернуться в зону «вне доступа». Можете назвать это «коповским чутьем», но мне казалось в тот момент, что я упускаю сейчас нечто важное. Лишь через долгое время я узнаю и пойму, что мои ощущения не были никаким чёртовым коповским чутьем. Это чутьё было родительским. Отцовским. Оно было тем, что в тот поздний вечер я проигнорировал, нажав на газ и совершенно не обратив внимания на то, что рядом с дорогой, в густых кустах заветная точка «мой сын» была впервые за все бесконечные шесть лет ко мне настолько близко…3
Карл уже давно привык падать. Привык сбивать в кровь колени, локти, с силой ушибать при падении попеременно плечи или ладони. В его возрасте это считается нормальным: получать такие травмы, ведь именно они учат любого ребёнка не только осторожности, которой дети пренебрегают в своих играх, но и тому, что после каждого падения ты непременно учишься подниматься, чтобы потом начать всё сначала. Чтобы через годы, глядя на зажившие порезы, швы или просто глядя в прошлое, одну за другой рассказывать — но чаще всего слушать от любящих понастольгировать родителей — истории о своих самых страшных падениях, после которых ты всё же смог подняться, взять свой велосипед, скейтборд или роликовые коньки и начать всё сначала. У Карла тоже много шрамов и травм. И каждый из них имел свою историю. Редко когда неповторимую, но историю. Вот только ни одну из них ни Карл, ни его родители никогда не смогут весело обсуждать за накрытым столом по случаю приезда родственников. К тому же, у каждого падения, каждого ушиба, каждой травмы всегда был лишь один исход — после них Карл не поднимался. Карл мог часами, а то и днями лежать, не желая ни есть, ни пить, думая лишь о том, чтобы дверь наверху больше не скрипела, оповещая о прибытии человека, у которого каждый раз была лишь одна цель. Карл не знал, специально ли этот человек всё рассчитывал таким образом, но каждый раз он делал перерывы между своими посещениями настолько длинными, что у Карла начинала теплиться надежда. Надежда на то, что этого монстра убили? Поймали полицейские? Что он подавился жвачкой, которую постоянно жевал с противным хлюпающим звуком? Карлу в такие проблески надежды было совершенно наплевать на то, что он может остаться здесь навсегда и умереть от голода и обезвоживания. Сам факт, что он больше не увидит и не почувствует этого монстра на себе… эта мысль была той самой, что через какое-то время заставляла Карла подниматься, приходить в себя, есть, пить, обрабатывать раны и мечтать-мечтать-мечтать… А этот человек... Он словно это чувствовал. Он всегда приходил именно тогда, когда у Карла появлялась надежда. Словно просто сделать то, что он делал, не было для него достаточным. Словно ко всему прочему ему нужно было не только заставить упасть самого Карла, но и его надежду, его едва теплящуюся веру в то, что кошмар наконец закончится. Но сегодня… С самого начала Карл почувствовал, что сегодня что-то было не так: во всём, что делал этот человек. Привычная плотная ткань мешка врезалась в глаза более сильно, чем обычно, заставив поморщиться. Хотя Карл прекрасно знал, что боль, следующая за «ритуалом» с мешком, намного страшнее. Вот только сегодня её не последовало. А вместо того, чтобы заставить Карла упасть на пол камеры, монстр грубо подхватил его за плечо и потащил прочь из душного подвала. Наверх. Карл не мог ничего видеть, но когда его лёгкие наполнились холодным воздухом, он готов был расплакаться от счастья. В последний раз он вот так дышал им, когда пытался убежать. Карл шёл, утягиваемый монстром, но ему было не страшно. Потому что страшнее подвала не было ничего. И не только из-за того, что в нём происходило, не только из-за того, что этот человек с ним делал: это было место, где надежда умирала бесчисленное количество раз, это было место фантазий о спасении, это было место-воздушный замок, который разрушался слишком часто, чтобы Карл хотел туда вернуться. Да, в тот день Карл понял, что что-то не так. И долгая поездка была тому доказательством. Даже когда его снова грубо бросили, но вот только уже на землю, даже когда монстр снова приблизился к нему, склонился над ним… Карл уже отчего-то знал, что всё будет иначе. Так и случилось. Тьма накрыла Карла, а когда он очнулся, то ни машины, ни монстра, ни веревок на руках, ни мешка — этого всего не было. Карл продолжал лежать на земле, чувствуя под пальцами отсыревшие листья, вдыхая свежий воздух. А перевернувшись на спину, он увидел звёздное небо. Карл даже не ощутил, как из его глаз полились слёзы: единственное, что Карл ощущал с чётким осознанием — сейчас, после всей этой череды падений, он наконец может это сделать — подняться на ноги. Без страха снова упасть.4
— Я подвёл его, — внезапно и совершенно невольно с моих губ сорвались эти слова, заставив меня удивиться тому, насколько хрипло и болезненно звучит мой голос. Я слишком долго молчал. И меня тут же выводит мысль, что вытекает следом: я слишком долго молчал. Чувство вины и осознание, что всего того ада, на который была похожа моя жизнь — всего этого могло не быть, не признай я на суде свою вину, отдай полученную от незнакомца информацию-угрозу в нужные руки, и не строй из себя свято-мученика… Всё действительно могло быть иначе? Или нет? Но я дважды подвёл целых две жизни: когда признал свою вину и когда под натиском здешней жизни пытался пойти на попятную, пытался сказать правду, назвать причину, почему я взял вину на себя. После я не раз думал, о том, как закончилась эта попытка для Карла Граймса. Для меня — ничем хорошим. И от этого мне лишь оставалось иногда — в моменты, когда во мне просыпалась совесть — надеяться, что для мальчишки мой проступок не закончился, в свою очередь, ничем плохим. Хотя, будь Карл Граймс действительно жив, возможно, смерть стала бы для него спасением. Порой, думая об этом мальчишке, я понимал, что мне проще считать его мёртвым — легче, менее болезненнее. Нежели допускать мысли, что он может проживать хотя бы частицу того ада, через который прохожу я сам. И который лишь спустя столько лет я решился наконец прекратить. Да, я решился прервать этот путь самостоятельно, потому что этого точно не сделает ни один из подонков, для кого моё соседство, моё заключение в этой тюрьме стало смыслом жизни, а, возможно, самым настоящим искуплением собственных грехов? Будто отдавая по заслугам «таким как я», они делают собственные преступлении менее значимыми. Только вот в чьих глазах? В глазах Бога, в которого они не верят? В глазах правосудия, которое ненавидят всем сердцем? Или в собственных? Я не знал, и мне это знание не понадобится. Лишь одна мысль заставила меня уже в который раз помедлить, поднося заветный и острый край «копья судьбы» — раз я тут распинаюсь разговорами о Господе и святомученичестве — к запястью, в котором бешеным пульсом ощущается трепет подошедшей к концу жизни… Почему я ждал так долго? Столько лет ежедневных мучений и ради чего? Неужели я был настолько наивным, что считал, что, будто тот, кто похитил ребёнка, отпустит его хоть когда-нибудь, наигравшись, чтобы отыскать себе другую забаву? «Карл Граймс останется в живых», — снова возникают в моей памяти слова преступника, и я понимаю в очередной раз, что «я его отпущу» никоим образом в словах этого ублюдка не читалось. Так чего же я ждал? И почему вообще поверил? На этот вопрос ответов у меня тоже не было. Не стало. А ведь я точно помню, что семь лет назад они у меня были, иначе я никогда бы не принял решение взять вину на себя. Вот только эти семь лет ежедневного ада начисто стёрли каждое из моих доводов, надежд — стёрли любую даже самую незначительную зацепку, которая могла бы меня сейчас привести к пониманию того, почему я взял и пожертвовал своей жизнью ради мальчишки, которого практически не знал. Или знал? От этих мыслей я горько усмехаюсь, но при этом чувствую в груди совершенно неприятный страх: я не только не знал Карла Граймса — сейчас я понял, что даже не могу его вспомнить. Был ли вообще мальчишка по имени Карл Граймс или я проиграл ещё самый первый суд, а мое подсознание пытается придумать мне «красивую», трагичную историю о самопожертвовании? Я с трудом заставил себя не рассмеяться в голос — настолько бредовыми и одновременно имеющими под собой неплохую здравую почву были мои предсмертные мысли. Но, лишь допустив мысль, что мальчишки, который зажёг в моей жизни свет, не существовало и вовсе, или что он был давно мёртв, или что пребывал в аду… От этих мыслей свет действительно погас. Только уже свет моей жизни. Начал это делать ровно в тот момент, когда из моих вен, наконец, начала струиться горячая кровь. Вот только моя смерть не была искуплением, жертвой — такой роскоши мне никогда не получить, я это знал. И последнее, что пронеслось в моих мыслях, но не смогло быть произнесено уже вслух, было чёткое и совершенно точно доказывающее мне, что мальчишка по имени Карл Граймс существовал в моей жизни… « — Я подвёл его…»5
Карл не знал, сколько он пролежал на земле, глядя на небо и ощущая прохладу воздуха. Как и не знал, долго ли продлится его внезапная свобода, которую по какой-то причине подарил ему его мучитель. На тот момент Карл знал лишь одно: он может себе это позволить — забыть про время и просто раствориться в его течении. Делать это без привычного ожидания, которое выкручивало всё его существо наизнанку: без привычного ожидания боли, страха, унижения, очередного исчезновения надежды на то, что когда-нибудь этот кошмар закончится. Да, Карл потерял счёт времени и обрёл его снова лишь, когда начало светать. Карл понятия не имел, где он находится и, поднимаясь с земли, лишь надеялся, что найдёт дорогу, что на ней ему посчастливится остановить машину и… Поток этих мыслей был сейчас настолько схож с тем, который уже был у Карла не так давно, и который почти привёл его к освобождению… Но в конечном итоге оказался самым страшным крахом надежды. Карлу потом не раз снились фары приближающейся машины, не раз ему самому удавалось бежать по лесу быстрее, быть смелее, настойчивее и сильнее в своих попытках отбиться от настигнувшего его монстра. Карлу не раз снилось, как водитель машины останавливается, заметив его, и как после — расстояние между Карлом и его мучителем становится всё больше и больше, а до дома — всё меньше и меньше… Во сне Карл чувствовал свободу и приближающуюся встречу с родителями так остро, что, просыпаясь, каждый раз был уверен, что под ним не хлипкая, будто сколоченная наспех маленькая кровать, а вокруг — стены подвала… Просыпаясь, Карл был уверен, что он дома. А потом он всё вспоминал. Да, Карл надеялся отыскать дорогу, пусть даже ведущую неизвестно куда. Ведь будь она даже на другом конце Земли — неважно — рано или поздно она приведёт Карла к родителям, приведёт домой. Но надежда в очередной раз дрогнула и исчезла, стоило Карлу подняться на ноги и понять, где он находится. И с этим пониманием ощутить, как на место надежды приходит совершенно неловкое и давно позабытое чувство, которое зовётся счастьем: поднявшись на ноги, Карл, не до конца веря своим глазам, смотрел на задний двор своего дома, а из-за деревьев, которыми он был усажен, виднелась дверь, ведущая на кухню, на крыльце которого мама так часто стояла и звала его обедать или ужинать, когда Карл, теряя счёт времени, заигрывался с воображаемыми друзьями в нечто вроде «поиска сокровищ» или «детективов»... С каждым шагом подходя всё ближе, открывая скрипучую ржавую калитку, Карл боялся отвести взгляд от открывшейся его взору картины, словно сделай он это — и снова проснётся в затхлом подвале и к ужасу осознает, насколько сильно в этот раз разыгралось его воображение. Карл боялся даже думать о вероятности такого исхода. Задняя дверь была закрыта: Карл видел это невооруженным взглядом. И это означало, что дома никого нет. Но это было сейчас неважно, ведь Карл уже был дома. И никакое пробуждение не могло бы заставить поверить его в обратное. Сев на нижнюю ступеньку ставшего таким маленьким крыльца, которое прежде всегда казалось ему подобным трибунам в колизее, Карл провёл ладонью по шершавой облезшей краске, невольно вспоминая о том, как помогал маме слой за слоем наносить этот «девчачий» цвет… Мысли текли то быстро, то медленно, будто, как и всё существо, до сих пор не осознавая: будет ли погоня, надо ли прятаться? Не сошёл ли Карл с ума, вот так спокойно сидя на крыльце, где в любой момент его может настигнуть его мучитель? И словно делая эти мысли реальными, внезапный удар сзади по голове снова погрузил Карла в такую знакомую и ненавистную тьму, возвращаясь в которую он вновь видел лишь очертания тесного, затхлого подвала…6
Ниган Даже будучи неверующим, но делая то, что сделал с собой я, невольно задумываешься: а что потом? Что — там? Точно не рай, если верить святошам. Так что же? Ад? Вот только может ли он быть страшен тому, кто жил в нём столько лет? Хочется сомневаться в этом, хочется думать, что ты уже настолько «тёртый калач», что тебя невозможно напугать ничем. Но, наблюдая, как моя кровь струится на пол камеры, смешиваясь с пылью и грязью, как уносит из моего тела остатки жалкого существования… Да, страх в это мгновение всё же пронёсся в моей голове. Вот только был он адресован не моей участи, а участи мальчишки, которому я искренне желал смерти, делая это часто по самым противоречивым причинам. Но сейчас, отходя в мир иной, зная, что хотя бы таким образом я покину стены этого места… Сейчас я наконец ощущал свободу. И я желал поделиться ею. Да, несмотря на мои периодические приступы злости и ненависти к Карлу Граймсу, сейчас я желал ему смерти, желал, если он каким-то ужасным чудом был ещё жив, чтобы у него тоже появилась возможность ощутить, как приближающаяся смерть приносит с собой освобождение. И не знаю, было ли причиной моё внезапное сострадание и беспокойство за Карла Граймса, но, готов поклясться, что следующее, что я увидел после «обещанного» света в конце тоннеля, было именно лицо этого мальчишки: такого на себя не похожего, но без колебаний мною узнанного. Он смотрел на меня без укора или обиды — он словно прощал меня. И именно это осознание позволило мне наконец отдаться тьме.* * *
Рик Странная вещь надежда. Но более странная — предчувствие. Я сидел в своей машине и делал совершенно не свойственные для меня вещи: я смотрел на то, как восходит солнце, я вдыхал прохладный утренний воздух и мало помалу, но давал всему своему существу наполнится тем, что люди так любят называть «чувством жизни», «необходимостью жить дальше». Нет, я не потерял надежду отыскать своего сына, но глядя на восходящее солнце, чувствуя запах свежей выпечки, которую я с утра пораньше решил съездить и купить для той, кто нуждался во мне не меньше, но был словно из другого мира — того самого, в котором я так отчаянно не желал пребывать, постоянно гоняясь за несуществующими тенями, зацепками… Я жил в прошлом. В то время, как моя семилетняя дочь жила в настоящем, нуждалась в моём внимании, в заботе и едва ли получала всё это. Джудит искала путь ко мне — своему отцу — точно так же, как и я искал путь к своему сыну, который (и мне давно бы следовало начать рассматривать эту возможность) мог быть уже мёртв. А значит, я гонялся за призраком. Да, надежда странная вещь. Ведь, несмотря на все мои заверения (в первую очередь самого себя) в том, что я продолжу искать сына, в том, что я не сдамся… Несмотря на все эти мысли, я всё же это сделал. В то утро, глядя, как первые лучи солнца касаются парковки у круглосуточного супермаркета, я почувствовал, как сдался, как окончательно утратил надежду найти и Карла, и того монстра, который похитил его у меня. Тогда, сидя в машине и ощущая запах выпечки, за которой мне какого-то чёрта приспичило поехать именно в это раннее утро (хотя я прекрасно знал, что Джудит совершенно не против и моих экспериментов с вафлями и яичницей)… Тогда я ещё не знал, что мой сын уже сам нашёл дорогу домой, и что придя, обнаружил место, где мог наконец ощутить себя в безопасности, запертым... Карл нашёл это место запертым и, быть может, даже чужим. Я ничего не почувствовал тем утром, ни один отцовский инстинкт не заставил меня вдавить педаль газа до упора и мчаться домой, из которого мне вообще не следовало уезжать. Ни сегодня, ни в тот проклятый вечер, когда всё и случилось. В то утро не было ни надежды, ни предчувствия, лишь глупое и неуместное ощущение, будто я — один из тех, кто хоть когда-нибудь сможет начать снова жить, делать это, отпустив прошлое. Вот только я не был одним из этих людей, и звонок из полицейского участка уже на полпути к дому смог доказать мне это: — Рик, тебе надо срочно приехать. — Я не могу, дома… — Джудит? Она уже у нас, учит Джереда правильно уплетать пончики. Приезжай, как можно быстрее. Да, я не был тем, кто может отпустить прошлое. Потому что, когда я, наконец, решил сделать это, оно само заявило о себе. Но сделав это, оно не сделало меня вновь несчастным. Ведь уже через каких-то полчаса я с полной уверенностью мог заявить о том, что я самый счастливый на Земле человек. Самый счастливый, мать его, человек.