1
— Скажи мне, ты запомнил, сколько времени заняла дорога? Может быть, тебе удалось что-то увидеть из окна: например, местность, животных, дорожные указатели? Карл сидел на диване в гостиной, которую помнил и любил с детства, ведь всё самое интересное и весёлое происходило именно здесь (особенно, когда мама разрешала ужинать или обедать не за столом, а приходить с тарелками сюда, пусть такое случалось и редко). Лишь раз в этой гостиной происходили неприятные события: родители проводили с ним долгую воспитательную беседу. Карл тогда смотрел в их строгие, серьёзные лица и понимал, что ему бы не хотелось видеть их такими снова, поэтому Карл пообещал себе больше не влипать в сомнительные истории, заканчивающиеся звонком из школы. И вот теперь, глядя на Шейна, сидящего напротив себя, Карл невольно вспоминал ту беседу и своё невыполненное обещание не влипать в истории. Но это было не единственным, что отвлекало сейчас Карла от ответа на вопрос. Ведь слова отца никак не выходили у Карла из головы. «Ниган в больнице, пытался покончить с собой, но его успели обнаружить, ему повезло…» — Карл? — Нет, я… Я ничего не видел, а если бы и видел, то точно бы не запомнил… Ведь я был уверен… — Был уверен в чём? Через мешок на голове было тяжело дышать, но, возможно, всё дело было в страхе, сковывающем каждую часть тела, сжимающем горло: Карл был уверен, что этот человек придумал что-то изощрённое. Он порой любил разнообразие. Карл смог начать дышать ровнее, лишь когда поездка затянулась, когда бок, на котором он лежал на полу фургона, начал затекать, тем самым будто приводя Карла в чувство, и вместе с онемением Карл чувствовал тогда, как по его телу разливалось чувство надежды. — Я был уверен, что он собирается убить меня. Да, Карл помнил, как от этого предположения ему начало становиться так легко; помнил, как всё его существо отчаянно желало освобождения. Лишь бы больше не слышать спускающиеся к нему по лестнице шаги, лишь бы больше не надевать на голову мешок, через который не видно совершенно ничего, и знать, что за этим последует… — Я был рад этому факту так сильно, что едва ли бы смог что-то заметить, учитывая… Ну, что эти знания мне уже никогда не понадобятся. Наступила пауза, Шейн записывал что-то в свой блокнот, и мысли Карла снова вернулись к Нигану: что он чувствовал, когда решил прервать свою жизнь? Радость? Лёгкость? Злость и ненависть? О последнем Карлу было думать неприятно, ведь он был уверен, что оба эти чувства Ниган наверняка испытывал к нему — мальчишке, который однажды загубил всю его жизнь. И Карл настолько сильно пытался сейчас абстрагироваться от этого заключения, что не сразу понял, что Шейн снова что-то у него спрашивает. — Расскажи мне об этом человеке, Карл. Как он выглядел? Но абстрагироваться нужно было бы сейчас совсем от другого: от вызванных вопросами воспоминаний, которые Карлу так сильно хотелось бы забыть. Поэтому чтобы вернуться в омут этой отвратительной памяти, Карл попытался снова создать спасительный кокон. Только не вокруг себя, а лишь внутри. Как делал это каждый раз, когда надевал на голову мешок, каждый раз, когда в этой тьме, создаваемой этим мешком, пытался очутиться в совершенно ином месте, пусть и бросив своё тело на растерзание... И, создавая такой кокон сейчас, Карл лишь надеялся, что когда-нибудь воспоминания если не исчезнут, то вытеснятся новыми образами. Или что его кокон однажды станет нерушимым, постоянным, пусть даже он и никогда больше не сможет полностью существовать в реальном мире — лишь бы память о семи годах однажды исчезла. — Я не видел его лица. — Он был в маске? — Мешок. — В мешке? — Он бросал мне на пол мешок, когда на лестнице едва были видны его ноги в тяжёлых сапогах. Я надевал этот мешок на голову, и лишь тогда он спускался вниз и уже сам завязывал мешок сзади, чтобы он случайно с меня не снялся, или чтобы он сам его случайно не стянул его с моей головы во время… Когда он… делал всё это со мной, когда лежал на мне или когда… Рик Забыть, забыть, забыть, а лучше всего — не слышать никогда! Ни одного слова, что произносил его сын, делая это с таким видом, будто бы рассказывал какую-то наскучившую ему историю: совершенно при этом ничем не примечательную, саму собой разумеющуюся. Опыт работы в полиции оказался совершенно бесполезным для Рика. Никакая подготовка, никакой опыт работы с жертвами насилия или уйма полученных знаний не способны были помочь ему воспринимать сейчас ответы своего сына как показания, в которых, быть может, отыщется подсказка, как найти и поймать преступника. — Хорошо… А голос? Этот человек говорил с тобой? — Да, он много говорил. Иногда он приходил лишь за этим — поговорить со мной. Но я не слышал его настоящего голоса… — Как это? — Его голос был, как... Как у супергероев, когда они разговаривают с простыми людьми… У них есть такие преобразователи. — Это он тебе сказал? Он показал тебе этот прибор? — Нет, но я думаю, это он и был. Ну, знаете, как у Зелёной Стрелы, Бэтмена и других героев из комиксов... Но не успел Рик немного выдохнуть после первой волны услышанного и вместе с Карлом мысленно вернуться к его любви к супергероям, комиксам, книгам — всему тому, что было таким нормальным и безболезненным, как Карл продолжил: — Но он снимал преобразователь, когда... И однажды, примерно год назад, я слышал от него одно слово. — Слово? Что это было? Ты запомнил его голос? Смог бы описать? — О, Боже. — О, Боже? — Думаю, он хотел тогда убить меня. За попытку сбежать. Я был почти свободен, пап... — Карл впервые за всё время допроса посмотрел на него, и Рик с трудом ответил на улыбку сына. — Я мог бы… Я запросто мог бы ещё год назад быть уже дома, представляешь? Рик слушал историю сына про его неудавшийся побег и ощущал неистовое болезненное ощущение в груди, острый укол, который, казалось, пытался что-то помочь ему вспомнить. Будто не только Карл был участником событий той страшной ночи побега, но и он сам. И Рику не сразу удалось понять почему. И это воспоминание, найдясь, с тех пор не перестаёт уничтожать его до сих пор: да, его сын мог бы быть дома ещё год назад. — Сперва он избил меня, а потом… Потом, когда стал двигаться быстрее… Во мне… Вот тогда он это и сказал, прокричал мне в ухо. Я был практически без сознания. Но, да, я помню его крик. «О, Боже», — он кричал: «О, Боже»...* * *
Рик уже не помнил, когда в последний раз ему доводилось плакать. Наверное, это странно, учитывая, через что довелось пройти ему и его семье. Но на деле же от вечера, когда Карл пропал, до сегодняшнего дня Рик не мог припомнить, чтобы позволил себе такую роскошь, как отдаться горю, излить его. Рик будто никоим образом старался не допускать ту стадию скорби, что именуются принятием. Даже когда такие важные первые часы для поисков уже многократно истекли; даже когда за ними последовали бесконечные дни ничего не дающих поисков; даже когда Рик смотрел на то, как пустой гроб опускается в землю, а на временно выданной табличке значится имя «Карл Граймс». Рик не проронил слёз и когда временное стало постоянным, когда уже гранитный светлый камень носил имя самого дорогого для Рика человека. Наверное, причиной тому была его уверенность, его цель — во что бы то ни стало отыскать и своего сына, и преступника, который разлучил Рика с ним. И заплакать… Отдаться горю, излить его — это будто бы означало принять эту потерю, смириться с ней. Это будто бы был путь к новому началу, к новой жизни — ко всему тому, что не только не было нужно, но казалось безумным! Подумать только: горевать по ребёнку, который просто напросто пропал! И которого надо просто напросто взять и отыскать! Какая здесь может идти речь о принятии и жизни дальше? Рик помнил лишь, как безутешна была Лори. Пока она оставалась рядом, Рик видел и не мог остановить этот страшный запустившийся процесс: все стадии, где одна сменяла другую… Да, Лори много плакала. Рик был уверен, что первый раз, когда он поддастся воле эмоций, будет в тот момент, когда он, наконец, отыщет своего сына. И что это будут слёзы всепоглощающей радости. После допроса Рик уложил Карла спать, уложил спать Джудит, а когда пошёл в собственную спальню, было уже далеко заполночь. Следующий день предстоял таким же — не из лёгких. Вот только себя заставить уснуть он не смог. Сперва он почувствовал это где-то в области живота. Он лежал и ощущал, как нечто, похожее на спазм, поднимается всё выше, карабкается по трахее, по пути с силой сжав грудную клетку. И когда это нечто добралось до горла, Рик это почувствовал: горячий поток слёз хлынул из глаз, в то время как его губы растянулись в беззвучном крике. И на каждую подробность, озвученную его сыном о пребывании в плену… На каждую подробность, которая эхом отдавалась внутри, спазмы были сильнее и сильнее, будто желали вывернуть Рика наизнанку, будто желая помочь избавиться от услышанного, от страшной правды, которая обрушилась на Рика таким первым и всепоглощающим потоком. Таким же сильным, каким и были потоки его слёз, перешедшие в какой-то момент в неконтролируемые рыдания. Рик смог успокоиться лишь под утро. Но сделал это вовсе не от усталости. Не от того, что слёз, как и сил, больше не осталось. А по той причине, что на смену им пришло нечто другое и спасительное. Новая цель. Лёжа и наблюдая, как за окнами пробивается рассвет, Рик ощущал и отдавался чувству, которое было единственным, способным успокоить его и не дать провалиться в бездну отчаяния. Он найдёт того, кто сотворил всё это с его сыном. Рик это точно знал. Был уверен в этом. Как и точно знал, что именно сделает с этим монстром. И лишь эта мысль позволила Рику провалиться в густой, пусть и тревожный, но такой необходимый сон.* * *
Перед сном отец зашёл к нему дважды. Причём второй был похож на попытку остаться на ночь, быть рядом. Вот только Карлу отчего-то показалось, будто отец больше боялся оставлять не его спать одного, а будто он сам… будто он сам страшился остаться один, наедине с собой. — Может быть, всё же ляжешь на мою кровать, а я перелягу на диван? — Нет, мне так лучше… Может, так пока и оставим? Я… Не уверен, что у меня получится спать на большой кровати. — Но ты же у меня совсем большой! Помнишь, как ты радовался нашему с мамой отъезду? Шейн говорил, ты врал ему, что мы разрешили тебе спать на нашей кровати! А он делал вид, будто звонит мне или маме, чтобы уточнить… — Да, помню, но сейчас... Слишком много открытого пространства… А так, — Карл коснулся пальцами стен, «потолка» второго яруса. — Так я словно в безопасности, и мне так привычно, так мне лучше. Отец вышел из комнаты ещё более расстроенным, чем был на протяжении всего вечера, но Карл не знал, как ещё он мог отстоять своё право спать на давно ставшей ему маленькой постели, где он мог свернуться и ощущать замкнутость пространства со всех сторон? А, может, отца расстроило непроизвольное движение Карла: отец протянул руку, чтобы, как раньше, потрепать его волосы, притянуть за шею и поцеловать в макушку… Карлу нравилось это проявление любви, учитывая, что большую часть времени папа старался быть строгим и подающим пример. Но теперь… От этого жеста Карл невольно отстранился, сделав это так быстро, что ударился затылком о стену, чем вызвал совершенно беспомощное выражение лица у отца: ему, наверняка, хотелось помочь (как раньше: быстро потереть ушиб, чтобы не было «шишки»), но отец боялся сделать хуже, поэтому застыл на несколько мгновений, не зная, как себя вести... И вот теперь, несмотря на своё надёжное убежище, уснуть у Карла никак не получалось. У него никак не шёл из головы тот факт, что он видел в доме Нигана свет (всё проверив, полицейские заявили, что дом пуст, как и прилежащая к нему территория). И чем больше у Карла спрашивали: «Ты уверен, что что-то видел?», тем сильнее он начинал сомневаться в том, не привиделось ли ему это всё? Карл видел в глазах офицеров тот же немой вопрос, переходящий в утверждение; Карл видел следующую за этим жалость, сочувствие… Наверное, именно поэтому он и не сказал полиции, что заходил внутрь, что дверь была открыта. Соврав, Карл ещё не думал о том, о чём сразу же подумали полицейские, вскрывшие уже запертую в доме Нигана дверь и осмотрев там всё вдоль и поперёк: они думали о преступнике, который, возможно, мог скрываться там. И теперь это осознание, запоздало добравшись и до Карла, не давало ему заснуть. Чувство слежки, чувство, что этот человек снова, решив поиграть в охотника и жертву, может где-то неподалеку наблюдать за ним, не давало Карлу заснуть и постепенно наполняло сердце страхом. Шторы на окнах не были плотными, поэтому свет луны с лёгкостью проникал в комнату, и, словно прожектор, освещал убежище, которое едва ли могло сделать Карла незамеченным. Поэтому в какой-то момент не выдержав, Карл резко поднялся с постели, чувствуя, как покалывает в онемевших ногах. Карл быстро подошёл к креслу, стараясь не смотреть в окно, боясь, что на подъездной дорожке их дома непременно увидит знакомую фигуру в капюшоне, взял одеяло, которое отец оставил на случай, если вдруг Карлу станет холодно. Схватив одеяло, Карл подошёл к своей двухъярусной кровати, второй «этаж» которой использовался раньше Карлом для чтения, и там до сих пор лежали стопки комиксов и книг. Карлу нравилось лежать по направлению к окну и, читая, иногда смотреть на то, что происходит на улице. Особенно, когда там жили другие люди, у которых тоже были дети немного младше Карла (поэтому в гостях у них он был всего несколько раз). Но теперь Карлу не хотелось смотреть в окно. И ему не хотелось, чтобы кто-то с улицы смотрел в него (Карла не смущало, что второй этаж прослеживается с земли крайне плохо). Поэтому прицепив край одеяла за бортик второго яруса кровати, Карл опустил его и, свесившись, оно стало подобием полога. И лишь теперь, забравшись внутрь, куда не пробивался ни свет луны, ни взгляд ночного наблюдателя, Карл, пусть и не сразу, но наконец смог уснуть. Тогда Карл не мог и предположить, насколько был прав: его мучитель действительно любил охоту. Особенно фазу наблюдения.2
— А чем ты занимался, когда он не… Карл знал, что именно хочет спросить Шейн, но, как бы ему ни хотелось, Карл просто не мог заставить себя облегчить крёстному задачу. Карл просто молча смотрел перед собой, в тайне надеясь, что ошибся, и у Шейна к нему другой вопрос. — Когда это началось? Когда он начал сексуальное взаимодействие с тобой? — Не сразу... — Карл пожал плечами, будто этот жест мог придать теме разговора обыденности, обычности. — Через несколько лет. Когда я подрос и начал сопротивляться. Шейн хотел что-то уточнить, но не смог, потому что отец внезапно поднялся с кресла и приложил ладонь ко рту: то ли в попытке не дать вырваться ругательствам, то ли желая унять приступ тошноты, боли, злости или отчаяния? Карл не смог понять, уж слишком быстро отец вышел из гостинной на кухню. Шейн последовал за ним. И лишь спустя несколько секунд Карл услышал голос крёстного: — Рик… дружище. Я понимаю, что это тяжело, но если ты хочешь помочь найти этого ублюдка, ты должен присутствовать при допросах… Я знаю, что многого прошу, но тебе надо постараться пока абстрагироваться от этого. Хотя бы на время допросов. «...абстрагироваться… хотя бы на время...» « — Наручники, мешок». Карл помнил, как он сам пытался делать это — абстрагироваться от того, что начинало происходить после этих произнесённых слов пришедшим к нему человеком, лица которого Карл никогда не видел, но чьи прикосновения, казалось, смог бы узнать когда и где угодно. Да, всё начиналось с прикосновений. Причём первые из них каждый раз по какой-то причине давали Карлу надежду на то, что ничего не случится: было в них нечто такое… будто его мучитель испытывал сомнения или сожаления от того, что держит в подвале чужого ребёнка; от того, что снова и снова делает всё это с ним. Эти прикосновения могли бы быть почти приятными: поглаживания по спине, по волосам, объятия… Карлу несколько раз это даже удавалось: представлять, будто это объятия отца или мамы, а не совершенно чужого человека, собирающегося уже через несколько минут сорвать с него одежду, повалить на живот и… Один раз Карл даже представил себе не папу или маму: почему-то однажды тот, кто его обнимал, предстал Карлу в образе Нигана, и сам не зная почему, Карл был безумно рад этому видению. А уже после, предоставленный самому себе, Карл не раз возвращался к тому, что даже через годы этот человек, с которым он был знаком так мало… Ниган по какой-то причине вызывал у Карла не меньшие эмоций, нежели мама и отец. Даже больше. Возможно, виной был тот факт, что родители (Карл это знал) похоронили его, поверили в его смерть. А Ниган был единственным, кто знал: Карл жив. — Почему… Почему вы обвинили Нигана? Как так получилось, что... Сам того не заметив, Карл оказался на пороге кухни. — Дружок, послушай меня. Этот Ниган, он плохой человек. Он уже был замечен в дурных поступках. — Но он же был не виновен тогда… — Его жена подкупила свидетелей, Карл. Но в любом случае, всё указывало на его вину, будь уверен, он бы не попал в такое положение, если бы в его личном деле было всё в порядке. Адвокат предложил ему признать вину в обмен, вероятно, на последующие апелляции, вот он и... В общем, Карл, тебе не стоит о нём думать. Шейн говорил верные вещи, но отчего-то Карл не чувствовал ощущения правдивости ни в одном из его слов, хоть и спорить не стал. Карл смотрел на отца, который вообще ничего не сказал по этому поводу, хотя раньше осудить Нигана (начиная с самого его приезда в город) было его любимым делом. Быть может, он чувствовал вину? Карл не был уверен, но видел по лицу отца: сейчас он не был согласен с Шейном. Но тоже, как и сам Карл, по какой-то причине промолчал, не став спорить.* * *
Прошло несколько дней, на протяжении которых мало что менялось. Конечно, если сравнивать с годами в аду... Но в те адовы дни Карл обычно и не ждал ничего особенного; он знал, что ни один из них не способен принести с собой ничего хорошего, и лишь надеялся, что очередной наступивший день не принесёт с собой ничего особенно ужасного — уж лучше смертельного. Но вот теперь… Знатоки в лице врачей, которые работали с Карлом, называли это адаптацией. Говорили, мол, это естественно — привыкать постепенно к новым условиям; говорили, что наступит обязательно момент, когда возвращение домой откликнется где-то в подсознании, в сердце, и Карл позволит себе ощутить наконец тот факт, что все эти изменения — никакие не изменения, а то, как Карл действительно должен был провести почти десяток лет: на свободе, дома, среди вещей, мест и людей, которых знал. Но вот дни шли, а Карл ощущал, словно ему становится хуже. Возможно, дело было в ожиданиях, которые принесла с собой свобода? Ожидания, которых Карл ждал. Главным из которых был приезд мамы, застрявшей из-за погодных условий в Австралии по работе. Мама была будто бы тем самым кусочком пазла, который бы сумел восстановить, наконец, не только их семью, но собрать воедино и самого Карла, который чувствовал, будто разваливается на куски в этой обрушившейся на него свободе. И это было так неправильно, учитывая, что целых семь лет он смог прожить, не лишиться рассудка, смог выжить. Казалось, всё это должно было сделать Карла сильнее. Но так не было. На этой свободе Карл разваливался на куски, и ничего не мог с этим поделать, совершенно не в силах понять причину этого. Будто именно стены его подвала, его клетки сделали его не сильным, а просто напросто своею теснотой, замкнутостью, словно надёжный каркас, словно опора — держали Карла воедино, не давая рассыпаться. Карла по-прежнему опрашивали, стараясь сложить всю картину воедино, чтобы иметь возможность хоть где-то углядеть хотя бы крошечные зацепки, способные привести к личности преступника. Карл не испытывал особых трудностей в том, чтобы рассказывать о своём пребывании в плену или отвечать на какие-то вопросы: все эти разговоры были о привычных, знакомых, пусть и ужасных вещах. К тому же защитный механизм в виде кокона справлялся со своей задачей хорошо: Карл словно говорил не о себе, словно рассказывал чью-то историю. Такой же кокон, думал Карл, не помешал бы и отцу, едва сдерживающему своим эмоции на допросах. Особенно боль. Карл чувствовал, как в эти минуты и после он становится ещё более чужим для отца, для Шейна, но у него не было другого выхода, как превратиться в подобие эмоционального зомби, лишь бы не упасть в омут произошедшего с ним: Карлу и так хватало снов. Как ни странно, его младшая сестра среди всех (Шейна и отца или коллег отца, которых Карл знал с глубокого детства) казалась Карлу тем, с кем он мог не чувствовать себя пришельцем, самозванцем: Джудит не знала его прежде, и ни одно из её возможных ожиданий не могло обрушиться. Ведь не ей подсунули вместо знакомого и любимого брата какую-то изломанную подделку. Карл ни разу не ловил её взгляд, в котором можно было бы прочесть сомнения, страхи или сравнительный анализ в попытке понять, осталось ли что-то от того десятилетнего мальчика? Есть ли шанс восстановить его первоначальную версию? — Папа смотрел на меня так, когда я упала с качелей. Карл вздрогнул: уж слишком задумался после очередного разговора с полицейскими и последующим за ним сеансом терапии. Зайдя на кухню, Джудит взяла высокий барный стул и потащила его, не в силах поднять, в сторону навесных шкафов, где, как Карл помнил, всегда лежали самые вкусные сладости, которые мама доставала лишь по особым случаям, к которым можно было отнести хорошие оценки за четверть, контрольные, приезд родственников с их детьми или семейные праздники. — Он думал, я не понимаю... взрослые почему-то уверены, что дети и слепые, и глухие, и глупые... но я видела это: он следил за каждым моим действием, не веря словам врача, что всё будет хорошо. Он как будто ждал, что я вот-вот упаду в обморок или заговорю на эльфийском из-за удара по голове... Видел бы ты, какая у меня была шишка! А у тебя... видимо, много ушибов, теперь он смотрит на тебя и ждёт ещё больше!.. Карл смотрел, как, дотянув стул, Джудит подставила к нему простую табуретку, желая взобраться с помощью неё сперва на высокий барный стул, сиденье которого было почти на уровне её лица... Карл молча поднялся, подошёл к ней и, легко дотянувшись до навесных шкафов, произнёс, нахмурившись: — С каких это пор папа держит тут китайский чай и контейнеры для завтраков? — Это его обманный ход! Думает, я про него не знаю! За синим контейнером есть коробка с надписью «коллекция кофейных зёрен», а в ней уже и сами конфеты и печенье! — Что будешь делать, когда коробка опустеет? — спросил Карл, протягивая Джудит заветные сладости и думая, почему он никак не может начать употреблять в подобных диалогах и даже мыслях «мы». «Что МЫ будем делать, когда папа...» «Папа зовёт НАС завтракать...» Карлу никак пока не удавалось окончательно поверить в то, что он теперь тоже часть этой реальности, этой жизни, этой свободы. Как и в случае на расспросах, он будто наблюдал за всем со стороны. — Он не заметит. Он просто пополняет её снова и снова, не обращая внимание на то, что она почти всегда полупустая. Хотя… Возможно, теперь, когда ты вернулся… Мне придётся позаботиться об алиби. Карл снова сел за стол и повернулся к окну. На этом месте он любил делать уроки, хотя мама считала, что окно напротив очень отвлекает. Но Карлу вид улицы обычно помогал, если не решить задачу, то сделать небольшой перерыв. Ему и не на что было отвлекаться: Карл не был из числа тех ребят, что любую свободную минуту готовы использовать для игр на улице. Для такой затеи, как правило, нужны были друзья. Отвлекать уличный вид стал лишь после того, как пустующий всё лето дом напротив был наконец продан, а его покупателем стал человек по имени Ниган. — Ты на меня сердишься? — вырвал Карла из воспоминаний голос Джудит. — Я правда не хотела тебя пугать. — Всё в порядке, Джудит. Правда, — как можно беззаботнее и без тени сомнения ответил Карл, хотя буквально услышал при упоминании отголоски собственного крика. Времени было около трёх ночи, когда Карлу наконец удалось заснуть. Одеяло, что он свесил со второго яруса своей постели, полностью закрывало ему обзор (и, как Карл ребячески надеялся — закрывало надёжно и его самого от внешнего мира). Но одеяло не особо помогало бороться со страхом, что за ним наблюдают. И вот, стоило только Карлу погрузиться в долгожданную дрёму, как вдруг нечто схватило его за ноги и потянуло обратно в тесный, тёмный подвал… Несколько секунд спустя (после того, как Карл перестал кричать и выпутался из одеяла, в котором, запаниковав, запутался и упал на пол) оказалось, что Джудит услышала шум внизу, испугалась и пошла в комнату родителей, но никого там не застала. И комната новоиспечённого брата стала единственным вариантом, где можно было спрятаться. Джудит не знала о кошмарах Карла, о его страхах, фобиях, как и о невыносимости чужих прикосновений, с которой им с доктором до сих пор не удалось ничего сделать. Наверное, Карл напугал Джудит даже сильнее, чем она его… Оказалось, отец хотел съездить в участок, чтобы что-то перепроверить в уликах — именно его ночные сборы Джудит и слышала внизу. — А папа… Думаешь, он на меня не сердится? Джудит казалась Карлу даже при таком пока минимальном знакомстве намного взрослее, нежели он был сам в её годы. Но сейчас… Сейчас, прокручивая ещё раз события прошедшей ночи и глядя на её лицо… Карл внезапно понял, что, как и он сам, эта маленькая девочка тоже полна ожиданий, полна страхов неизвестности, страхов перемен; эта девочка при всей своей серьёзности точно так же просто хочет не бояться потерять никого из родителей, не хочет оказаться без их заботы, внимания и опеки. — Думаю, это просто невозможно... — улыбнулся ей Карл. — А мне бы хотелось такого брата, как ты... То есть… ты и так мой брат, но… Когда всё будет нормально. Ну, знаешь там… Одна школа, например?.. И Джудит точно так же, как и сам Карл, похоже никак не могла принять новую реальность. Возможно, у неё и не было пока проблем с самоопределением в этой жизни, но большие перемены она также чувствовала. Боялась их и одновременно была полна ожиданий, что всё станет нормально. — Мама!.. Мама приехала! — округлив глаза, закричала Джудит, увидев в окне подъехавшую машину. Да, всё определённо станет нормально, как только все пазлы жизни соединятся в одно целое...